– Что-что?
В его глазах появилось удивление. Она собрала в кулак всю волю и храбрость, сделала глубокий вдох и выложила все, что было на сердце:
– Заткнись и поцелуй меня. Я больше не маленькая грустная девочка, о которой лопотал старый сумасшедший. Не веди себя как дебильный мачо, защитник и покровитель. Ненавижу этот дерьмовый патернализм. Хочу прожить вместе все то время, что тебе отпущено. Хочу пользоваться каждым мгновением, чтобы они остались в моей памяти и не были испорчены твоим страхом за меня и боязнью завтрашнего дня. Будь мужчиной, сволочь!
Она плакала, не скрывая слез. Рыдала горючими слезами.
– Все? – мягко спросил он.
Она кивнула, зажмурившись, не в силах сдержать слезы.
– Да.
Лео разжал пальцы и отпустил руль. Посмотрел в глаза Лоррен.
И вдруг… И вдруг его ладонь коснулась мокрой щеки Лоррен и смахнула слезинку. Он наклонился, прижался губами к ее губам. Сначала поцелуй был только нежным, но очень быстро стал страстным, плотоядным, проникающим вглубь души. Каждый отдавался, забывал о себе, помнил лишь губы и язык другого… Снова пошел дождь, но солнце то и дело пыталось пробиться сквозь влажную пелену и одарить влюбленных сиянием.
38
Было так легко жить день за днем.
– Ты хорошо целуешься, Ван Меегерен.
– Ты тоже, Демарсан.
– А руку совать мне между ног было обязательно?
– Ты вроде не возражала?
Она засмеялась. Поцеловавшись, они стали звать друг друга по фамилии. С межштатной автомагистрали 91 они перебрались на шоссе 103 и поехали на запад, потом по 11-му и 7-му на юг и добрались до Кэтскиллов.
На путь от Вентворта до дома родителей Лео они потратили три часа сорок пять минут.
Во дворе стояла маленькая машина Китти.
– Ого… – испуганно произнесла Лоррен. – Кажется, вся семья в сборе…
Он улыбнулся:
– Трусишь, Демарсан?
– Сильно.
– Все будет хорошо. Ты француженка, отец будет смотреть на тебя так, словно ты сошла с картины какого-нибудь импрессиониста, а сестра – как на бутылку лучшего марочного вина.
– Зови меня Лоррен Ренуар, – попросила она.
– Ты – моя Берта Моризо[150], – ответил он и поцеловал ее еще раз.
Она взлохматила ему волосы:
– Идем, они наверняка глазеют на нас в окно.
– Развратница…
– Ты не лучше, Ван Меегерен.
Кое-где на полях еще лежал снег, но бо́льшую часть дождь уже смыл. На телефон Лео пришло сообщение. Он повернул экран к Лоррен, и она увидела салон лимузина Гонзо, украшенный гирляндой из крошечных лампочек. Сзади, на диване, сидел пассажир, которому там совершенно нечего было делать: кокер-спаниель. Он смотрел в камеру, свесив из пасти длинный розовый язык. Комментарий гласил:
Он обожает Энрике Иглесиаса.
Мать Лео встретила их на пороге с улыбкой, но он знал, что ее внутренний компьютер анализирует параметры Лоррен, – анализирует и делает выводы. К концу вечера она поставит диагноз – конечно же, благоприятный. Он вспомнил слова Чарторыйского о «самой красивой женщине в мире» и снова почувствовал тревогу. Неужели старик и правда знал его мать?
– Познакомьтесь с Лоррен, – сказал он, входя в гостиную, где собрались его отец, сестра и племянник. – Она француженка, из Парижа. – Других подробностей он не добавил.
– Да здравствует Франция! – провозгласил Рассел Ван Меегерен и низко поклонился, успев оценить и одобрить увиденное. – Мы двадцать лет не были в Париже. Помню, в последний раз в музее Орсе была выставка Мондриана, а первого мая на улицы столицы вышел миллион человек.
Он посмотрел на жену и дочь.
– Кстати, неплохая идея – снова повидать Париж, согласны? Я схожу в Зал для игры в мяч[151] и в Лувр. Потом съездили бы в Бон на ежегодный винный аукцион Оспис. И Тим никогда не видел этот дивный город, – добавил он, бросив взгляд на мальчишку, сидевшего за игровой консолью.
– Оспис де Бон – в ноябре, папа, – заметила Китти. – Ты правда хочешь увидеть Париж в ноябре?
– Хемингуэй говорил: «Париж – это праздник, который всегда с тобой…»
– Простите за прошлый раз, – сказала Китти, обращаясь к Лоррен. – Обстоятельства не располагали к светскому политесу. Мне захотелось провести несколько дней на природе, вот мы с Тимом и приехали. Он пропустит школу, ну и черт с ней.
– Как дела в магазине? – спросила Лоррен.
– Пришлось пободаться со страховщиками, но через неделю-другую надеюсь открыться…
Китти посмотрела на брата:
– Я все-таки хотела бы выяснить, кто это сделал… Любите бордо? – спросила она, резко меняя тему. – Мы будем пить «Шато О-Брион» две тысячи девятого года, premier cru classé[152]. Тим, поздоровайся с Лоррен.
Тим встал, оглядел Лоррен, повернулся к Лео и одобрительно подмигнул.
– Дайте девочке прийти в себя, – велела Эми Ван Меегерен.
Лео обвел взглядом родных и произнес очень спокойно:
– Нужно поговорить, папа.
– О чем, дружок?
– О Викторе Чарторыйском.
Глаза Ван Меегерена-старшего загорелись.
– Лоррен купила «Дозорного»… – Лео сразу перешел к делу. – Мы сегодня нанесли Чарторыйскому визит.
– Что вы сделали?! – Рассел решил, что ослышался.
– Сейчас я все объясню.
И Лео повел неторопливый рассказ. О том, кто такая Лоррен. Чья она дочь. Перечислил все ее проблемы: преследование, угрозы, нападение в Центральном парке. Послания от человека, утверждающего, что он убил отца Лоррен. Отсылки к прошлому. Глаза Рассела Ван Меегерена затуманились, на лице появилось выражение испуга и потрясения. Он то и дело поглядывал на Лоррен, как и остальные члены семьи, внимавшие словам Лео, как сказке.
– Чарторыйский среагировал, услышав мою фамилию, он тебя помнит… Почему ты никогда не говорил, что вы знакомы?
Рассел как-то неопределенно пожал плечами и начал объяснять:
– Мы встречались несколько раз, когда я занимался живописью. Никогда бы не подумал, что он меня вспомнит. Молодые художники Чарторыйского не интересовали, как, впрочем, и все остальные люди. Виктора интересовал только он сам. Ваш отец, Лоррен, был звездой. Я помню его галерею… Мечтал там выставляться. Многие из тех, кто сегодня знаменит, преуспели благодаря Демарсану.
Лео повернулся к матери:
– Чарторыйский говорил и о тебе, мама…
В комнате стало тихо, и эта тишина почему-то напугала Лоррен. Ей показалось или с лица матери Лео сошли все краски? Воздух сгустился, и все это почувствовали.
– Он заявил – цитирую, – что ты была «самой красивой женщиной Нью-Йорка»…
Ни отец, ни мать никак не прокомментировали последнюю фразу. Китти побледнела. «Что тут происходит?» – спросила себя Лоррен.
– Еще он сказал, что ты могла бы стать актрисой…
Лео не отрываясь смотрел на мать.
– Ну все, довольно… – сухим тоном произнес Рассел Ван Меегерен.
– Происходило в прошлом что-нибудь такое, что могло бы объяснить недавние события? – продолжил Лео, проигнорировав предупреждение отца. – Есть идеи насчет личности преследователя Лоррен?
– Я же сказал – хватит! – взорвался отец семейства. – Наш ответ: конечно нет! Не понимаю, откуда взялась эта абсурдная идея, и не думаю, что ответы на ваши вопросы следует искать в прошлом. Вряд ли твою подругу преследует убийца ее отца…
– И почему же, скажи на милость? – удивился Лео.
– Хотя бы потому, что с тех пор прошло очень много времени, – ответил Рассел Ван Меегерен, торопясь закончить разговор.
Оставшаяся часть вечера прошла в напряженной атмосфере, которую удалось разрядить только совместными усилиями Лоррен, Китти и Тима. Особенно преуспел мальчик, который за столом забросал молодую женщину вопросами о Франции и французах: «Правда, что французы едят лягушачьи окорочка?», «Вы любите Эдит Пиаф? Я ее обожаю. Ее и Азнавура».
– Не знаю, поеду учиться во Францию или нет. Я навел справки: в ваших университетах преподаватели мало общаются со студентами, не дают ни адреса электронной почты, ни номера телефона, а на занятиях не разрешают выдвигать собственные идеи. Это досадно. Чего они боятся? У преподавателей «Сьянс По»[153] в расписании не предусмотрены часы для встреч со студентами, и договариваться нужно заранее, не то что здесь. А еще во французских университетах гораздо меньше преподавателей-женщин. Разве это не странно? Хотят быть прогрессистским государством, а сами… Некоторые преподы не отвечают на письма, если пишешь не инклюзивным языком[154]. По-моему, жуткая глупость, насмешит любого в Гарварде. Но не в Стэнфорде… Здешние студентки так сексуально одеваются на выход, как француженкам и не снилось…
– Кто тебе все это наплел? – спросила Лоррен.
– У меня есть старшие друзья.
– Сколько тебе лет? – с улыбкой спросила она.
– Одиннадцать.
– Папа, тебе что-нибудь говорит имя Нил Гринанн?
Вопрос прозвучал в середине обеда, прямо перед десертом. Во взгляде отца читались печаль и боль.
– Конечно…
Рассел на мгновение опустил глаза в тарелку, посмотрел на сына:
– Он был моим другом… Художником первого ряда, одним из лучших в своем поколении… Но покончил с собой, не дожив до тридцати.
Печаль Ван Меегерена была такой тяжелой, что ощущалась на физическом уровне. Прошло очень много лет, а он все еще переживал, и Лоррен почувствовала себя почти виноватой.
– Почему ты заговорил о нем сегодня? Это как-то связано со всем остальным?
– Я нашел в одной книге его пейзажи и понял, что Гринанн писал их рядом с нашим домом…