&S будет открыт. Все собрались у буфета, Лоррен съела оливку, взяла бокал и сказала:
– Завтра начнется волнующее приключение, и я уверена, что все мы проявим себя с наилучшей стороны. Конкуренция будет жесткой: в этом городе работают мировые агентства первого порядка. Но у нас есть козырь: мы – аутсайдеры, Давид против Голиафа, маленьких никто никогда не опасается.
В ответ зазвучал смех.
– Так давайте поднимем бокалы за филиал DB&S-NY! There’s a new kid in town![101]
Первое сообщение она отправила из такси:
Лоррен: Совещание окончено.
Уровень стресса – зеленый.
Она с волнением ждала ответа, который пришел через три минуты:
Лео: До какого уровня он поднимался?
Она улыбнулась. Ответила:
Лоррен: До красного.
Лео: А сколько их всего?
Лоррен: Три: зеленый, оранжевый, красный.
Лео: Фиолетового нет?
Машина ехала на юг по Девятой авеню, обтекаемая струями света. Манхэттен переживал очередную снежную бурю.
Лоррен: Бывает – в исключительных случаях.
Лео сидел в одном из клубных кресел под лампой авторской работы, гладил лежащего у него на коленях пса и улыбался, а Джон Ли Хукер пел «Miss Lorraine»[102]. Пришло новое сообщение:
Лоррен: Сейчас оранжевый.
Лео: Что происходит?
Лоррен: Уровень стресса поднимается.
Лео: Это я понял. Не понял почему.
Что делаешь?
Лоррен: Я в такси.
Лео: Парижские пробки?
Лоррен: Нет.
Лео: Тогда что?
Лео нахмурился. Улыбнулся. Ловко она держит его в напряжении! Захотелось немедленно узнать, что такого произошло, почему Лоррен вдруг разволновалась.
Лоррен: Уже красный…
Лео: Боже, скажи наконец, в чем дело!
Лоррен: Чем ты занят?
Лео: Сижу с Псом, он меломан, и мы слушаем Ли Хукера.
Лоррен: То есть у тебя уровень стресса зеленый?
Лео: Зеленее не бывает.
Говори, в чем дело?
Лоррен: Не знаю. Но тревожность взлетела до красного уровня.
Близка к фиолетовому…
Лео: Хочешь, я помогу?
Лоррен: Да, открой дверь.
26
Скажи мне что-нибудь,
скажи мне что-нибудь…
– Что ты тут делаешь?
Он неподвижно стоял в проеме двери. И больше не улыбался. Выглядел… удивленным.
– Впустишь меня?
Он отодвинулся, и она вошла в лофт, купающийся в мягком приглушенном свете и заполненный по углам тенями. Собака подбежала к Лоррен, подпрыгивая и радостно вертя хвостом.
– Привет, песик, – сказала Лоррен, пытаясь держаться естественно, хотя в желудке от страха снова образовался узел. Она не ожидала подобного приема… Ни тебе поцелуя, ни дружеского рукопожатия, только холодный душ вопросов.
– Когда ты прилетела?
Она обернулась к Лео, нахмурилась:
– Сегодня.
– Значит, тем мужчиной с собакой был я…
Лео одарил ее летящей улыбкой и тут же снова стал серьезным. Лоррен похолодела, глядя на его непроницаемое лицо. Рад он точно не был. Куда подевался тот нежный, теплый, обволакивающий, чуть насмешливый и мечтательный взгляд, которым он смотрел на нее в их первую ночь? Что вообще происходит?
– Да, – коротко ответила Лоррен.
– Налить чего-нибудь?
– Почему мне кажется, что в этом доме мне не рады? – сказала она, проигнорировав вопрос.
– Не глупи.
Слова прозвучали, но тон был неубедительный, почти отсутствующий. У Лоррен похолодела спина. Лео прошел за стойку, достал бутылку виски.
– Ты можешь объяснить, что происходит? – не сдалась Лоррен, чувствуя, что сердце переместилось в район горла.
Он поднял глаза. И она увидела в них какую-то странную… печаль. Разве он не должен был возликовать? У нее закружилась голова.
– Ничего. Абсолютно ничего не происходит, – спокойно сказал он. – Будешь виски?
Лоррен оцепенела. Хорошо себя чувствовал в этой комнате только Джон Ли Хукер с его блюзом.
– Нет, спасибо. Я надеялась… надеялась, что ты мне обрадуешься.
Боже, детка, тебе конец!
– Я обрадовался… – Лео выдал очередную дежурную улыбку.
Он посмотрел на Лоррен большими серыми глазами в обрамлении по-женски длинных черных ресниц, и его взгляд был таким нежным и одновременно напряженным, что ей захотелось кинуться в объятия этого мужчины и крикнуть: «Люби меня! Сейчас, здесь!» Помешала барная стойка…
– Объясни хотя бы, почему ты не приехал в аэропорт?
Лео колебался, смотрел на Лоррен взглядом невинного младенца.
– Я ведь пообещал, что однажды ты все поймешь… Я виноват. Должен был предупредить… Но не предупредил, что теперь поделаешь.
– Это и есть твое объяснение?! – разозлилась Лоррен. – Полагаешь, я удовлетворюсь парой пустых фраз?
– Не усложняй, прошу тебя!
Взгляд Лео оставался спокойным и отстраненным. Лоррен не понимала: они писали друг другу каждый день, она преодолела расстояние в шесть тысяч километров, с их последней встречи прошли недели – и все это ради такого приема?!
– Не усложняй? Да пошел ты, Лео Ван Меегерен! – крикнула она и кинулась к двери, до последней секунды надеясь, что Лео ее остановит.
Не остановил.
Лео смотрит ей вслед. Она оборачивается – последний раз, ее глаза сверкают праведным гневом. В это мгновение она чертовски хороша в сером костюмчике и черном пальто, с конским хвостиком и непослушными прядями на лбу и висках, которые так ее молодят. Лоррен выбегает, даже не закрыв за собой дверь. Лео слышит, как она мчится вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. Кокер несется следом. Дьявольщина! Лео зовет Пса, но тот с отчаянным лаем бежит за молодой женщиной.
Лео тяжело вздыхает, идет следом и оказывается в холле. Из открытой двери дует ледяной ветер, в ночном городе снова идет снег.
Вустер-стрит. Типично нью-йоркская улица с высокими кирпичными фасадами, подъемно-опускными окнами и металлическими пожарными лестницами. Снег скрипит под ногами, и Лоррен сразу замерзает. Она чувствует, что бездна одиночества затягивает ее, хочет сожрать…
Забудь. Он даже не попытался тебя остановить. Ему было неприятно, что ты заявилась. Может, ждал кого-то другого… Конечно, именно так… Какой же идиоткой ты бываешь! Обрадовалась, как девчонка, а мужику до тебя и дела нет…
Она достает телефон, чтобы вызвать такси, слышит лай и оборачивается.
Собака стоит посреди улицы, утопая лапами в снегу. И лает, зовя Лоррен. Вертит хвостом, а нежный дружеский взгляд зовет: вернись… вернись… Только бы не разрыдаться. Она нужна другу человека, но не самому человеку…
Появляется хозяин кокера. Стоит на верхней ступеньке крыльца и смотрит на нее, не отводя взгляда.
Потом свистом подзывает пса, и они исчезают в доме, оставив Лоррен в одиночестве.
27
Нью-Йорк, я люблю тебя,
но ты меня истощаешь.
Лоррен сидит в глубине зала «Гастронома на Второй авеню»[105]. Она едва притронулась к горячему сэндвичу с вяленым мясом и капустному салату. Люди вокруг нее объедаются еврейскими вкусностями – фаршированной рыбой, копченой семгой, картофельными оладьями, фаршированной шейкой[106] и домашними колбасами – и громко беседуют.
Несмотря на поздний час, в «Гастрономе» по-прежнему много посетителей.
Что, черт побери, за хреновая ситуация! Ее никогда еще так не унижали, она ранена на всю оставшуюся жизнь. И растеряна… Лоррен осталась совсем одна в ночном городе – что может быть хуже?
Что может быть хуже? Как насчет того, чтобы сдохнуть на улице от голода и холода в этом самом городе?
Подобные мысли не помогали.
Она встретилась взглядом со старой дамой в потертой шубе из искусственного меха, сидевшей через два столика от нее. Та словно бы понимала и разделяла печаль Лоррен. Возможно, в молодости эта женщина пережила нечто подобное? Морщинистое, как печеное яблоко, лицо одарило ее короткой сочувственной улыбкой, и Лоррен стало стыдно. Да как она посмела так распуститься, что ее жалеет одинокая грустная старушка?!
Так, в Париже сейчас четыре утра. Она достала телефон. Задумалась. Кому звонить? Полю-Анри? Димитри? Подругам? В таком-то состоянии? Она вызвала такси, отодвинула тарелку и три минуты спустя уже ехала в отель.
Мужчина видел, как она пересекла мозаичный тротуар и вошла в «Плазу». Лучи прожекторов подсвечивали монументальный фасад, превращая здание в волшебный замок. Он сидел за рулем старого «форда» на углу площади Великой Армии и Западной Пятьдесят восьмой улицы и, как только цель исчезла в здании, повернул ключ зажигания и ввел в навигатор адрес мотеля «Летние домики», что рядом с Бед-Стаем[107]. План напасть прямо на улице провалился, ему помешал свидетель, наблюдавший за ней из окна. Завтра… Жертва уже в Нью-Йорке, торопиться некуда. В свете фонаря было заметно его ухо, похожее на кочан цветной капусты, и черные глаза. В них не было ни следа волнения или нетерпения. И уж точно ни капли человечности.
Он рисует. Лихорадочно. Яростно.
Выдавливает краску из тюбиков на палитру, смешивает ребром мастихина, прореживает и наносит на холст. Он уже сделал вчерне набросок лица, и первый слишком жидкий слой краски стек вниз и успел высохнуть. Теперь Лео наносит густые слои зеленой и желто-зеленой, желтой кадмиевой, синей кобальтовой. Свет заставляет сверкать утрированные мазки импасто