— А почему бы в конце концов вам не рассказать обо всем мне? Я юрист, и ничто человеческое мне не чуждо, — приободрил он девушку.
— Тетя Йожефа такая доверчивая, простодушная, — продолжала Илона, и краска сбежала с ее лица. — Верит всем и каждому. Верит в мои способности и успех, в то, что кто-то поможет мне… А преподавательница в балетной школе непрерывно твердит: «Возьмитесь за ум… иначе дело не пойдет». Так надоело это «возьмитесь за ум»!
Он посмотрел на разволновавшуюся девушку, и внезапно с его губ сорвалось:
— Понимаю вас. — Он как бы со стороны услышал собственный голос: он был проникнут теплотой, как несколько часов назад голос Бокани. И Ландлер повторил: — Понимаю вас.
— Как мне объяснить это тете Йожефе? Неужели огорчить признанием, что все старания ее тщетны, так как честным путем ничего не добьешься? Может быть, рассказать ей про одну девушку, недавно попавшую в балетную труппу, ее покровитель уже требует платы и говорит: «Возьмитесь за ум». Бедная тетя Йожефа душу за меня готова отдать, а потом… потом она узнает, что я дала пощечину покровителю, которого она для меня нашла.
— Не беда. — Это сказал господин Деак, впервые раскрывший рот.
«Как непосредственна и мила была бы она на сцене», — подумал Ландлер. И тут же решил: она туда не пойдет. Ее не обманет красивая мишура театрального мира, она вышла из низов и инстинктивно многое понимает, уже знает жизнь, не в ее характере выбирать легкие пути, в ней кровь трудолюбивых крестьян, крепкая закваска, она сама чистая и сверкающая, как хрусталь. Не «возьмется она за ум», нет! Он искал ласковые слова, но не осмеливался их выговорить и только прошептал:
— Вы, милая Илона, человек, самостоятельный человек! — Вино, которое он пил редко, но еще больше восхищение духовной красотой и внешней привлекательностью девушки развязали ему язык. — Илона, послушайте, вы не одиноки. Мне тоже твердят: «Возьмись за ум, подумай о деньгах». Мы, буржуа, продаем, покупаем, наживаемся, это носится в самом воздухе. Все и вся продается. Но не мы с вами, нет!
Девушка с изумлением смотрела на него, глаза ее затуманились; вдруг она схватила его за руку.
— Не сдавайтесь!
— Я? — он засмеялся. — Я не сдамся.
— И я! — заявила Илона, потом смутилась, закусила губу и хотела высвободить руку, но он долго не выпускал ее из своей ладони.
Рука девушки показалась ему такой знакомой. Тонкая, нежная, но сильная и надежная, как у… Знакомым был и взгляд Илоны. Нежно поблескивающий, но решительный. Точно такой, как…
Вернулась госпожа Деак. Губы ее были поджаты, она села, прямая и строгая, не решаясь смотреть на Илону.
— Нам нечего рассчитывать на помощь господина депутата, — проговорила она наконец, глядя в одну точку, и вдруг вспылила: — Какая мерзость! Вот не поверила бы, что среди демократов встречаются такие люди.
Наступило молчание. Слышно было, как вздохнула Илона, вздохнула с большим облегчением.
— Не сердитесь, господин адвокат, за мои слова. Но когда есть дочь, столько забот, — нахмурилась госпожа Деак.
— Нет, когда такая дочь, то… Надеюсь, вы приведете ее еще в демократический кружок.
— Вы хотите здесь обсудить дело ее матери? — с удивлением спросила госпожа Деак.
— Ох, я совсем забыл об этом деле с переменой фамилии, — рассмеялся Ландлер.
— О чем же тогда вы говорили в мое отсутствие? — Госпожа Деак посмотрела на него и на покрасневшую до ушей девушку. — Что с вами?
— Молодость, — подняв брови, во второй раз подал голос господин Деак.
В комнату вошел Золтан Лендьел, достал из кармашка золотые часы и, открыв крышку, показал их издали Ландлеру. Минутная стрелка приближалась к двенадцати.
— Простите, — извинился Ландлер перед своими собеседниками и подошел к приятелю.
— Пошли, друг, — потянул его за собой Лендьел. — Скоро Магомет Важони даст нам свое новогоднее благословение.
За дверью, в танцевальном зале, Ландлер остановил Золтана:
— Посмотри на эту девушку. Что ты скажешь о ней?
— Очень славная, хорошенькая.
— Я не о том. Она очень похожа на мою покойную жену.
Обернувшись, Золтан Лендьел внимательно оглядел Илону.
— Думаешь, похожа? — проговорил он с изумлением.
— Неужели не находишь?
В ответ на этот полный удивления и обиды возглас Лендьел посмотрел Ландлеру в глаза и, улыбнувшись, присвистнул.
— Ну как же! Конечно! Но тогда ты, наверно, пренебрежешь обществом избранных.
— Да. Я останусь здесь.
4
Он пошел проводить девушку до дому. Супруги Деак, обдумывая новые планы устройства Илоны, молча брели позади.
После многообещающего прощанья, окрыленный, шагал Ландлер в медленном кружении снежинок.
Ему нравится Илона Хорват, очень нравится. С каким воодушевлением побуждала она его не сдаваться! Нет, он не сдастся. Даже связав свою судьбу с судьбой девушки, не сделал бы этого. Она ничего не требует, довольствуется немногим, стремится к скромной жизни и не допустит компромиссов.
Но все же, если они поженятся — не давала ему покоя эта мысль, — рано или поздно родится ребенок, прибавятся заботы о хлебе насущном. Надо, конечно, как-то сводить концы с концами. А если такая жизнь приведет к компромиссам? Узнай о его терзаниях, Эрнё, должно быть, посмеялся бы от души.
А возможно, брат и не стал бы смеяться, ведь предложенную задачу решает он сам, Енё. «Ты говоришь, Эрнё, мое имя юриста может привлечь богатую клиентуру? Тогда через годик, когда ты тоже станешь адвокатом, воспользуйся моим именем, а я буду продолжать прежние занятия. И волки останутся сыты, и овцы целы. Это тактический компромисс, который не мешает, а содействует достижению цели. Нужно только открыть «Адвокатскую контору Енё и Эрнё Ландлеров». И еще нужно, конечно, чтобы Эрнё попался на удочку и проявил некоторое самопожертвование.
Эрнё — преданный и любящий брат. Он ворчит только из лучших побуждений, а в глубине души гордится деятельностью Енё. На Эрнё можно рассчитывать, значит, можно рассчитывать и на успех всего замысла.
Тяжесть свалилась с души Ландлера. Он заложил краеугольный камень своей жизни. Составил, по крайней мере, планы на будущее, и не в его обычае отступаться от них.
Вдруг он почувствовал наслаждение от зимнего холода. Все вокруг показалось ему чистым, светлым, прекрасным. Ландлер умышленно сделал большой крюк по дороге домой. Перед некоторыми ресторанами, кафе на освещенных тротуарах толпился народ, ревели новогодние рожки.
Теперь они уже не раздражали его. Звук их, правда, своеобразный, они точно блеют. Хрипло, как агнец. Как баран, которого библейский патриарх Авраам заколол вместо сына.
Ландлер подумал, что человек, нашедший свое место в жизни, тот же бог. Всесильный, строит он собственный мир. Творит то, во что верит. И подумал еще: минувший день знаменателен тем, что рассеялся наконец мрак в его душе.
День, когда он оказался на скамье подсудимых(18 июня 1909 года)
5
Положив подушку на табурет, молодая женщина посадила на нее дочку и придвинула к столу. Они завтракали на кухне.
— Тссс! — приложила палец к губам Илона. — Тише, тише.
Белокурая Эржи, или Бёже, как называли ее родители, подняв брови, кивнула. Она старалась изо всех сил не шуметь, но вдруг ложка у нее в руке громко звякнула, стукнувшись о блюдце. Бёже испуганно подняла ложку и шепотом стала ей объяснять, что шуметь нельзя, потому что папа работал всю ночь и теперь спит. Решив, что ложка поняла, как ей надо вести себя, девочка спокойно опустила ее на стол, но та задела тарелку, а когда ее сердито отдернули, звякнула в третий раз.
Однако Ландлер не проснулся. Во сне он слышал трамвайные звонки, звенящие на всех линиях, как тогда, когда трамвайные служащие, входившие в Союз железнодорожников Венгерского королевства, потеряли наконец терпение: «Выходите! Трамвай дальше не пойдет. Мы прекращаем работу!»
Правительство не соглашалось на уступки, пришлось отвоевывать у него девятичасовой рабочий день, право на один выходной в неделю, повышение заработной платы.
В Варошлигете, в ресторане «Зеленый охотник», расположился штаб стачки, по соседству со штабом бастовавших пекарей, социал-демократов. Граф Тивадар Баттяни, председатель Союза железнодорожников, там не появлялся. Ландлера, своего адвоката, трамвайщики выбрали в стачечный комитет…
Окна квартиры Ландлера выходили в узкий мощенный плитами двор. В доме напротив служанка, мывшая окно, вдруг запела.
— Неужели он ничего не слышит? — проговорила Илона и закрыла поплотней дверь в комнату.
Летнее солнце потоком изливало свои лучи на желтый камень, двор раскалился, и Илона с тревогой думала, как душно стало в комнате. Она сердилась на служанку, которая все громче распевала, фальшивя, арию из какой-то оперетки.
Но в сновидение Ландлера врывались другие песни. Гимн рабочих, написанный на мотив «Марсельезы», мелодия песни о Кошуте, гимна буржуазных оппозиционеров. Бастующие пекари вывесили красное знамя, а Союз железнодорожников — свое, цвета национального флага. Ланд-лер страшно возмутился. Разве здесь, в штабе стачки, место для соперничества? Разве время для борьбы с пекарями-социалистами, борьбы от имени прежней буржуазной оппозиции, которая вошла наконец в правительство и теперь не выполняет ни одного из своих обещаний?
Если снова позовет нас,
Снова все к нему пойдем.
Славься, Венгрия!
Славься, Родина!
«Уважаемый стачечный комитет, зачем нам петь: «Если снова позовет нас»? Песня о Кошуте не подходит для того, чтобы идти с ней в бой. Есть что-то невразумительное, неясное нам теперь в ее тексте. Во время освободительной борьбы 1848 года не могли ее понимать так: тут порохом пахнет, нам не следует сразу выступать, надо ждать нового призыва. Но неудивительно, что эта неправильно понятая песня стала гимном пришедшей I: власти буржуазной оппозиции. Оттяжка у нас — основной политический прием. Задержка, проволочка, пресловутое «если»… Всеми средствами приучают к этому людей. Стачечный комитет понимает, что нам нечего ждать от вечно откладывающего, оттягивающ