Лоррен улыбнулась: ее младшего брата увезли из Нью-Йорка в возрасте четырех месяцев, и сегодня он впервые ступил на американскую землю. Он и сам вряд ли понимал, почему боялся возвращения в город, где родился. Во Франции Лоррен опекала мальчика, а он превратился в молчаливого замкнутого подростка, оттаявшего только после восемнадцати, но она знала, что за внешней жизнерадостностью скрывается незаживающая рана.
Димитри высказал неожиданную просьбу, застав врасплох и Лоррен, и Гонзо.
– Ты же помнишь, сестренка, что в юности я обожал романтические киношки, где действие происходит в Нью-Йорке. Обливался слезами, переживал за героев, а теперь хочу своими глазами увидеть места действия. Давай прямо сейчас, ладно?
Лоррен колебалась недолго. «Почему бы тебе не прогулять работу, чтобы порадовать брата? Сотрудники решат, что шефиня слишком часто отсутствует, но на их мнение можно наплевать!» Работа отошла на второй план на фоне болезни Лео, заставлявшей ее ценить каждый новый день как последний, и той смертельной опасности, что нависла над ней самой и ее близкими.
Путешествие по памятным местам они начали с Эмпайр-стейт-билдинг. Здесь, на площадке обозрения, на самом верху небоскреба, встретились Мег Райан и Том Хэнкс – «неспящие в Сиэтле».
– Этот фильм – творческий поклон другой романтической комедии, вышедшей на экран в пятьдесят седьмом. Я имею в виду фильм с Кэри Грантом и Деборой Керр «Она и он», – объяснял Димитри, не замечая ни ледяного ветра, свистевшего в ушах, ни сгустившихся туч.
– Тирамису, – сказала Лоррен, которую развеселил их импровизированный поход по памятным местам.
– Тирамису, – с улыбкой повторил Димитри.
– При чем тут тирамису? – удивился Гонзо.
– В «Неспящих» есть легендарная сцена, – принялся объяснять Димитри. – Сэм, герой Тома Хэнкса, вдовец, живет вдвоем с сыном и четыре года не встречался с женщиной. И вот он договаривается о свидании и спрашивает у лучшего друга, как себя вести, чтобы не показаться незнакомке полным идиотом. Тот отвечает односложно: тирамису. В девяностых никто в Америке, кроме итальянцев, не знал, что такое тирамису, а интернета тогда не было. В результате коммутатор кинокомпании TriStar Pictures буквально взорвался от шквала звонков: люди хотели знать, что такое ти-ра-ми-су? Черт, гениально, что я здесь!
Димитри пожирал глазами плоские заснеженные крыши, стрелы небоскребов, огромный прямоугольник Центрального парка, накрытого ватной шапкой тумана.
– Знаешь, братец, мне тоже нравится это место, но я замерзла. Называй следующую точку.
– Принс-стрит, сто два.
– «Привидение»! – воскликнул Гонзо. – Обожаю этот фильм!
– Нил Гринанн был гений, – сказал отец Лео.
– Как он связан с моей матерью? – удивился Лео.
Рассел Ван Меегерен дрожащей рукой поднес к губам стакан, сделал большой глоток, и Лео вдруг подумал, что отец, сам того не заметив, сделался пьянчужкой.
– Не торопи меня. Нил, лучший в своем поколении, был человеком без кожи, хрупким, подверженным паническим атакам. Он родился в скромной семье, жившей в Йонкерсе, в детстве был хилым, и другие мальчишки обижали его. Мать с отцом все время собачились, и папаша оттягивался на мальчике, награждая то тычком, то подзатыльником. Нил вырос одиноким интровертом, чудовищно закомплексованным и ранимым, не способным управлять собственной жизнью. Мы познакомились на факультете и сразу подружились. Он был этаким вольтеровским Кандидом с золотым сердцем, чистым молодым человеком, не знавшим физической стороны любви. А в живописи был бунтарем. Современное искусство тогда еще не стало насосом для выкачивания денег, хотя к этому все шло. Нил ненавидел эту сторону художественной жизни Нью-Йорка, он замышлял сжечь Музей современного искусства, чтобы привлечь внимание к коммерциализации искусства. Нила ломало, он впадал то в депрессию, то в эйфорию, очень скоро начал принимать наркотики, много пил. Я несколько раз заставлял его пройти курс детоксикации, но демоны не отставали. Тоску, страхи и отвращение к себе заглушали только эксперименты с «искусственным раем»[170].
Рассел Ван Меегерен говорил очень медленно, взвешивая каждое слово. Он сделал еще глоток виски, и кадык дернулся под обвисшей, плохо выбритой на шее кожей.
– В моменты просветления Нил писал лучше всех. Ты видел фотографии – теперь представь, какими были картины… Многие полотна он сжег, потому что редко бывал доволен своими работами. Наркотики и спиртное пагубно влияли на талант Нила – в противоположность Баскии, на которого таблетки и порошок действовали как стимулятор. Нил познакомил меня с твоей матерью – я имею в виду твою биологическую мать, настоящая сейчас ждет наверху. Тебя воспитала Эми, она любила и баловала тебя и превратила в того, кем ты стал сегодня. Помни об этом. Но родила тебя другая… Это правда.
Взгляд старика затуманился, и Лео не был уверен, что́ тому виной – чувства или виски.
– Расскажи мне о ней, – попросил он.
– Ее звали Марта. Марта Зингер. И она действительно была одной из красивейших женщин Нью-Йорка, веселой, забавной, блестящей, умной. Но лишенной таланта, который позволил бы ей стать настоящей художницей, хотя она изучала изобразительные искусства и была вхожа в узкий круг художественной богемы. Утешиться Марта могла только количеством покоренных мужских сердец.
Лео вспомнил фотографии молодой Сьюзен Данбар и слова Чарторыйского.
– Нью-Йорк тогда был совсем другим городом. Редкий человек не подвергался бандитским нападениям, тротуары были загажены отбросами; спускаясь в метро, следовало каждую секунду помнить о грозящей опасности. Но художественная жизнь бурлила. Гринич-Виллидж был богемным центром Нью-Йорка, местом, где всегда что-то происходило: праздник, выставка, ретроспектива, вернисаж. Мы развлекались, устраивали пирушки, работали, курили траву, кое-кто не убоялся и тяжелых наркотиков. Я сразу, как только познакомился с работами Нила, понял, что навсегда останусь во втором эшелоне. Потом встретил твою мать и безумно влюбился. Не влюбиться было невозможно, а она по непонятной причине ответила на мое чувство. Рядом были мужчины красивее и богаче, но любовь и рацио несовместимы. Мы с Мартой и Нилом два года прожили в квартирке в Ист-Виллидж, рядом с Алленом Гинзбергом и Уильямом Берроузом[171]. Лучшие джазовые клубы находились на углу нашей улицы, плата за жилье была в разы меньше, чем сейчас. Мы были почти шведской семьей – Нил держал свечку. Он в то время уже не слезал с тяжелых наркотиков, мы пытались помочь ему, но вскоре совместное существование стало невозможным. Потом твоя мать забеременела. В нашей тогдашней жизни не было места ребенку, но она по непонятной мне причине захотела оставить тебя и потребовала, чтобы мы переехали. Я нашел кое-какую работу и квартиру в Куинсе. После твоего рождения Марта очень быстро вернулась к прежнему образу жизни. Праздники, вернисажи… Она понимала, что я никогда не разбогатею и не прославлюсь, а ей не подходило банальное существование мелких буржуа. Марта жаждала жизни на широкую ногу и однажды познакомилась с отцом Лоррен. Все знали, какой он бабник, в том числе твоя мать, но она все-таки увлеклась им. Франсуа-Ксавье Демарсан притягивал к себе свет, и Марта понимала, что рядом с ним будет объектом всеобщего внимания. Демарсан безумно влюбился и забыл свои донжуанские привычки.
Лео был ошеломлен: прошло столько лет, а отец горюет так, словно переживает события вчерашнего дня.
– Потом случился эпизод с Чарторыйским.
– «Эпизод с Чарторыйским»?
– Тебе пригодился бы круассан, – сказал сестре Димитри.
– И черное платье-футляр… – Лоррен подхватила игру брата.
– И дождь, – добавил Димитри.
– Вы меня совсем запутали, – пожаловался Гонзо.
Димитри начал объяснять:
– Мы на углу Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы, у витрины знаменитого ювелира Тиффани. То есть там, где снимали одну из самых известных вступительных сцен в истории кино[172]. Одри Хепбёрн в роли Холли Голайтли рано утром выходит из такси под дождь, в узком черном платье, она ест круассан и любуется витриной, предаваясь мечтам о бриллиантах.
– «Мы ищем один и тот же край радуги»[173], – затянули хором брат с сестрой.
– Что дальше? – спросил Гонзо, не скрывая восторга.
– Едем в «Серендипити три», – решил Димитри.
– «Интуиция», – пояснила Лоррен. – Джон Кьюсак и Кейт Бекинсейл…[174]
Лоррен было по-настоящему весело. Киноромантическая прогулка оказалась великолепной идеей. Сначала она колебалась, ее голова была занята более серьезными вещами, но теперь хвалила брата за то, что развеял ее печаль. «Жалко, что с нами нет Лео…» – подумала она, и тревога вернулась. Одному Богу известно, что он узнал от родителей…
– Хорошо развлекаемся, ребята! – воскликнул Гонзо, придерживая для пассажиров дверцу лимузина и как бы невзначай поглядывая по сторонам.
Рассел Ван Меегерен смотрел на сына и беззвучно плакал.
– Да, «эпизод с Чарторыйским». Этот мерзавец тогда отлично продавался, деньги у него были, а вот вдохновение иссякло. Он не писал ничего значительного, и окружающим казалось, что художнику нечего сказать публике. Возможно, виновата была светская жизнь, уводившая его все дальше от мастерской. Я не знаю, когда и как он познакомился с Нилом, но талант Гринанна поразил его. Однажды вечером они много выпили, напробовались всякой дряни, и Чарторыйский предложил Нилу писать за него. Имитировать «стиль Чарторыйского» и получать десять процентов от каждого гонорара. Нил остро нуждался в деньгах, ему нужно было есть, платить за жилье, спиртное и наркотики. И он согласился. Но Нил был чертовым гением и подарил «творениям Чарторыйского» второе дыхание и новое направление: о