Глава XXIIПроповеди и колотые дрова
В тот же самый день, когда Поллианна поведала Джону Пендлтону о Джимми Бине, около полудня в лес на Пендлтонском холме поднялся местный священник Пол Форд. Преподобный пришёл сюда в надежде, что созерцание красоты созданной Творцом природы усмирит смятение, вызванное в его душе поведением детей Божьих.
Тяжко было на сердце отца Форда, очень тяжко. А как же иначе, если весь прошедший год, из месяца в месяц, дела в его приходе всё сильнее приходили в упадок, доходы падали, а умножались лишь ссоры, клевета, сплетни да зависть. Нет, отец Форд не стоял в стороне, безучастно взирая на эти бесчинства. Он и убеждать пытался, и спорил, и упрекал грешников, не переставая при этом горячо и искренне молиться об их спасении. Но сегодня он с горечью вынужден был признать, что все его усилия нисколько не улучшили положения, и оно в его приходе стало совершенно отчаянным.
Два его диакона оказались, что называется, на ножах друг с другом из-за какой-то, прости Господи, мелочи, которая с течением времени раздулась до размеров настоящей проблемы. Три самые энергичные прихожанки из благотворительного комитета, на которых так рассчитывал отец Форд, покинули его, и тоже из-за сущей ерунды – из-за сплетни, которую злые языки непомерно раздули, превратив из ничтожной искры в гудящий адским пламенем костёр. А церковный хор? Стыд и срам! Его певчие чуть не передрались из-за того, кому из них вести первый голос, а кому вторить. Ну не суета ли сует? Наконец, даже в Обществе христианской взаимопомощи начались брожения из-за суровой критики в адрес двух членов его правления. Не хочется даже повторять, в чём их обвиняли. А последней каплей, переполнившей казавшуюся бездонной чашу терпения преподобного, стала отставка ректора и двух преподавателей воскресной школы. Вот и представьте себе, каким было настроение отца Форда, отправившегося в тихий лес, чтобы помолиться и обрести душевный покой.
Здесь, под зелёным куполом леса, и дышалось легче, и думалось яснее, и становилось понятно, что в этот критический для прихода момент ему, пастырю, необходимо немедленно переходить к действиям решительным и чётким. А как иначе? Ведь вся работа церкви, можно сказать, парализована. Всё меньше народа бывает на воскресных литургиях, не говоря уже о службах в будние дни и миссионерских собраниях с чаепитием. Нет, оставались ещё, хвала Создателю, несколько человек, усердно, добросовестно трудившихся на благо церкви, но и они… Да, но и они действовали разрозненно, с постоянной оглядкой на недобрые глаза и злые языки, всегда готовые растрезвонить по всему миру то, что подметили эти всевидящие глаза.
От всего этого страдал не только сам преподобный отец Форд – смиренный слуга Божий. Нет, страдал весь городок, да что там – вся христианская церковь от этого страдала, если шире взглянуть! Ясно, что следует немедленно что-то предпринимать, но что именно? И где искать ответ на этот вопрос?
Тяжко вздохнув, пастор извлёк из кармана заметки, которые приготовил к завтрашней воскресной проповеди, и неторопливо, торжественно, звучно принялся читать:
«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти туда не допускаете.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что отбираете дома у вдов, а потом притворно молитесь: за то примете тем большее осуждение.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, но забыли важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того следовало не оставлять».
Обличающие слова Евангелия от Матфея были полны горечи и гнева. Глубокий голос священника в полной тишине разносился под зелёным пологом леса – казалось, даже птицы примолкли на ветках, даже белки замерли, с благоговейным страхом слушая древние, бессмертные строки Нового Завета. Пастор ярко представил себе, как эти слова прозвучат завтра, когда он произнесёт их в церкви перед своими прихожанами.
Прихожане… Отец Форд привык считать их своими детьми – но может ли отец говорить подобные вещи своим детям? Осмелится он сказать им такие слова, бросить такие обвинения? Или не посмеет? Ведь слова библейского апостола вызывают ужас уже сами по себе, без какого-то дополнительного объяснения к ним. Как же быть? Как быть?
И отец Форд продолжал и продолжал горячо молиться. От всего сердца умолял Всевышнего помочь ему в этот критический момент, направить на путь истинный. Но где же, где же он, этот единственно верный путь?
Священник медленно сложил бумаги с набросками воскресной проповеди и сунул их назад в свой карман. Со стоном вздохнул, опустился на траву у подножия большого дерева и в изнеможении спрятал лицо в ладонях.
Именно таким и увидела отца Форда возвращавшаяся из дома Джона Пендлтона Поллианна. Увидела, вскрикнула и тревожно спросила, подбежав к нему:
– Ох, мистер Форд! Мистер Форд! Вы… вы не сломали себе ногу? Или, не приведи Господь, ещё что-нибудь?
Священник опустил ладони, поднял голову и даже попытался улыбнуться.
– Нет, дитя моё, нет. Я просто присел отдохнуть.
– Уф! – облегчённо выдохнула Поллианна. – Ну тогда всё в порядке. А то, знаете ли, когда я нашла в этом лесу мистера Пендлтона, у него нога была сломана… Правда, он тогда ничком лежал, а вы сидите.
– Да, я сижу, и у меня не сломано ничего из того, что мог бы вылечить доктор.
Последние слова священник произнёс очень тихо, однако Поллианна их расслышала, и выражение её лица моментально изменилось. Она с неподдельным, глубоким сочувствием посмотрела на отца Форда и сказала:
– Я понимаю вас. Что-то гложет вашу душу. С моим папой такое часто случалось. И, как мне кажется, это чувство посещает всех священников. Ну или почти всех. Ещё бы, ведь на вас возложена такая большая ответственность!
Преподобный Пол Форд заинтересованно взглянул на девочку, слегка склонив голову набок.
– Твой папа был священником, Поллианна?
– Да, сэр. А вы не знали? Мне казалось, это всем известно. Он был женат на моей маме, а она была сестрой тёти Полли.
– А, понимаю. Но, видишь ли, я здесь служу не так давно и не знаком ещё с историей многих здешних семей.
– Ну да, сэр… То есть нет, сэр… – запуталась Поллианна, улыбнулась и замолчала.
В их разговоре повисла долгая пауза. Сидящий под деревом священник, казалось, совершенно забыл про Поллианну. Он снова вытащил из своего кармана какие-то бумаги, развернул, разгладил, но при этом смотрел не на них, а на лежащий на земле лист. Поллианна тоже посмотрела на него – лист как лист. Так себе, прямо скажем, лист. Сухой, побуревший. Поллианне вдруг почему-то стало жаль священника, и она решила нарушить затянувшееся молчание. А о чём люди говорят, когда не знают, что сказать? Правильно, о погоде, о чём же ещё?
– Сегодня… прекрасный день… – неуверенно начала Поллианна.
Священник сначала ничего не ответил, но потом вдруг встрепенулся, словно приходя в себя.
– Что?.. А, день!.. Да, сегодня очень славный денёк.
– И не холодно ни капельки, хотя уже октябрь на дворе, – всё увереннее развивала Поллианна беспроигрышную «погодную» тему. – Правда, у мистера Пендлтона в доме разведён камин, однако мистер Пендлтон сказал, что это не для тепла. Ему просто нравится смотреть на огонь. Я тоже очень люблю смотреть на огонь. А вы, сэр?
На этот раз ответа не последовало вовсе. Поллианна честно подождала его, не дождалась и тогда решила завести разговор, зайдя с другой козырной карты.
– Скажите, вам нравится быть священником?
На этот раз отец Форд ответил сразу же, резко вздёрнув вверх свою голову:
– Нравится ли мне?.. Боже, какой странный вопрос! Почему ты спрашиваешь об этом, дитя моё?
– Да как вам сказать… У вас сейчас такой вид – я сразу моего папу вспоминаю. Он тоже бывал таким… иногда.
– Правда? – вежливо откликнулся пастор, хотя взгляд его при этом снова был прикован к сухому листу на земле.
– Да. И я спрашивала папу, так же как вас, радует ли его то, что он священник.
– И что же он тебе отвечал? – с печальной улыбкой спросил отец Форд.
– Ну, он, конечно, отвечал, что рад, но всегда добавлял при этом, что не остался бы пастором ни минуты, если бы не «радующие тексты».
– Что-что? – преподобный Пол Форд оторвал взгляд от сухого листа и перевёл его на Поллианну.
– Понимаете, это папа их так называл, – рассмеялась она. – В Библии, само собой, они так не называются, но их много, радующих. Тех, что начинаются с «возрадуемся о Господе», например, или «возрадуйтеся, праведные», или «радуйтеся и ликуйте»… Да там очень много таких текстов, вы же сами наверняка знаете. Так вот, когда моему папе становилось совсем уж тяжело, он находил в Библии такие радующие тексты, читал и пересчитывал их. Знаете, сколько радующих текстов он нашёл? Восемьсот!
– Восемьсот?
– Ага. И все они велят нам радоваться и веселиться, потому-то мой папа и называл их радующими… Но это я, кажется, уже говорила.
– О! – какое-то странное выражение появилось на лице священника. Он взглянул на свои заметки, которые продолжал держать в руке, и задумчиво произнёс: – «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры…». А твой папа любил радующие тексты, да?
– Да, – энергично кивнула Поллианна. – Он говорил, что сразу испытал облегчение, в первый же день, когда взялся находить и пересчитывать их. Сказал, что если уж сам Господь взял на себя труд восемьсот раз повторить нам, чтобы мы радовались и веселились, то, очевидно, хотел, чтобы именно это мы и делали… хотя бы иногда и понемногу. Папа понял это, и ему стало стыдно за то, что раньше он так редко радовался, но теперь эти тексты стали для него утешением во всех неприятностях. И когда дела в церкви шли из рук вон плохо, и когда дамы из благотворительного комитета ссорились между собой… То есть я хотела сказать, когда они не могли прийти к согласию, так это называется, – поправила себя Поллианна. – А потом благодаря именно этим текстам папа придумал свою игру в радость и меня научил в неё играть. А начали мы с ним с тех костылей, что получили в ящике для пожертвований.