История Русской Системы — это история борьбы Русской Власти, стремящейся найти меру контроля за переделом, и Популяции, стремящейся выйти из-под этого контроля. С тем, чтобы осуществить передел по-своему. По болотниковски, разински, пугачевски и т. п. Поскольку передел по-своему при наличии Русской Власти невозможен, Популяция блокируется с теми непопуляционными, но и невластными элементами Русской Системы, которые также заинтересованы в ослаблении Русской Власти, — боярство, казачество, купечество, дворянство, интеллигенция, «третий элемент», пролетариат.
Но если смута — это период максимального ослабления Власти и Системы, так сказать, снизу и сбоку, то бывают эпохи, когда сама Власть пускает судорогу, электрошок в недра Русской Системы. Вводит новые правила, порождает новых игроков, придает новое обличье. И самое главное — вводит новые условия передела. При этом ужесточая свой контроль. Это — Петр Великий. Это — революция сверху. Это — обновление власти и условий передела в пользу власти.
Сегодня мы переживаем совершенно новое время в русской истории. У Власти больше нет «социального ресурса». Передельный тип общества, социальности сохранился, а вещественной субстанции, годной для передела, достаточной для передела, нет. Вернее, она есть, но для сравнительно узких групп. И эти группы делиться ни с кем не хотят и не будут. Для общесоциального передела больше объекта нет. «Материя исчезла». Помните испуг Ильича? Исчезновение материи для передела такой же кошмар русской истории, как война на два фронта — германской.
И вот Власть может опираться только на себя, на свою энергию, на свой ресурс. Голая Власть, Власть от Власти. Власть — реализовавшая свой идеальный тип. Замерзающие, без электричества Дальний Восток и Сибирь — это, помимо человеческой трагедии — что главное, образ русской власти образца нового столетия.
Путин не случайная фигура. Или наоборот — абсолютная случайность. Ни один из нынешних политиков не олицетворяет одновременно Власть, Популяцию и Лишнего человека. Путин — точка пересечения или — точнее — точка сбирания, точка, до которой сократилась Русская Система из всех трех своих «углов». Он и биографически принадлежит всем трем элементам Русской Системы (неожиданно обнаруживается «общее» с Лениным. Да еще какое!).
Он — Власть с лицом и реформатора, и реакционера, поскольку у него нет ресурса. То есть выбора. То есть свободы. То есть субъектности.
И при этом голодный передельного типа социум. Завязка новой исторической драмы.
Не забудем этот вывод.
* * *
И поговорим на волнующую (меня) и ключевую (для меня) тему: о передельном par exellence характере русской социальности.
Об этом, к примеру, свидетельствуют судьбы и социализма, и либерализма в нашей стране. Заметим, что социалистическую по сути форму организации хозяйственной жизни мы взяли у нашего соперника в Первой (горячей) мировой войне. Соперника, превзошедшего нас в ходе этой войны, — Германии. Либеральную модель экономики Россия заимствовала также у своего более сильного противника по мировой войне — Третьей (холодной) — у США. Причем и в том, и другом случае обе хозяйственные схемы там сработали на отлично (Германия проиграла по иным причинам), а у нас провалились.
17 мая 1921 г. в Париже состоялся съезд представителей русской промышленности и торговли. На нем с лекцией выступил П.Б. Струве. Он подводил первые итоги большевицкого хозяйствования. «…Содержанием коммунистической революции была неслыханная в мировой истории грандиозная экономическая реакция». Далее Струве весьма красочно показал, как происходила деградация русской экономики. Но для нас, нашей темы сейчас важнее не вопрос о путях и способах удушения в России живой хозяйственной жизни, а констатация факта реакционности экономической политики ленинцев. Сутью этой реакции, этой деградации Петр Бернгардович верно полагал «натурально-хозяйственный характер» новой системы.
Да, впоследствии большевикам удалось создать по-своему мощную и по-своему эффективную экономику. «Натуральную» громадину. Вырванную из контекста мировых хозяйственных связей. Замкнутую в себе и на себе. Обреченную на развал и гибель при соприкосновении с экономикой современного типа.
И в этой же самой лекции Струве формулирует еще несколько принципиальных для понимания русского XX в. выводов. «Необходимо вообще отметить, что советский коммунизм в некоторых отношениях есть прямой наследник того, что принято называть военным хозяйством, военным социализмом или военным регулированием. При этом мы можем отметить следующее любопытное соотношение. Субъективно-психологически новейший расцвет социалистических (коммунистических) настроений и идей во всем мире связан, конечно, с фактом регулирования хозяйства во время войны в интересах ее экономического обеспечения. Но объективно-экономически, не в формальном, а в существенном отношении военный социализм не имеет ничего общего ни с тем социализмом, который предполагался марксистской теорией, имеющим неизбежно родиться из капиталистического процесса, ни с тем синдикатским или картельным регулированием промышленности, которое на самом деле из него рождалось. Военный социализм регулировал большую или меньшую скудость, вызванную специальной временной причиной, войной, призван был бороться с недопроизводством. Программно-исторический, научный социализм марксизма, наоборот, мыслился регулирующим не скудость, а обилие, призывался перебороть именно перепроизводство … Экономическая бессмысленность и историческая нелепость русского коммунистического (социалистического) опыта состоит … в том, что для него, как хозяйственной системы, отсутствует самая основная экономическая предпосылка, из которой вообще выросла вся марксистская организационно-экономическая идея социализма, как могильщика и наследника капитализма: производственное обилие, созданное самим же капитализмом».
Итак, русский коммунизм использует социалистический инструментарий хозяйствования для регулирования скудости вещественной субстанции. А не изобилия, к чему этот инструментарий предназначался социалистической теорией и в известном смысле оправдал это свое предназначение в только что ушедшем от нас столетии. Но где оправдал? Там, где и родился, — на Западе. Когда это требовалось, антикоммунистический Запад применял для лечения и пестования своего хозяйства социалистически-социал-демократическо-лейбористское средство. Другое дело, что это средство не было единственным.
Следовательно, большевизм (русский коммунизм или одна из трех главных — наряду с эсеро-народничеством и меньшевизмом — форм русского социализма) есть способ регулирования скудости вещественной субстанции.
В этой же парижской лекции Струве квалифицировал коммунистический тип хозяйствования как «паразитарно-хищнический»: «Если брать процесс, совершившийся в России, исторически, то следует признать, что коммунистическое хозяйство, сменившее хозяйство капиталистическое — довоенное и военное, явилось по отношению к ним чистейшим паразитом-хищником. Коммунизм … жил на счет капиталистического и, в частности, военно-капиталистического хозяйства, на счет накопленных им запасов».
Этого вывода замечательного мыслителя и ученого нельзя забывать. Успехи коммунизма не в последнюю очередь коренились в том, что он унаследовал у царизма «накопленные им запасы». Немалые — заметим мы. Впоследствии же коммунизм еще более усовершенствует свою природу «паразита-хищника». Он пожрет все, что сможет. Все, что лежало на поверхности: полезные ископаемые, до которых сумел дотянуться, леса, реки, их обитателей. Все, что оставила старая Россия, что удастся заглотнуть в ходе Второй мировой и других всемирно-исторических заглотов. Когда не будет хватать вещественной субстанции, не погнушается и человечиной. Этот «фактор» станет важнейшей статьей ее хищнического потребления.
И определенные успехи коммунизма на хозяйственном поприще не отменяют всего этого. Ведь и несомненные — казалось бы! — количественные показатели экономического роста СССР в конечном счете оказались эфемерными. Как только настал «момент истины» — перестройка, коммунистическое хозяйство рухнуло буквально в мгновение ока. Всего за несколько лет былого величия не осталось и следа…
И вот тогда в Россию пришел либерализм (как и социализм — в крайних своих формах). Он явился в пышном облачении победителя, триумфатора XX столетия, в солидных ученых мантиях, в сиянии нобелевских наград. Но и его постигла здесь участь социализма. Если когда-то пышнобородый и пышногривый коммунистический Зевс (Маркс) выродился in Russland в мелкие и злобные химерические существа (помните лицо и облик Ежова? Лаврентия? круглолицей Маланьи (Маленкова)? всей этой брежневской animal farm?), то стопроцентно-комильфотные и абсолютно продвинутые сверхученые и сверхлибералы, люди какого-то сияющего (увы, как выясняется, не для нас) будущего и лучшего, что есть в современности, с невероятной скоростью выродились на наших просторах в разных там «кукловодов», «миша-два-процента», «писателей» и пр. А мантии и нобелевки превратились в воровские прикиды и шнобелевки. Разумеется, речь не о людях, об идеях.
Чем же стал либерализм в России 90-х? Регулятором скудости вещественной субстанции. Но не изобилия, как это было на Западе и где он, этот либерализм, гениально себя оправдал. И еще: либеральный тип хозяйствования на Руси имеет ту же паразитарно-хищническую природу, что и коммунистический. С полным правом мы можем повторить слова Струве, поменяв местами «коммунистический» и «капиталистический»: «Капиталистическое хозяйство, сменившее хозяйство коммунистическое — явилось по отношению к нему чистейшим паразитом-хищником. Капитализм живет на счет коммунистического и, в частности, военно-коммунистического хозяйства, на счет накопленных им запасов».
Это не так? Русский капитализм 90-х не паразит-хищник, пожирающий то, что запасли коммунисты, а также — очень и просто полезные ископаемые, а также — то, что «движется и не движется» и пр. и пр.? Все это так, все это общеизвестно. Вот только гайдар-чубайсовская система не имеет — как это было при коммунистах — натурально-хозяйственного характера. Не величественная автаркия, вещь