— Она вообще ничего не боится. Даже собственной свадьбы.
— Ничего. Кроме финансовых проблем. Я вернулась в школу, и в январе все смогли лицезреть мой живот. Шума, скажу я тебе, это наделало немало! Чтобы замести следы, я завела интрижку с Жеромом — он-то был совсем не прочь оказаться отцом, и с еще одним мальчиком, который потом уехал из наших мест. Моя репутация была безвозвратно испорчена! Тебе исполнилось три месяца, когда мы узнали ужасную новость: твой отец попал в больницу с опухолью мозга, которая убила его за шесть недель. Выйди я замуж, стала бы вдовой, как Шарлотта. Так что, сама видишь, отцы в нашей семье надолго не задерживаются…
— И его родные остались в неведении?
— Да.
— То есть эти люди не знают, что у них есть внучка?
— Не знают.
Адель задумалась.
— Тебе не кажется, что это не очень справедливо по отношению к ним?
— Возможно. Да. Но теперь поздно что-то менять. Не вижу себя в роли мамочки, явившейся представить бабушке с дедушкой их четырнадцатилетнюю внучку.
— Ты что, рассматривала подобную возможность?
— Боже! Креслица с оборочками!
Они дружно рассмеялись. В прежние годы Мадлен часто слышала разговоры об этих креслах — чинных символах чуждого, пугающего мира.
— Значит, ты их видела?
— Нет. Твой отец мне их описал. Он обожал наш пустой дом, говорил, здесь ему легко дышится.
— Так оно и есть. И я не хочу, чтобы мсье Фонтанен его заполнил.
— Не мсье Фонтанен — а Луи!
Сара и Адель снова расхохотались, и Мадлен — против своей воли — присоединилась к ним.
— Смерть моего отца, — слово «отец» Адель произносила с видимым удовольствием, — расстроила тебя?
— Ну конечно! Такой юный, это было просто ужасно, но не шло ни в какое сравнение с глубоким горем Шарлотты. Решив промолчать, я отказалась от твоего отца. Он не был любовью всей моей жизни — так, летний роман, зато у меня осталась ты.
— А если бы он не умер и приехал следующим летом?
— Я бы сохранила свою тайну.
Адель задумалась, а потом заявила:
— Я считаю, это нехорошо. Ведь я его дочь.
— Ты права, — немедленно откликнулась Сара. — Я не оправдываю ту девочку, которой была, и моя мать тоже осудила бы меня. Наверное, в конце концов я бы ему призналась. Мы были совсем детьми, я боялась его семьи, а может быть, не только этого: мне было страшно, что он «не так» тебя примет. Нельзя просто взять и огорошить семнадцатилетнего парня известием о том, что он стал папашей, но я бы обязательно ему рассказала — позже, закончив школу.
— Подобное решение мне нравится больше.
— Это правда? — спросила Мадлен.
— Во всяком случае, так я думаю сегодня. Будь он жив, я бы призналась.
— А что его родители?
— Мать умерла два года назад. Отец все еще жив, он снова поселился в М***.
— Думаю, я его знаю, — сказала Мадлен.
— Знаешь.
— Это мой дедушка.
— Да.
— И ты не хочешь, чтобы он знал.
— Не хочу.
— Почему?
Она долго молчала, потом с упрямым видом покачала головой.
— Ты — ла Дигьер. У нас нет ничего общего с этими людьми.
— Разве что несколько генов в моих хромосомах.
— Разве что.
— А если я всерьез спрошу тебя, кто он?
Сара заколебалась.
— Наверное, я назову тебе его имя. Объективно говоря, ты имеешь на это право.
— Имею. В данном случае, именно я решаю, имеешь ли ты право на твою тайну.
В это мгновение она перестала быть ребенком, сказала мне Мадлен. Думаю, раз в жизни каждый из нас делает окончательный выбор. Вы можете возразить: не задай она свой вопрос сейчас, задала бы потом, у нее вся жизнь впереди, и объективно все были бы правы. Но для них дело обстояло иначе: они вступили в решающее сражение.
— Я — ла Дигьер, — произнесла наконец Адель и прижалась к матери.
Они долго сидели обнявшись.
Я — ла Дигьер. Даже в голосе Мадлен прозвучала гордость за имя, которую люди, подобные мне, ничего не ведающие о своих прадедушках и прабабушках и мало что знающие о том, чем занимались их бабушки и дедушки, способны понять — слава Истории и Литературе! — но не почувствовать. Но ла Дигьеры гордятся не именем — они не дворяне с многовековой родословной, а домом и отчаянной борьбой четырех поколений упрямых безумцев. Мадлен сказала: «Они — ла Дигьеры». Эта формулировка прозвучала даже точнее признания Адель, сказавшей «Я — ла Дигьер».
Я думал о старике, потерявшем сначала сына, потом жену, который, возможно, остался один-одинешенек на свете со своими восточными коврами, низкими креслами и тоской и не знает, что в нескольких километрах от него живет его родная внучка, и чувствовал смятение. Во что превращаются кровные узы, если нам о них не известно? А вдруг какая-нибудь из моих подруг тоже скрыла от меня моего ребенка? Я никогда не принимал решения НЕ жениться: год проходил за годом, одна связь сменялась другой, идея покончить с холостяцкой жизнью в голову не приходила, а потом наступил момент, когда она показалась бы мне абсурдной. Те люди потеряли восемнадцатилетнего сына — ужасная судьба. Правомерно ли было не говорить им о существовании внучки?
Мне хотелось задать этот вопрос Мадлен, но одного взгляда на нее было достаточно, чтобы предугадать ответ: права женщин из семьи ла Дигьер не подлежат обсуждению. Глаза Мадлен были влажны от слез, я кожей почувствовал, как фанатично она к ним привязана. Ничто не могло быть подвергнуто сомнению. Я вспомнил, что она говорила мне о грандиозном и чудовищном деянии: утаивание факта рождения Адель безусловно достойно порицания, но Мадлен явно имела в виду что-то другое! Так говорят только о преступлении.
Внезапно я понял, что знаю, о каком преступлении идет речь, но понятия не имею, как оно было совершено. У меня как будто разум помутился, куда-то подевалось уважение к закону, праву, справедливости и всем десяти заповедям, осталось только жадное любопытство, я был готов на все, лишь бы его удовлетворить.
Мне хотелось взглянуть на часы, но я этого не сделал из страха, что Мадлен прервет свой рассказ. Наши стаканы опустели, она поднялась, чтобы взять джин и сок, но я даже не шелохнулся: мне казалось, что любое, самое незаметное движение может спугнуть ее, заставить передумать, хотя я понимал: это абсурд, она пойдет до конца. Неужели я сам боюсь услышать ужасную тайну?
Мадлен вернулась на место и несколько мгновений думала о чем-то своем.
— Мы так и не знаем, кто он, — сообщила она наконец. — У меня, конечно, есть догадка! Белокурые, как у матери, волосы, светлые глаза — это сужает возможности, а уж умершая два года назад супруга… Альбертина со мной согласна, но мы держим свои мысли при себе. Малышка не дурочка и способна сделать те же выводы, но она уважает волю матери. Возможно, отправляясь в М*** на рынок, она к кому-нибудь приглядывается чуточку внимательнее, чем к остальным? Кто знает? Эта тайна станет одной из тех, которые из века в век хранит человечество. Вы когда-нибудь задумывались об этом, Жан? Людское знание безгранично, наша память — темное царство, куда никто не должен проникать, хранилище воспоминаний об убийствах, адюльтерах, инцестах, кражах, аферах и бог знает о чем еще. Каждая из этих тайн, будь она раскрыта десять, сто, триста лет назад, могла бы обесчестить человека и даже убить его, а сегодня они никого не волнуют. Все действующие лица мертвы, и те, кто предпочел пожертвовать собой, лишь бы никто ничего не узнал, и те, кого скандал мог убить, и те, кто, сам того не зная, страдал из-за неведения. А в безобразном големе, слепленным из чужих секретов, все еще теплится лишенная всякого смысла и никому не нужная жизнь.
Мадлен сделала несколько глотков и продолжила свое повествование.
Основные работы были закончены, и в конце августа наступил момент, когда девочки и Мадлен забрали свои вещи из старой ванной комнаты, чтобы перенести их в новую, совершенно роскошную: две раковины у одной стены, третья — у стены напротив, огромная ванна, душевая кабина и множество шкафчиков для полотенец, халатов и прочих мелочей. Альбертина наблюдала за их действиями. Сара, почувствовав растерянность матери, решила ее успокоить:
— Целая эпоха заканчивается, но все будет хорошо.
— Начинается новая эпоха, — добавила Мадлен.
— Ты теперь замужняя дама, — вступила в разговор Адель. — Странновато, но мы привыкнем. — И после паузы добавила: — Думаю, к роскоши привыкнуть легче, чем к бедности.
Шарлотта взъерошила ей волосы:
— Мысль глубокая, что и говорить.
— В подобном случае только глубокое рассуждение способно заменить жизненный опыт!
Клеманс перебирала лекарства, стоя перед аптечным шкафчиком.
— Я поделю аспирин пополам, но спрей от боли в горле и мазь от ожогов останутся в одном месте.
Она начала изучать упаковки, проверяя, не истек ли срок годности.
— Надо же! Вы только подумайте: это надо было выбросить уже в восемьдесят девятом! Не слишком-то мы внимательны.
— Но и болеем нечасто! — добавила Шарлотта.
Клеманс перешла к другой полочке.
— «Лепонекс». Что еще за лепонекс?
— Не знаю, — ответила Альбертина, бросив взгляд на упаковку. — Это полка Луи.
Клеманс еще раз внимательно посмотрела на флакон и поставила его на место.
Эта маленькая сценка прошла бы незамеченной во всеобщей суете перевешивания банных полотенец, раздела полок и колких замечаний Адель: «Подумаешь! Всего три раковины на пятерых! Уж не жмот ли он?» — если бы так и не вышедшая из задумчивости Клеманс не переспросила Сару:
— Лепонекс. Лепонекс. Тебе что-нибудь говорит это название?
— Нет. Животных им точно не лечат.
— А вот мне оно знакомо. Скорее всего, встречала в какой-нибудь статье.
Клеманс была девочка упорная. И предусмотрительная. Всех восхищало, что она начала изучать анатомию за год до поступления в институт. Она читала и конспектировала все попадавшиеся ей под руку статьи по медицине, а журналами ее снабжал достопочтенный Ферье, врач из М***, очарованный живым интересом столь юного создания к науке. Клеманс пролистала свою подборку и ничего не нашла, зато обратила внимание — в первую очередь потому, что из головы у нее не выходил пузырек лепонекса, — что Фонтанен действительно принимает лекарство раз в день, за ужином. Роль бесцеремонного подростка как всегда взяла на себя Адель.