шимой волей не раз опровергал прогнозы врачей — вдруг неизвестно откуда черпал он новые силы. Он был в сознании и полной памяти, когда Бёже приехала в Канны. Если бы дочка явилась неожиданно, он подумал бы, что доктора предсказывают ему скорый конец. Поэтому Илона сочинила историю с телеграммой и рассчитала время, когда Бёже могла бы появиться в Каннах, — ведь она знала, что и муж занят теми же расчетами.
Около трех месяцев назад, когда венские врачи решили отправить Ландлера на юг, он был в очень тяжелом состоянии, и каждый день можно было ждать смерти. Весть об этом вскоре распространилась, конечно, в Венгрии. И однажды рано утром в венской квартире неожиданно появилась только что вышедшая из тюрьмы Като Хаман. Эта смелая женщина, перебираясь через границу, переплыла ледяную Лейту. Ее приход всех озадачил, ведь Старик не разрешал коммунистам-подпольщикам ради их же безопасности показываться у него в доме. «Пусть меня арестуют, как только я вернусь на родину, — рыдала Като Хаман, — но я хочу увидеть его еще раз! Проститься с ним!» И когда она немного справилась с собой, ее пустили к проснувшемуся уже Ландлеру, который в то утро чувствовал себя значительно лучше. Сначала он было обрадовался гостье, потом удивился и даже рассердился: как она попала сюда нежданно-негаданно? Не готовая к такому суровому приему, Като Хаман в растерянности отвечала невпопад, а когда она уходила, колючий взгляд глубоко почитаемого ею человека провожал ее до самой двери. «Что ей здесь надо? — негодовал Ландлер. — Зачем было приезжать в Вену, а тем более приходить ко мне? К счастью, вся ее жизнь совершенно безупречна. Но Като Хаман недисциплинированна и получит выговор!» Он так и не узнал, что партия не вынесла ей выговора…
Поздно вечером пришла еще одна телеграмма. А потом Герё остановил в конце коридора Бёже и рассказал ей, как распространился страшный слух. Оказывается, будапештские и венские газеты напечатали неизвестно откуда взявшееся сообщение о смерти Ландлера, и тогда Коминтерн отдал распоряжение о его похоронах. Щадя Бёже, Герё старался изложить все это кратко, без тягостных подробностей. Он умолчал о том, что еще несколько дней назад было решено перевезти тело Ландлера в Париж, кремировать на кладбище Пер-Лашез; в Вене, а потом в Берлине устроить траурный митинг, выставить почетный караул из руководителей братских партий и, наконец, в Москве захоронить его прах у Кремлевской стены, где покоится прах самых замечательных участников русского и международного революционного рабочего движения.
В Вене, Будапеште уже скорбели его соратники и друзья, повсюду в Европе писали прочувствованные некрологи, составляли делегации, в четырех столицах заказали цветы и венки. Ландлер и не знал, что в восприятии сотен тысяч и миллионов людей он уже преступил земные границы и вознесся на недосягаемую высоту, доступную только выдающимся личностям…
— Но ведь сегодня он так хорошо себя чувствует! — в отчаянии рыдала Бёже.
Доктор в длинном белом халате вышел спросить, что случилось, почему она плачет.
— Мадемуазель, мой долг сказать вам, — с запинкой проговорил он, — что лишь смирение способно смягчить боль близких.
26
Больного укрыли теплыми одеялами. В приотворенной двери балкона чернело обманчивое небо. Пришла ночная медицинская сестра. Заглянул и дежурный врач, сосчитал пульс, спросил, какая температура, и пожелал спокойной ночи. Медицинская сестра, зевая украдкой, села в стороне на диван, потому что от больного не отходила жена.
«Неужели человек чувствует близость смерти?» — подумал Ландлер, поглаживая руку Илоны. В сказках часто встречаются слова: «…и почувствовал, что приближается смертный час…» Как он знал из своей адвокатской практики, богатые люди перед смертью обычно составляют завещания, но почему они это делают? Из предчувствия или, скорей, по настоянию будущих наследников?
Неужели и он почувствует приближение конца? Он мучительно раздумывал над этим вопросом, так как привык трезво смотреть на жизнь и хотел даже в смертный час остаться верным себе.
Его чувства всегда подчинялись разуму. А если разумно оценить его теперешнее состояние, то, несмотря на мимолетное ощущение приятной легкости в теле, картина безотрадная. Последнее время, кроме привычных симптомов сердечного заболевания, появились новые. Почему на ночь ему не разрешают лечь в кровать? Что бы ни говорили врачи, очевидно, у него воспаление легких, осложнение болезни или следствие общего истощения организма. И то, что сердце совершенно не справляется со своей работой, видно по отекам, изуродовавшим его тело. Если надавить пальцем на распухшую ногу, долго потом остается вмятина. А он слышал когда-то, что, если отек доходит до сердца, наступает смерть. Врачи много дней подряд бьются, чтобы уменьшить отечность, но безрезультатно, в чем нетрудно убедиться собственными глазами, откинув одеяло. Он понимает, что предвещают эти грозные симптомы. Возникшее сегодня приятное ощущение спокойствия несомненно питается из того же источника, что и способность загнанного, вконец измотанного, слабого зверя в последнюю минуту оказать яростный отпор своим преследователям. Крайне истощенный организм мобилизует свои последние резервы. Оборону держит единственный уцелевший батальон разбитой армии.
Наконец он открыл правду.
— Сегодня ты улыбаешься, — обрадованно заметила Илона.
«Я доволен, — подумал он. — Теперь не так уж и важно, когда придет смерть, сегодня или завтра. Самое важное до последнего мгновения оставаться верным себе.
Болезнь моя зашла слишком далеко. Когда-нибудь, очевидно, научатся заменять износившееся сердце, как теперь вместо разрушенных зубов вставляют искусственные. Но чтобы дожить до замены сердца, а также до окончательной победы наших идей на родине, я слишком рано родился.
Но я не жалею об этом. Я испил до дна чашу и красоты романтики и горечи, — я, наверно, счастлив!
Что мне оплакивать? Венгерский народ? Он проживет тысячелетия. Мое изгнание? Но я ни на минуту не терял связи с родиной, жил, дышал любовью к родной земле. Саму жизнь? Я жил ради того, чем увлекался, теперь ради этого могу умереть. Смерть в порядке вещей.
Сначала из любви к справедливости идут в адвокаты. Потом из любви к своим подзащитным становятся социалистами. И наконец, из любви к социализму — революционерами. Я начинал бороться за справедливость, отстаивая отдельных людей, и кончил защитой всего человечества. Я шел по жизни всегда вперед, и преграды на пути изнурили мое сердце, но не ослабили веры».
Гладя легкими ладонями лицо мужа, Илона говорила, что сегодня он был слишком оживлен и, видно, очень устал, ему необходимо поспать. А он чувствовал, что сейчас его ждет не здоровый сон, а тяжелое, гнетущее забытье, которого он страшился. Для успокоения жены он закрыл глаза, но старался не погружаться в дремоту. Впрочем, сидеть с закрытыми глазами было даже приятней. «Догорает свеча», — подумал он, не ощущая растерянности.
Эта свеча излучила немало света. Прекрасными вспышками была отмечена его жизнь. Вдруг теперь ему вспомнилась одна из них. Где же это было? В Сегеде на спичечной фабрике, где он проводил собрание среди рабочих. Там взорвался неисправный котел и погибло десять человек, в том числе шестеро детей, и тогда выяснилось, что вопреки закону на спичечной фабрике использовали труд малолетних детей.
— В Сегеде… на спичечной фабрике… когда ж это было? — не открывая глаз, с трудом проговорил он.
— Подожди, — Илона по своему обыкновению вспомнила, сколько лет было тогда дочке, и, подсчитав, ответила: — Весной десятого года.
Он разоблачил и разнес тогда начальника городской полиции. Делая капиталистам незаконные поблажки, этот блюститель порядка своим попустительством способствовал катастрофе на фабрике и потом запретил представителю социал-демократической партии произнести речь на похоронах жертв. Но выступление Ландлера он не смог сорвать. И тот говорил, что вдыхание паров фосфора причиняет ужасный вред, что судьба не пострадавших от взрыва ненамного лучше судьбы погибших, так как в Венгрии не проводятся необходимые санитарные мероприятия. Он огласил утаенный властями акт проверки. Начала ник полиции не смог, побоялся объявить его речь бунтарской и запретить собрание. Выступление Ландлера имело такую разоблачительную силу, что пришлось прекратить на сегедской фабрике производство спичек старым, вредным для здоровья рабочих способом.
Немало насолил он полиции. Может быть, поэтому он стал потом наркомом внутренних дел Советской республики.
— Перед войной… полицейские сыщики…
— Помню, Енё. Это было в двенадцатом году. Какой-то сыщик хотел подкупить Фараго.
— Да.
Один непутевый молодой человек из буржуазной семьи, которого пристроили служить в полицию, хотел завербовать в доносчики Дежё Фараго. По совету Ландлера Фараго зазвал сыщика для переговоров в пивную. После того как парень выпалил, что приглашает Фараго работать в полицию, из-за вешалки вышел вдруг Ландлер и, ударив кулаком по столу заявил: «Завтра в «Непсаве» будет напечатано, как мы уличили вас при попытке завербовать в доносчики лидера рабочих. — Незадачливый сыщик до смерти перепугался: если появится такое сообщение, он из-за своего промаха лишится места. — Вам необходимо удержаться на службе, а нам знать, каких доносчиков уже успели пристроить в социал-демократическую партию». На третий день «Непсава» сообщила рабочим имена двух предателей.
Мы делали скромное дело, а из него вырастали большие дела страны. Но маленькое, большое ли дело, — теперь оно уже позади. Жаль, что он не вел дневника. После смерти человек оставляет будущему только свое прошлое, как при жизни отдает будущему настоящее.
Хотя Ландлер был скуп на слова и движения, ему не хватало воздуха. Только глазами он пожелал доброй ночи Илоне, когда сменить ее пришла Бёже…
Вся проделанная им работа ничтожна по сравнению с одним шагом народных масс. Когда рабочие наводнили город и воцарились на улицах, Будапешт и вся страна плясали под их дудку. Он лишь слагал мелодию.