[181], по шоссе Джо Ди Маджио[182], потом на юг Манхэттена по Двенадцатой авеню и отрогу, ставшему абсолютным урбанистическим клише и универсальным символом городов, и наконец добрались до Сохо.
Когда они припарковались поблизости от лофта, Лоррен, которая полтора часа никак не могла расцепить зубы, повернулась к Лео и произнесла невероятную, поразительную во всех отношениях фразу, лишившую его голоса и все изменившую:
– Лео Ван Меегерен, я хочу от вас ребенка.
47
Останься со мной, останься со мной.
В тот же день она поселилась в лофте. Их жизнь отныне складывалась из прогулок с Оревильи, совместных трапез, работы Лоррен в DB&S – Лео в это время стоял у мольберта, разминал руку на пейзаже Лазара Брюанде[184], малоизвестного художника барбизонской школы, писавшего с почти фламандским натурализмом, и готовился приступить к Гюставу Курбе – портрету обнаженной женщины большого формата: подлинник в 2015 году был продан на аукционе Christie’s за пятнадцать миллионов долларов[185].
Параллельно Лоррен была озабочена продолжением рода – рассчитывала надежные даты зачатия, что было непросто из-за нерегулярности ее циклов. Вооруженная календарем, тестами на овуляцию двух видов, уринарного и слюнного, и температурными кривыми, она стала специалистом по фертильности. Выбрав сорок восемь часов, наиболее благоприятных для зачатия, Лоррен превратилась в настоящую гетеру, сластолюбивую и разнузданную. В принципе последнее было лишним – они занимались любовью с упоением, в любое время дня и ночи, а запас энергии у Лео был практически неисчерпаем: сказывалось трехлетнее тюремное воздержание.
Гонзо, Зак и даже Финк, ставший если не другом семьи, то своим человеком, навещали их по вечерам, ели, пили, смеялись, забыв (ну, почти забыв) о том, что тело сводного брата Лоррен подняли со дна пруда, как только растаял снег.
Иногда Лоррен вспоминала «Ужас на пруду» и впадала в мрачность, разрываясь между состоянием своего нынешнего безграничного счастья и мыслями о брате, который умер, потому что хотел убить ее… Душевная мука была невыносимой, но не длилась больше нескольких часов, в крайнем случае – одного дня. Их с Лео новая жизнь была подобна рождественскому носку, набитому маленькими и большими радостями, занимавшими бо́льшую часть времени. Одним прекрасным февральским утром тест раннего распознавания порадовал Лоррен сообщением, что она беременна с вероятностью в 99 %. На следующий день врач подтвердил это, сделав новый тест. Он обмерил Лоррен, взвесил ее, прописал фолиевую кислоту и велел не откладывать визит к гинекологу.
Вечером она зажгла две свечи и встретила Лео с бокалом шампанского для него и безалкогольной шипучкой для себя, но он вернулся от врача бледным, потухшим, и Лоррен поняла, что новости у него невеселые.
– В чем дело? – спросила она, забыв про шампанское.
И Лео рассказал. Шесть месяцев. Ни одним больше. Он не увидит, как родится его ребенок… Лоррен молчала, убитая новостью. Этой ночью она не заплакала при нем, но, когда он уснул, ушла в ванную, включила душ и долго рыдала, подвывая и скалясь, как раненое животное.
Шло время, одна неделя сменяла другую. В теленовостях заговорили о вирусе, убивавшем людей в Китае. Лео стал часто уставать, но быстро восстанавливался, и они почти забывали, что его дни сочтены. Много месяцев спустя Лоррен сказала Гонзо: «Думаю, Лео тогда был по-настоящему счастлив».
Беременность сделала ее веселой, непредсказуемой и взбалмошной, Лео развлекал ее, дарил подарки, они много смеялись, ссорились, грустили. Только планов на будущее не строили, жили одним днем, не думая о том, что будет завтра. Лео работал с такой яростной силой, что готовых работ становилось все больше, и Лоррен не лукавила, уверяя, что это самые прекрасные его полотна. Маккена забрал подделки – Курбе, Моне, Кайботта и Ренуара, все четыре были исключительно хороши (весьма вероятно, что однажды они будут висеть в музеях среди тысяч других фальшаков) – и исчез из их жизни, посоветовав Лео отдохнуть: «Плохо выглядишь, парень…»
Если Лоррен рано возвращалась с работы (она привыкла жить по американскому времени), они совершали долгие прогулки с Оревильи, ужинали в городе, выпивали по стаканчику, возвращались, и она читала ему вслух, как ребенку; они смотрели старый фильм Капры или Уайлдера[186], занимались любовью, а в конце недели обязательно приглашали к себе друзей.
– Как тебе Август? – спросил как-то раз Лео, когда они шли по Центральному парку, где стаял весь снег.
– Ужасное имя!
– Пабло?
– Нет!
– Венсан?
– Надо подумать…
– Микеланджело?
– Ха-ха-ха! Обязательно называть ребенка в честь художника? А если родится девочка?
– Будет Фридой, – мгновенно предложил шедший рядом Гонзо.
1 марта 2020 года был зарегистрирован первый случай Ковид-19 в штате Нью-Йорк. Заболела женщина тридцати девяти лет, работающая в области здравоохранения. 25 февраля она вернулась из Ирана. 3 марта был поставлен второй подтвержденный диагноз адвокату, чья контора размещалась в 53-этажном небоскребе Уан-Гранд-Сентрал-Плейс. 4 марта заболевших стало одиннадцать. 24-го губернатор штата Эндрю Куомо объявил, что пик эпидемии будет выше предполагавшегося. В том же месяце вирус объявился в Нью-Йорке. И началась гекатомба[187]. Город чрезмерностей, крайностей и превосходных степеней, олицетворявший для Уильяма Джеймса «мужество и дерзновенность небесного размаха»[188], вдруг превратился в город-призрак.
Даже Таймс-сквер, самое шумное место планеты, сверкающее неоновыми огнями, заполненное желтыми такси, опустело, остались редкие пешеходы, чьи силуэты угадывались то тут, то там в тумане. Казалось, что все человечество внезапно исчезло с лица Земли, а единственным вездесущим и постоянным звуком было зловещее завывание «скорых», везущих людей в больницы. Эта весна стала одной из самых мрачных в Нью-Йорке, но отнюдь не первым испытанием, через которое предстояло пройти Большому Яблоку: были 11 сентября, ураган «Сэнди» 2012 года, когда погибли пятьдесят три человека, затопило туннели метро и на два дня закрылась Биржа. В конце 1970-х случилась эпидемия героинового безумия. Но Нью-Йорк всегда справлялся и воскресал.
Лео не справится. Другая болезнь постепенно проникает в его жизнь, вначале так медленно, что может показаться, будто это дурной сон и Смерть о них забыла.
Увы, Смерть никого не забывает. Никогда. С неизбежностью смены времен года Она обратила на них свой взгляд в самом конце смертоносной весны и начала выказывать нетерпение.
Первым признаком была усталость. Улыбка Лео все еще была непобедимой, но глаза теперь сверкали редко, иногда боль становилась невыносимой, и он прятался, чтобы Лоррен не увидела его искаженное мукой лицо. Она так хотела помочь ему хоть чем-то – и ничего не могла сделать. Внутри ее рос новый человек, а другой медленно отодвигался в тень, и это противоречие приводило ее в отчаяние.
Медленная агония Лео сопровождалась сотнями, тысячами других агоний. Лео с Лоррен стали почти затворниками, выходили только погулять с собакой по пустым, неузнаваемым, нереально тихим улицам или, как миллионы растерянных ньюйоркцев, покупали в магазинчике на углу товары первой необходимости.
Разница между ними и всеми остальными была проста и ужасна. Лоррен и Лео знали, что болезнь не выпустит его из своих лап, Лео удостоился персонального обслуживания, безмолвного, прилежного и смертоносного.
25 мая 2020 года, в День поминовения[189], Нью-Йорк стал наконец приходить в себя, жителям разрешили бывать на пляжах. Солнца синоптики не обещали, но Лоррен радовалась шуму волн, ощущению соленого ветра на коже, крикливой болтовне чаек, обществу Лео и Оревильи, который в восторге носился по пляжу Джонаса, гоняясь за птицами.
– Лео-младший… – Предложение прозвучало у самой кромки прибоя, и Лоррен обрадовалась:
– Мне нравится!
– Пообещай мне кое-что, – попросил Лео.
– Зависит от того, что такое это «кое-что», – с привычной осторожностью ответила она. – Не надейся разжалобить меня, Лео Ван Меегерен, или взять на слабо́.
Она взяла его под руку, чтобы не оступаться на рыхлом песке, и мысленно отметила, что он еще больше похудел.
– Хочу, чтобы ты обо всем рассказала моему сыну, о хорошем и о плохом. Когда он повзрослеет.
– В тебе, Ван Меегерен, есть только хорошее.
– Ты понимаешь, о чем я, Демарсан, – ответил он. – Ничего не скрывай. Даже отсидку. Не водружай меня на пьедестал. Сын должен стать равным отцу и превзойти его. Если будешь меня идеализировать, у него не получится. Но все-таки скажи, что я был приличным человеком.
– Давай поговорим о другом.
– Я не закончил. Когда встретишь мужчину, обрати внимание на его улыбку.
– Что… Да пошел ты, Лео Ван Меегерен! Я…
– На его улыбку, – повторил он. – Если будет скалиться не переставая, беги прочь со всех ног.
– Между прочим, ты улыбаешься все время…
– Я – другое дело.
– Мне не нравится этот разговор.
– А он и не должен.
– Скажи что-нибудь смешное.
– Знаешь историю про стул?
– Ага, история смешная… Шутка с бородой, Ван Меегерен.
В тот день погода хмурилась, небо было затянуто тучами – и сердце Лоррен полнилось беспросветной печалью.
Это случилось через три дня после прогулки 25 мая. Она была в «Гараже гурманов» на Брум-стрит, покупала цыпленка-терияки, приправы, кофе в зернах, соусы для пасты, когда пришло сообщение: