– Не знаю, как этот Джимми, а я уж точно радоваться не собираюсь, – решительно заявил мистер Пендлтон. – Это глупость какая-то, Поллианна. Чушь несусветная!
– То есть… вы не хотите взять его?
– Именно так.
– Но он отлично справился бы с ролью ребёнка в вашем доме, – едва не плача, прошептала Поллианна. – И вы больше не чувствовали бы себя таким одиноким. Джимми, он такой…
– С Джимми не соскучишься, охотно верю, – не дал ей договорить мистер Пендлтон. – Но, пожалуй, я всё же предпочту одиночество.
И тут впервые за долгое время – недели за две, наверное, если не больше – Поллианна вдруг вспомнила то, о чём ей когда-то давно рассказывала Нэнси. Она смерила мистера Пендлтона испепеляющим взглядом и с осуждением заметила:
– Неужели вы считаете, что прекрасный живой мальчик не будет лучше старого дохлого скелета, который вы прячете у себя в шкафу? Лично я уверена, что мальчик лучше!
– Скелет? Какой ещё скелет?
– Тот самый, который у вас в одном из шкафов спрятан. Я знаю, мне Нэнси сказала.
– Что?.. Нэнси?..
Тут мистер Пендлтон запрокинул голову и принялся хохотать. Именно хохотать, не смеяться, да так долго и громко, что почти до слёз напугал Поллианну. Увидев, что девочка вот-вот разрыдается, Джон Пендлтон выпрямился, хохотнул ещё пару раз, успокоился, и лицо его вновь сделалось серьёзным, а взгляд строгим.
– Поллианна, – негромко сказал он. – Я думаю, ты права. Возможно, даже более права, чем сама думаешь. По правде говоря, я знаю, что «прекрасный живой мальчик» должен оказаться лучше… скелета, который я прячу в своём шкафу. Но, видишь ли, в чём дело… мы не всегда соглашаемся на такой обмен. Очень часто за эти скелеты мы цепляемся обеими руками и отпускать их не хотим. Такие вот дела, Поллианна. А теперь расскажи мне, пожалуй, про этого мальчика.
И Поллианна всё ему рассказала.
То ли смех так разрядил атмосферу, то ли история коротенькой, но успевшей вместить в себя столько горя жизни Джимми Бина тронула непривычно смягчившееся сердце мистера Пендлтона, но в тот день Поллианна уходила домой с важным сообщением для Джимми Бина. Его приглашали вместе с Поллианной посетить большой серый дом в следующую субботу, сразу после полудня.
– Я так рада, – говорила Поллианна, прощаясь с Джоном Пендлтоном. – Я уверена, что он вам понравится. Если бы вы только знали, как мне хочется, чтобы у Джимми Бина появился свой дом, и семья, и всё такое прочее. Ах, если бы вы только знали!
Глава XXIIПроповеди и колотые дрова
В тот же самый день, когда Поллианна поведала Джону Пендлтону о Джимми Бине, около полудня, в лес на Пендлтонском холме поднялся местный священник Пол Форд. Преподобный пришёл сюда в надежде, что созерцание красоты созданной Творцом природы усмирит смятение, вызванное в его душе поведением детей Божьих.
Тяжко было на сердце отца Форда, очень тяжко. А как же иначе, если весь прошедший год, из месяца в месяц, дела в его приходе всё сильнее приходили в упадок, доходы падали, а умножались лишь ссоры, клевета, сплетни да зависть. Нет, отец Форд не стоял в стороне, безучастно взирая на эти бесчинства. Он и убеждать пытался, и спорил, и упрекал грешников, не переставая при этом горячо и искренне молиться об их спасении. Но сегодня он с горечью вынужден был признать, что все его усилия нисколько не улучшили положения и оно в его приходе стало совершенно отчаянным.
Два его диакона оказались, что называется, на ножах друг с другом из-за какой-то, прости Господи, мелочи, которая с течением времени раздулась до размеров настоящей проблемы. Три самые энергичные прихожанки из благотворительного комитета, на которых так рассчитывал отец Форд, покинули его, и тоже из-за сущей ерунды – из-за сплетни, которую злые языки непомерно раздули, превратив из ничтожной искры в гудящий адским пламенем костёр. А церковный хор? Стыд и срам! Его певчие чуть не передрались из-за того, кому из них вести первый голос, а кому вторить. Ну не суета ли сует? Наконец, даже в Обществе христианской взаимопомощи начались брожения из-за суровой критики в адрес двух членов его правления. Не хочется даже повторять, в чём их обвиняли. А последней каплей, переполнившей казавшуюся бездонной чашу терпения преподобного, стала отставка ректора и двух преподавателей воскресной школы. Вот и представьте себе, каким было настроение отца Форда, отправившегося в тихий лес, чтобы помолиться и обрести душевный покой.
Здесь, под зелёным куполом леса, и дышалось легче, и думалось яснее, и становилось понятно, что в этот критический для прихода момент ему, пастырю, необходимо немедленно переходить к действиям решительным и чётким. А как иначе? Ведь вся работа церкви, можно сказать, парализована. Всё меньше народа бывает на воскресных литургиях, не говоря уже о службах в будние дни и миссионерских собраниях с чаепитием. Нет, оставались ещё, хвала Создателю, несколько человек, усердно, добросовестно трудившихся на благо церкви, но и они… Да, но и они действовали разрозненно, с постоянной оглядкой на недобрые глаза и злые языки, всегда готовые растрезвонить по всему миру то, что подметили эти всевидящие глаза.
От всего этого страдал не только сам преподобный отец Форд – смиренный слуга Божий. Нет, страдал весь городок, да что там – вся христианская церковь от этого страдала, если шире взглянуть! Ясно, что следует немедленно что-то предпринимать – но что именно? И где искать ответ на этот вопрос?
Тяжко вздохнув, пастор извлёк из кармана заметки, которые приготовил к завтрашней воскресной проповеди, и неторопливо, торжественно, звучно принялся читать:
«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти туда не допускаете.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что отбираете дома у вдов, а потом притворно молитесь: за то́ примете тем большее осуждение.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, но забыли важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того следовало не оставлять».
Обличающие слова Евангелия от Матфея были полны горечи и гнева. Глубокий голос священника в полной тишине разносился под зелёным пологом леса – казалось, даже птицы примолкли на ветках, даже белки замерли, с благоговейным страхом слушая древние, бессмертные строки Нового Завета. Пастор ярко представил себе, как эти слова прозвучат завтра, когда он произнесёт их в церкви перед своими прихожанами.
Прихожане… Отец Форд привык считать их своими детьми – но может ли отец говорить подобные вещи своим детям? Осмелится он сказать им такие слова, бросить такие обвинения? Или не посмеет? Ведь слова библейского апостола вызывают ужас уже сами по себе, без какого-то дополнительного объяснения к ним. Как же быть? Как быть?
И отец Форд продолжал и продолжал горячо молиться. От всего сердца умолял Всевышнего помочь ему в этот критический момент, направить на путь истинный. Но где же, где же он, этот единственно верный путь?
Священник медленно сложил бумаги с набросками воскресной проповеди и сунул их назад в свой карман. Со стоном вздохнул, опустился на траву у подножия большого дерева и в изнеможении спрятал лицо в ладонях.
Именно таким и увидела отца Форда возвращавшаяся из дома Джона Пендлтона Поллианна. Увидела, вскрикнула и тревожно спросила, подбежав к нему:
– Ох, мистер Форд! Мистер Форд! Вы… вы не сломали себе ногу? Или, не приведи Господь, ещё что-нибудь?
Священник опустил ладони, поднял голову и даже попытался улыбнуться.
– Нет, дитя моё, нет. Я просто присел отдохнуть.
– Уф! – облегчённо выдохнула Поллианна. – Ну, тогда всё в порядке. А то, знаете ли, когда я нашла в этом лесу мистера Пендлтона, у него нога была сломана… Правда, он тогда ничком лежал, а вы сидите.
– Да, я сижу. И у меня не сломано ничего из того, что мог бы вылечить доктор.
Последние слова священник произнёс очень тихо, однако Поллианна их расслышала, и выражение её лица моментально изменилось. Она с неподдельным, глубоким сочувствием посмотрела на отца Форда и сказала:
– Я понимаю вас. Что-то гложет вашу душу. С моим папой такое часто случалось. И, как мне кажется, это чувство посещает всех священников. Ну, или почти всех. Ещё бы, ведь на вас возложена такая большая ответственность!
Преподобный Пол Форд заинтересованно взглянул на девочку, слегка склонив голову набок.
– Твой папа был священником, Поллианна?
– Да, сэр. А вы не знали? Мне казалось, это всем известно. Он был женат на моей маме, а она была сестрой тёти Полли.
– А, понимаю. Но, видишь ли, я здесь служу не так давно и не знаком ещё с историей многих здешних семей.
– Ну да, сэр… То есть нет, сэр… – запуталась Поллианна, улыбнулась и замолчала.
В их разговоре повисла долгая пауза. Сидящий под деревом священник, казалось, совершенно забыл про Поллианну. Он снова вытащил из своего кармана какие-то бумаги, развернул, разгладил, но при этом смотрел не на них, а на лежащий на земле лист. Поллианна тоже посмотрела на него – лист как лист. Так себе, прямо скажем, лист. Сухой, побуревший. Поллианне вдруг почему-то стало жаль священника, и она решила нарушить затянувшееся молчание. А о чём люди говорят, когда не знают, что сказать? Правильно, о погоде, о чём же ещё?
– Сегодня… прекрасный день… – неуверенно начала Поллианна.
Священник сначала ничего не ответил, но потом вдруг встрепенулся, словно приходя в себя.
– Что?.. А, день!.. Да, сегодня очень славный денёк.
– И не холодно ни капельки, хотя уже октябрь на дворе, – всё увереннее развивала Поллианна беспроигрышную «погодную» тему. – Правда, у мистера Пендлтона в доме разведён камин, однако мистер Пендлтон сказал, что это не для тепла. Ему просто нравится смотреть на огонь. Я тоже очень люблю смотреть на огонь. А вы, сэр?
На этот раз ответа не последовало вовсе. Поллианна честно подождала его, не дождалась, и тогда решила завести разговор, зайдя с другой козырной карты.