Свои крошки он сбрасывает на прохожих, вытряхивая скатерть на балконе или из окна, скатерть его матери (живой в нас, утверждает он) — это его знамя в Ажимоне, напротив коммунальной школы. Падают на мостовую белизна и розы, и цветы дерева, которое грызет крыса.
Шут-что-видит-сны-наяву — такое прозвище дал ему в пылу спортивного соперничества сын.
В кошмаре он видит себя за рулем. Похороны! Похороны! Тысячи машин вслед за катафалком! Это заполненный до краев мусорный грузовичок! Похороны! Похороны! Грандиозный затор в городском движении. Ну до чего же красивы в Бельгии погребения!
Внезапно он начинает слышать голоса. Что это, раннее слабоумие? Или старческий маразм? Или начальная стадия глухоты? Звуки доходят до него в состоянии бодрствования, на хриплом наречии. Старое белье, старое тряпье, старое белье обернуть умерших, простыни прикрыть детей, тряпицы, лоскутья для пыли, платки для всегда излишней спермы, старые, с писком рвущиеся кальсоны, полный старой крови старый парашют, пожелтевшие от света и слез занавески, продырявленные победоносные рубашки, старые остовы, старые автомобили, старые железки, старые медяшки, старые шляпы, старые механизмы, старые ванны, старые колеса, старые баки, старые цистерны, старые суда, я принимаю все, что вы выкидываете, я люблю то, что вы больше не любите!
И вот теперь, стоит ему смежить веки, в глубине глаза приоткрывается диафрагма, за которой — движущиеся силуэты, слегка — но каким солнцем? — освещенные или живо — но каким солнцем? — озаренные. Все проецируется прямо на ретину, по сю ее сторону, и, когда он хочет прояснить свое перевернутое зрение, диафрагма сужается и закрывается. Не начальная ли это стадия слепоты? Так он увидел дядюшку Мегеле, лысого, в темных очках, тот выкрикивал что-то по поводу популярного, входящего в состав многих смесей швейцарского молока. Он словно увидел длинного, неспешно разворачивающегося червя. Он увидел, как плачет какая-то женщина. Чтобы не видеть некоторые сцены, он на долю секунды открывает глаза.
Экбаллиум! экбаллиум! А что, если залежи золота, нефти и ртути служили балластом и килем, незаменимым для устойчивости и равновесия столь тонкостенного суденышка земли и воды в бушующем море магмы? И с их извлечением из архипелага тех мест, где отягчение настоятельно потребно, запускается процесс перетасовки такелажа и рангоута, всевозможного оборудования на борту корабля, на котором мы дрейфуем с нашим запасом пресной воды, с белым как снег мрамором, с прокормом ртов наших, с припасами древесины. В предвидении чего? Сколько было золота в Эльдорадо, сколько железа в Рио-Марино, помнишь? И в каких-то конкретных точках земного шара все еще остается столько золота, столько нефти, столько золота во вселенной! Но настоящий геологоразведчик помалкивает о богатых жилах из страха, что его обжилят.
А что, если газы баранов, коим препоручается подъедать червивые яблоки, были как искры, связующие природный газ с голубым метаном рудных глубин, и с их сбором в стеклянный баллон облегчается вся атмосфера, образуется в стратосфере поперечная волна и бьется о смазанные стенки кольца, кольца проглоченного рыбой или чудищем морским на вышивке в выходящем на худосочные каштаны салоне. Там кинорежиссерша вяжет платьице без рукавов малышке, которая только что появилась на свет, маленькой Ане.
Дует ветер, расходилось небо. Что поделывает в подобных обстоятельствах дурак? Щелкает при свете свечи орехи, лесные, грецкие и миндаль. Грецкие от Дидье и Кристины, миндаль из Прованса, из деревенского домика Антуанетты и Алена, лесные из Шевофосса и Ковберга. Всю свою юность прощелкав орехи зубами, он вынужден применять рычаг второго рода.
Всю свою юность прощелкав орехи зубами, он обучился кой-каким уловкам. Чтобы позвонить по телефону, дураку нет нужды касаться пальцем кнопок, не нужен звуковой или световой сигнал. Он нажимает большим пальцем на цевку кубка, который твердо держит за ручку. И поднимается крышка, выказывая свою зеркально отполированную поверхность, которую его беседа с пеной затуманивает, беседа, чья длительность и цена — одно сезонное пиво. За здоровье пьющих и непьющих!
В силу врожденных особенностей физического сложения, он относится к аплодисментам как к топливу для своей мозговой машины. В обширном светском цирке он наводит лоск на кой-какие техники, пристукивает при случае деревянным башмаком, крепко целует в губы или неприкрыто зубоскальничает. Аплодисменты любы даже мудрецу, иначе с чего бы ему мудрить над своей мудростью — господин первый советник, примите заверения в моем глубочайшем уважении, — даже мудрецу! И вот он тут, дурак, подумайте только, а кругом говорят сплошь по-французски! И к кому может он, по сути, обратиться, дурак-то, в это праздное время? Сие никому не ведомо. Слышен голос его первого секретаря.
Экбаллиум! экбаллиум!
Сегодня я пишу вам по маленькому словарю, что нужно знать от и до, от аплодисментов до апсиды? Априорно ясно, что летать подобно ворону и попугаю мне мешает весомое бремя костей и что мне не хватает хвоста как у сороки, здесь моя рука наливается тяжестью, словно мне, некогда полному апломба, изменяют, как изменили моему отцу (в нас живому), легкие, словно моему телу не хватает соли. Что бы съесть из того, что предлагают всемогущие мясники? Похоже, что в Америке умелыми приемами производят удобную плоть, никакой поэзии, пожалуйста, никакой поэзии, обойдемся прозой. Говноеды угрожают бананам. Говноторговцы угрожают финиковым пальмам. Угрожают они и картошке. Угрожают аппетиту, что за ненасытность, превращая его мало-помалу в ротовую одержимость. Аплодируйте после еды и не разговаривайте с полным ртом или уткнувшись носом в жавелевый компот.
Экбаллиум! экбаллиум! От и до, от банка до бардака, я же вам обещал, от банка до бардака, с дубовой банкетки или из-за махонького секретера, или с мраморной доски мраморного надгробья, надгробья Эрвелино, от банка до бардака, возвещаю вам, кто же кудахчет от банка до банкета, от банкета до бардака? Ах, в банке под завязку банкнот! Что на блюдечке, что на плато. В ломбарде национальная собственность. В борделях или универмагах — женщины со своими дочерьми, на банкетках, нарумяненные по всем канонам, с пробой на лепиздочках и сердечках, потом, перед присяжными, отдувающиеся за коррупцию магистратов, советников, маршалов, адмиралов и мясников.
Набросанный сыростью и грибами на одной из стен дворика высокий силуэт косматого человека с тремя руками, в зависимости от дневного света то очень явственный, то затушеванный, вынуждал меня к обходным маневрам и разнообразным уловкам. Я всегда, стараясь не смотреть прямо на него, обстреливал его первым — влажной землей, сухим голубиным пометом, козявками, всем, что ни попадется под руку, — и оскорблял его, как только мог. Если же он был невидим, я пользовался этим, чтобы выскоблить раствор, поцарапать кирпичи, расширить трещины там, где он, сплошь изъеденный паразитами, появлялся, развертывая на костях своих свою кожу.
Не было ли подобного типа во дворе и у остальных?
Вне досягаемости чудовища, восседая на маленьком стульчаке, я царил в закутке общей комнаты столько времени, сколько мне хотелось. Мне хотелось, чтобы это время было бесконечным, мне под стать, целиком в моем распоряжении.
Мой старший брат работал по заказу на радио, чей зеленый огонек поблескивал в полутьме. Кто-кто шевелился в полутьме? Неужели все тот же дворовый призрак, шлепающий вялыми ногами по балатуму[59]?
В буфете стояла зеленая коробка моего отца (живого в нас) с мылом, бритвой, помазком, одеколоном. В определенные часы мы вдыхали ее квинтэссенцию.
Я покидал стульчак по доброй воле и оставлял свою царственность в пластмассе ночного горшка. Не знаю, что осталось от этого стульчака сегодня. Мы отколупывали от него щепу и лучину, стремясь разжиться шильцами и крохотными стрелами. Он мало-помалу исчез, фрагмент за фрагментом, как стол, как синий блейзер, потом зеленый. Дни были коротки, а дел уйма.
Раздвинув гармошкой чрево рукодельного столика, можно было обрести сокровище.
Звезда первой величины
Есть все основания полагать, что со смертью легендарного Жерома Лендона (2001) не закончится эпоха Les Éditions de Minuit, замечательного издательства, равного которому не отыщется не только во Франции, но и, наверное, по всему миру. На счету этого флагмана интеллектуальной литературы два нобелевских лауреата, становление «нового романа», определившие эпоху философские бестселлеры («Анти-Эдип» и «Грамматология», «Состояние постмодерна» и «Распря»), поразительный по сю пору бестселлер («Любовник» Маргерит Дюрас), Гонкуровская премия отвергнутого всеми дебютанта (Жан Руо)…
Не роняет честь издательства и более молодое поколение «авторов Minuit». Такие замечательные прозаики, как Жан Эшноз, Жан-Филипп Туссен, Жан Руо и Эрик Шевийяр, безусловно входящие в число самых интересных и оригинальных писателей последних десятилетий прошлого века, достаточно хорошо известны и российскому читателю. Однако рядом с ними работают и другие молодые и не менее интересные мастера, тексты которых, собственно, и собраны в настоящей книге (ну да мы еще вернемся к принципам ее составления).
К феномену Les Éditions de Minuit можно подходить двумя совершенно разными, противоположными, казалось бы, способами. Видеть в нем либо полуслучайно сложившееся идеальное издательство, которое, не возникни оно, следовало бы выдумать, либо точку кристаллизации, естественно и неотвратимо родившуюся в перенасыщенном новыми тенденциями литературном бульоне. И обе точки зрения, конечно же, совершенно справедливы. Первая находит свой язык в дискурсе историческом, вторая — в, если угодно, философском, но, пожалуй, неоспоримо, что точку пересечения двум этим линиям обеспечил «человеческий», чисто человеческий фактор — личность бессменного главного редактора — «генерального президента-директора издательства, „Минюи“» — Жерома Лендона.