Сара зарыдала. Я не видел, но кожей чувствовал, что Шарлотта крепко прижала сестру к себе и плачет вместе с ней.
— Мы справимся, сердце мое, мы справимся. Хватит плакать, девочки могут увидеть.
Сара сделала героическое усилие и рассмеялась:
— Сегодня вечером. Когда они лягут. Назначаю тебе свидание в консультации, где я смогу выплакаться всласть.
Я был растроган — и смущен, ведь я настолько не склонен изливать душу, что меня смущают даже чужие излияния. Эти женщины одержимы страстью, которую унаследовали от матери и передадут своим дочерям, они — звенья цепи, которая вот-вот разорвется под напором времени, они защищают свое наследие, как самих себя, как собственную жизнь и судьбу. Мне стало стыдно за скаредность, с какой я подсчитывал свои жалкие евро, и, может быть, немножко завидно: все мое прошлое сводилось к матери, а детей я не завел, потому что мне нечего было им передать.
Они ушли. Я вспомнил вчерашнее веселое застолье, шутки и смех сотрапезников и подумал, что они упражняются в остроумии, как в фехтовании, чтобы быть в форме, когда разгорится битва. Они были стойкими бойцами, слово «капитуляция» отсутствовало в их лексиконе. «Ла Дигьер» был их счастьем, как любовник составляет счастье возлюбленной. Они смеялись, потому что были счастливы жить в этом доме, он баюкал их в объятиях своих оголенных стен, и, проходя по мощеному двору, они слышали эхо шагов предков и чувствовали, как в груди у них бьются сердца многих поколений. Здесь им было комфортно, как в собственном теле, дом был для них второй кожей, единственным сокровищем, которым по-настоящему можно владеть до самой смерти, после которой дом перейдет к их детям, а потом к внукам.
Я вспомнил о своей светлой просторной квартире, которую полностью перестроил и отделал по своему вкусу, довольно строгому, а по мнению моей матушки, так и вообще пуританскому: там нет случайных вещей, обстановка безупречна, царят покой и гармония, но у меня нет наследника, и я не знаю, что станется с моим домом после моей смерти, и это сильно меня удручает. Вопреки моей человеческой природе, которая велит мне прислушиваться к голосу рассудка, путая чувствительность с сентиментальностью, я не пытался прогнать печаль.
Я вышел из комнаты незадолго до ужина. Большая гостиная утопала в полумраке. Я нашел выключатель сбоку от двери и зажег свет: на конце провода висела голая лампочка. Оглядевшись, я понял, почему мне так не понравились обои: на стенах не было никаких украшений, а XVIII век предполагал декоративные панели и лепнину. Все было демонтировано, само собою разумеется, продано, а потом заново оштукатурено и обклеено обоями. Когда это случилось? В семнадцатом году? Или уже после двадцать девятого? Следовало бы просто выкрасить все бледно-серой краской, но, вероятно, желая задекорировать разорение, гостиную оформили на слегка старомодный манер, по вкусу тогдашней хозяйки «Ла Дигьер».
Я был один и снова поддался любопытству. Большая комната, примыкавшая к спальне Альбертины, пустовала, следующую, должно быть, иногда использовали как спальню для гостей: здесь стояли кровать, шкаф и сильно пахло затхлостью. Я понял, почему меня здесь не поселили: чтобы сделать помещение обитаемым, его пришлось бы три дня кряду проветривать, настежь распахнув окна, да промывать пахучими моющими средствами. Здесь, как и в галерее, камин разобрали и заменили маленькой дровяной печкой. Осталось ли в этом доме еще хоть что-нибудь ценное?
Пора было отправляться на кухню.
Семья сидела за столом, и Мадлен подавала еду, не дожидаясь моего появления. Значит, меня считают своим. Я удивился, увидев Жерома и Антуана: похоже, они ужинают здесь каждый вечер — на полупансионе, за двадцать евро? — подумал я, уже без давешней иронии.
Предметом жаркого спора был Сарин грузовичок: Жером подыскал тормоза на стоянке разбитых автомобилей, но клялся, что делает это в последний раз, предупреждал, что они не в лучшем состоянии и что, продолжая в том же духе, Сара рискует разбиться в каком-нибудь повороте.
— Роль сиротки, мамочка, не подходит к моему типу лица, — сообщила Адель.
— Прежде чем врезаться в дерево, не забудь назвать сестре пароли ко всем файлам, — добавила Клеманс.
— Не знаю, как я выбью из Мерсье, Ларсенуа и Патюрье деньги, которые они тебе должны, — пожаловалась Шарлотта.
— А без этих денег мне вас не прокормить, — подвела итог Мадлен.
Теперь я понимал, что эти дурацкие шутки были признаниями в любви.
— Вы ужасные пессимистки. Я никогда не езжу быстро.
— Послушай, — сказал Жером, — за полторы тысячи евро я подберу тебе приличную подержанную тачку.
— И где мне взять эти деньги?
Я вспомнил, сколько стоила моя машина, и залился краской стыда. Стоит ли предложить им денег? Они не возьмут. «А как мы будем возвращать долг?» — со вздохом ответила Сара на предложение Шарлотты взять кредит.
— Когда ты в следующий раз решишь подвезти голосующую на дороге корову, твоя подвеска не выдержит.
— Коровы не ездят автостопом!
— Недавно ты сама подвезла барана до операционной.
— Не могла же я его оперировать в хлеву! Там антисанитарные условия.
Так они пикировались, пока всех не одолел хохот, и я сказал себе, что в подобном отношении к катастрофическим ситуациям и состоит умение жить.
Чуть позже Антуан спросил, хочу ли я осмотреть перекрытия здания. Я с восторгом согласился и неожиданно для себя заговорил о красоте несущих конструкций и о том, какое это наслаждение — любоваться гармоничностью элементов, приводил в пример дом Жака Кёра в Бурже и амбар в Лиссвеге. Я плохой оратор и редко бываю так многословен и велеречив, но они слушали меня чрезвычайно внимательно. Аудиторию не смущали ни корявые фразы, ни повторы, их интересовала суть, а не форма, они задавали вопросы, а если я забывал слово, мне тут же его подсказывали. Естественность этих женщин и меня заставила вести себя естественно — целых десять минут! — за что я буду им вечно благодарен!
После еды каждый вымыл свою тарелку и приборы в большом тазу с мыльной водой. Я понял, что здесь так заведено, а вчера ко мне просто отнеслись как к гостю. Вымытое расставляли на прибитых к стене сушилках, служивших одновременно полками для посуды: решение показалось мне очень изобретательным.
— Думаю, позаимствую вашу идею, когда в следующий раз буду проектировать кухню. Сара, вы скажете, куда перевести гонорар за авторские права?
— Непременно, — со смехом ответила она. — И учтите, я — акула бизнеса.
Потом мыс Антуаном отправились наверх.
Мы поднимались, и я с удовольствием преодолевал широкие проступи ступеней, столь типичные для XVIII века. «Ага! — подумал я. — Кое-что все-таки не продали!» Просторный поперечный коридор на втором этаже когда-то наверняка использовался как холл. Там все еще стояли два старых кресла и колченогий столик. Центральный коридор тянулся через весь дом, я насчитал по шесть дверей с каждой стороны. Последняя выходила на крутую, но широкую лестницу.
Я влюбился с первого взгляда. Лучи заходящего солнца проникали внутрь через не закрытые брезентом слуховые окна, равномерно освещая пространство чердака и отражаясь от обрешеток раскосов. Я увидел здесь все то же совершенство пропорций, которое характеризовало каждый уголок этого дома. Гармония была столь очевидна, что строение казалось нерукотворным, словно оно выросло само по себе.
— Недурно, да? — спросил Антуан.
От волнения у меня перехватило горло.
Антуан вышел на середину чердака.
— Вот здесь обрешетка пострадала во время бури. Толстая ветка упала на крышу — оторвалась под порывом ветра и полетела, как копье. Отремонтировать это будет непросто. Понадобится бургундский каштан, но это не главное. Хуже другое: в Арденнах больше не добывают кровельный сланец, значит, придется ехать за черепицей в Анже и попытаться подобрать нужный размер, цвет и прочность. Более надежный вариант — Португалия. Образцы я получил, они мне не слишком понравились, впрочем, денег все равно нет.
— Дом занесен в реестр исторических памятников? Вы могли бы получать субсидию на его содержание.
— Нет. Нас отвергли. Из-за состояния галереи… Мы ведь продали все панели.
— Чистой воды педантизм. Важен не внутренний декор, а совсем другое!
— Попробуйте убедить в этом членов провинциальной комиссии, уверенных, что позолота — суть архитектуры.
Я знал, что он прав. Работы такого рода не моя специальность, но выложить на ремонт тут придется около пятидесяти тысяч евро, не меньше.
— Можно отложить работы на год и молиться, чтобы не случилось бурь и ураганов. Я все хорошо закрепил, но погода — дама коварная, так что…
Когда мы вернулись в кухню, девочки говорили по телефону с Альбертиной.
— Ты не можешь пойти на концерт с этими женщинами, мама! Ты уронишь свое достоинство! Поговоришь с ними минут десять — постареешь на десять лет.
— Вовсе нет. Вы их не видели: они — моя свита, мои фрейлины. Кстати, могу вам их показать: включите компьютер, я отправлю фотографию.
— Фотографию? Но…
— Во всех дорогих отелях есть специальные кабинки для деловых людей с полным набором компьютерного оборудования. Включайте компьютер, не тяните время.
— Ты прекрасно знаешь, что он в консультации. Хождение туда-сюда займет не меньше четверти часа.
Я позволил себе вмешаться:
— Мой ноутбук при мне и готов к работе. Остается только дать мой адрес госпоже ла Дигьер.
Через несколько минут на экране появился снимок: сначала я заметил только Альбертину. Я предполагал, что она хороша собой, но не думал, что настолько. Смуглое лицо, на котором время почти не оставило следов, обрамляли серебристо-седые волосы, в ушах были серые жемчужные сережки, наверняка фальшивые, но подчеркивавшие красоту светлых, искусно подкрашенных глаз. Рядом с госпожой ла Дигьер две ее спутницы в костюмчиках а-ля Шанель, шарфиках и жемчужных колье, с крашеными отливавшими рыжиной волосами выглядели вульгарными.