ончил и в изнеможении откинулся на спинку стула. Он почувствовал перебои в сердце, оно то замирало, то учащенно билось, и это странное, неравномерное биение толчками отдавалось в шею. Опустив руки, он попытался дышать глубже и ровней, что обычно ему помогало, но теперь стало хуже, в глазах потемнело.
Немного погодя он в растерянности подумал; куда-то надо идти. Где-то, кажется, ждут его, но где? Все перепуталось в голове.
С трудом достал из внутреннего кармана конверт и, сунув туда исписанные листы, спрятал. Все это невероятно его утомило. Он чувствовал, что не в состоянии сдвинуться с места, даже погасить в пепельнице недокуренную сигарету.
«Куда же я должен идти?» — тщетно силился он вспомнить. Но как идти? Нечего и думать об этом. Дай бог добраться до дому.
Позвав официанта, он положил на столик два шиллинга, — у него не было сил сосчитать, сколько он должен. Получив сдачу, Ландлер, не глядя, как истинный буржуа, небрежно опустил монеты в карман.
Он встал, у него так закружилась голова, что пришлось опереться на спинку стула. Сжав зубы, он выругался. Если даже бездна разверзнется у него под ногами, он доползет до дому.
Ландлер медленно шел по улице. То и дело останавливался, прислоняясь к стенам домов, и снова, покачиваясь, шаг за шагом, с трудом продвигался вперед. «Возле Солнока, под градом снарядов, мог же я идти», — мелькнуло у него в голове, и он попытался выпрямиться. Все плыло перед глазами, точно во сне, но он упорно шел и шел.
Наконец он добрел до дому. Держась за перила, взобрался на второй этаж. При крайней слабости осязание его так обострилось, что он чувствовал каждую шероховатость перил. Он отпер и даже закрыл за собой дверь в квартиру, подошел к своей комнате, но, как ни бился, запертая дверь не поддавалась. Странно. Кто запер ее в такое время? Может, он попал по ошибке в чужой дом?
На шум в прихожую вышла хозяйка, госпожа Шлейен, высокая, сухопарая седая женщина.
— Что такое, господин Ландлер? Ваша жена и дочь ушли в какую-то больницу и заперли дверь.
Старушка зажгла свет и, посмотрев на Ландлера, испуганно воскликнула:
— Боже мой! Да что с вами? На вас лица нет! На ногах едва держитесь. Неужто стряслась какая-нибудь беда? Почему вы так рано вернулись домой?
Госпожа Шлейен отвела его к себе. Он лежал на диване, но по-прежнему чувствовал себя плохо. С трудом дышал в тесной комнате, заставленной старой мебелью и дешевыми безделушками, с бархатными скатертями на столах, со стенами, увешанными темными от времени картинами и фотографиями, изображавшими бородатых мужчин в пенсне, дам с перетянутой талией, военных с блестящими пуговицами и высокими черными киверами.
— Фрау Шлейен, если можно, окно…
— Но, господин Ландлер, окно же открыто!
Окно действительно было открыто, а он с трудом ловил ртом воздух…
Совсем стемнело на улице, когда он услышал в прихожей оживленные голоса жены и дочки. Госпожа Шлейен тотчас вышла к ним…
Он лежал уже в своей комнате, на своей постели, но состояние его не улучшалось.
— У госпожи Шлейен я чуть не погиб от духоты, — жаловался он, точно причиной его нездоровья был спертый воздух в хозяйской комнате.
Встревоженная Илона суетилась возле постели мужа, пытаясь облегчить его страдания, Бёже побежала в соседнее кафе, чтобы позвонить по телефону доктору Хуго Лукачу, другу отца. Лукач сказал, что у него сейчас идет прием больных, скопилось много народу и он освободится только через полтора-два часа. Тогда девушка попробовала пригласить двух знакомых врачей, потом и чужих, найдя их фамилии в телефонной книге, но все безуспешно. Наконец она в отчаянии снова обратилась к Лукачу с просьбой срочно приехать. Хуго Лукач, который очень любил Ландлера, иногда лечил его и, не принимая непосредственного участия в революционном движении, разрешал устраивать в своей приемной конспиративные встречи, вскоре приехал и сделал больному укол. Доктор долго осматривал и расспрашивал Ландлера, которому стало наконец легче.
— Я слишком разволновался, наверно, — отвечал тот.
Прежде, при менее серьезных приступах, Ландлер говорил врачам: «У меня было много дел, и кроме того на пустой желудок я выкурил уйму сигарет». А однажды летом сказал: «Я посетил с десяток кафе и всюду пил кофе». И врачей обычно такие объяснения удовлетворяли. Но сегодня Лукач не попался на удочку, он долго выслушивал больного, считал его пульс, ощупывал руки и ноги, а потом с нахмуренным, расстроенным лицом покачал головой.
— Да, поживем — увидим, — не глядя Ландлеру в глаза, наконец проговорил он с трудом, словно язык у него прилип к небу. — Сегодня непременно лежать. К сердцу прикладывать полотенце, смоченное холодной водой. Завтра утром я приду. — В дверях он погрозил шутливо: — Старик, если не будете меня слушаться, вам это с рук не сойдет.
«Пустяки, — подумал Ландлер. — Моторчик еще работает. Неужели не выдержит?» Он уже не ощущал ничего неприятного, кроме усталости. Как он может валяться в постели, хворать именно тогда, когда столько неотложных дел?
В прихожей Лукач озабоченно сказал Илоне:
— Я поведу Старика к профессору, специалисту по. сердечным болезням. Надо устроить консилиум. А пока ему надо поменьше работать, беречь себя, есть много фруктов.
— Беречь себя? — взволнованно переспросила Илона. — Разве заставишь его беречь себя? А фрукты очень дороги, — тут она вздохнула, но не сказала: «Откуда взять денег?» И сокрушенно добавила: — У него нет ни одного приличного костюма, в чем идти к венскому профессору?
— Но это необходимо! — заявил Хуго Лукач. — Состояние его сердца внушает тревогу. Не беспокойтесь, найдется приличный костюм и все необходимое. Люди помогут. Кто не знает, как много значит Старик для эмигрантов. Но ему ни слова!
Тем временем Ландлер давал указания дочери. Он уже вспомнил, что ему надо было сделать, и диктовал адреса, по которым предстояло Бёже сходить. Потом попросил ее достать из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, конверт, который положил возле себя на тумбочке. Не успела Бёже уйти из дома, как он внезапно погрузился в сон.
Когда он проснулся, в углу комнаты горел торшер и под ним в кресле, придвинутом к стене, кто-то сидел. Приземистый усатый мужчина осторожно листал толстую стопку газет, лежавшую у него на коленях.
— Кто здесь? — вскрикнул Ландлер, приподнявшись на локтях. — Неужели вы уже приехали?
Ёдён Макаи поспешил пожать ему руку.
— Я слышал, вы прихворнули. Не очень-то кстати. Но дело, конечно, нельзя откладывать.
— Сегодняшние? — вырвав из рук Макаи газеты, спросил он и зажег лампу на тумбочке.
— Да. Как великолепно поставлена у вас информация! — восхищался Макаи. — Я как раз читал об этом в последней газете, и вдруг звонит почтальон с венской телеграммой.
Ландлер ничего не сказал, словно пропустил слова Макаи мимо ушей. Но газета задрожала у него в руках. Значит, в ней есть об этом. Значит, действительно произошел провал! Теперь вопрос, сколько человек провалилось и кто именно.
— Как могли вы узнать обо всем сегодня утром, если только вчера вечером стряслась беда? — продолжал удивляться Ёдён Макаи, состоятельный адвокат, который никогда не выступал защитником в судебных процессах над коммунистами и не участвовал в подпольной работе, чтобы, не навлекая на себя подозрений полиции Хорти, обеспечивать связь Ландлера с будапештскими адвокатами, защищавшими в судах коммунистов. — Не там смотрите, Старик, — вздохнул он. — Это не краткое сообщение, а целые две колонки. — Он нашел в газете статью. — Вот, пожалуйста.
Сначала Ландлер прочел набранные курсивом имена. Арестованы Карой Ёри, Игнац Гёгёш, Матяш Ракоши, Като Хаман, Золтан Ваш — самые главные! Все руководители коммунистической партии в Венгрии.
— Кого из юристов можете вы немедленно привлечь? — Ландлер сел в кровати. — Золтана Лендьела!
— Его непременно, — кивнул тот. — Можно еще Енё Гала, Рустема Вамбери, Енё Сёке.
— Возьмите вот это, — Ландлер передал ему приготовленный на тумбочке конверт. — Я написал, что необходимо срочно сделать защитникам и как при свиданиях инструктировать наших обвиняемых товарищей. Прочтите внимательно.
Макаи спрятал конверт, чтобы, выучив текст наизусть, уничтожить его перед отъездом в Будапешт.
— Хорошо бы вам зайти ко мне завтра утром, пораньше, нам надо обстоятельно побеседовать. Или вы уезжаете сегодня?
— Я уеду лишь завтра перед полуднем, — ответил Макаи. — Мой шурин, брат жены, учится здесь в университете, я привез ему посылку из дому, — и он указал на свой распухший портфель. — Когда-нибудь, в более подходящее время, я хотел бы поговорить с вами об этом юноше. Незаурядный талант. Два томика его стихов уже изданы. И прирожденный революционер.
Когда Макаи пожимал на прощание Ландлеру руку, тот задержал его.
— Их жизнь в опасности. Вы же понимаете. Надо спасти их.
— Да, — кивнул Макаи. — Не беспокойтесь… В семь утра я буду у вас.
В дверях Ландлер снова остановил его.
— А этот юноша? Сейчас самое подходящее время поговорить о нем. Вся наша надежда на молодежь.
Тогда Макаи коротко рассказал о своем шурине и в заключение прибавил:
— За одно смелое стихотворение его выставили в Венгрии из университета, потому он и приехал сюда. Мне хотелось бы познакомить его с вами. От вас он мог бы многому научиться.
— Передайте ему, пусть зайдет ко мне. И стихи пусть обязательно принесет. Я люблю поэзию. И двадцатилетних, с полетом мысли. Как зовут юношу?
— Аттила. Аттила Йожеф, — ответил Макаи.
После ухода адвоката Ландлер сказал вошедшей в комнату Илоне, что хочет немного поспать. Он повернулся на другой бок, и газеты шурша упали с кровати на пол.
«Золи», с теплотой произнес он мысленно имя старого друга. Золтан Лендьел не стал ни коммунистом, ни социалистом, но, отстаивая справедливость, выступал в суде защитником коммунистов, хотя это было не только неприбыльное, но и небезопасное для жизни дело. В борьбе против контрреволюции друзья снова сошлись. Параллельные пути двух честных людей пересеклись здесь, на земле, а не в бесконечности.