После этих ее слов господин Лера замедлил шаг, потом остановился и постучал тростью в землю, что на этот раз выражало лишь слабодушие и смущение. Ибо он уже знал, что уступит мольбам девочки, и в глубине души по-глупому сам того желал. Но что скажет жена?
— Куда же ты хочешь, чтоб я тебя взял, черт побери?
— Куда угодно. Мне лишь бы уехать из этого города. Если понадобится, я согласна работать.
— Послушай, а не отвести ли мне тебя в мэрию? Они там что-нибудь придумают и помогут тебе.
— Они отправят меня к тетке. Уж лучше я вернусь на рынок и усну… чтобы не проснуться, — добавила она. И видя, что незнакомец в задумчивости почесал щеку, добавила: — Лучше мне замерзнуть. Вы же сами видите, я дрожу от холода.
Элизабет заклацала зубами и принялась скакать то на одной ноге, то на другой. Господин Лера посмотрел на нее, постучал тростью в землю и вроде бы собрался что-то сказать, но в последний момент передумал и вернулся к своей прежней мысли:
— Знаешь что, это несправедливо. Несправедливо по отношению ко мне. Существуют же благотворительные общества, учреждения и что там еще… Да ладно, пошли! Не стоять же тут всю ночь. Она, видите ли, замерзнет… Это самое настоящее вымогательство. Да разве умирают от холода в наших краях? Я ни разу в жизни не слыхал о таком случае. Пусть кто-нибудь назовет мне хоть один.
Эту последнюю фразу господин Лера широким жестом затянутой в перчатку руки адресовал небесам. Элизабет ничего на это не сказала. Презрительно фыркнув, господин Лера пошел вперед, не оборачиваясь и питая слабую надежду на то, что случится чудо и Элизабет отстанет от него. Но она следовала за ним по пятам, ступая на тень, по которой видно было, как плечи его то и дело возмущенно поднимались, и девочка так старательно приноравливалась к шагу господина Лера, что ему казалось, будто он идет один.
Через четверть часа они устроились в купе вагона третьего класса, хотя обычно господин Лера вверял свою драгоценную особу только вагонам второго, но надо было экономить, так как пришлось купить билет и Элизабет, для него это была тем более серьезная жертва, что у него в кармане лежал обратный билет во второй класс, и на вокзале он поначалу чуть не поддался искушению отправить девочку третьим классом, а самому насладиться обтянутой синим сукном полкой вагона, предназначенного для более состоятельных пассажиров. Однако, поразмыслив, господин Лера устыдился, рубанул воздух тростью, как бы отгоняя эту мысль, и добродетель восторжествовала.
В купе Элизабет подсела к нему так близко, что он снова забеспокоился насчет своего бумажника. И рукой указал девочке угол, где она должна была сидеть, решив не спускать с нее глаз, но, как только колеса застучали, он закрыл глаза, открыл рот и захрапел.
Элизабет выглянула в коридор, соединявший их купе с другими. Судя по всему, она и ее покровитель ехали в вагоне одни. Желтый свет газовой лампы безжалостно высвечивал багровое лицо господина Лера и его мясистый нос, сиявший, как баклажан. Шарф был размотан, виднелась редкая бородка, черная у корней волос и седая в клинышке, который спускался ниже узла галстука и касался манишки; эта борода произвела на Элизабет особое впечатление: ей теперь казалось, что она никогда не осмелилась бы заговорить с этим человеком, если бы знала, что у него такая внушительная борода, но в то же время ей страшно хотелось дернуть этот клинышек, чтобы проверить, почувствует это ее покровитель или нет.
Девочку тоже клонило ко сну, но что-то ей мешало. Она не знала ни куда она едет, ни как зовут незнакомца, увозившего ее с собой. Однако об этом Элизабет не очень-то беспокоилась: она слышала могучий отеческий храп, мешавшийся с перестуком колес, и понимала, что не ошиблась в этом человеке, и, если бы не строгий запрет, она охотно прильнула бы к плечу господина Лера. Мозг ее работал быстро, и воспоминания о пережитых ужасах уже стирались в нем, даже смерть матери казалась давним событием только из-за того, что Элизабет все больше отдалялась от городка, где это произошло, и всякий раз, как рука ее нащупывала в кармане подаренные теткой накануне ножницы или прядь материнских волос, срезанных ею, она сама удивлялась, как это близкое прошлое кажется таким далеким.
Именно эти мысли и не давали ей уснуть, ибо, как только она закрывала глаза, они одолевали ее еще сильней. Элизабет попробовала смотреть в окно, однако ночь превратила его в зеркало, и девочка видела в нем прежде всего свое бледное лицо со сверкающими черными глазами, а уж потом различала поросший лесом холм, белеющие в полумраке стены фермы, после чего тень вагона смешивалась с окрестным пейзажем, ночник казался катящейся над полями луной, а господин Лера, прикорнувший в небесах, плыл над холмами величественный и безразличный ко всему, как Бог.
Когда путники прибыли к месту назначения, Элизабет была настолько усталой, что едва не засыпала на ходу. Господин Лера щадил девочку, сдерживал шаг, чтобы она могла поспевать за ним, вел ее за руку по улицам города, и так они добрались до высокого здания, фасад которого один занимал целую сторону обширной треугольной площади. Тут его одолело тщеславие: он склонился к еле ковылявшей истомленной девочке, велел ей поднять голову и прочесть надпись на воротах. Указал тростью на крупные золоченые буквы, рассчитывая, что Элизабет удивится, но та просто-напросто спросила, не в этом ли доме он живет.
— Вот это да! — воскликнул господин Лера, не отвечая на ее вопрос. — Ты спрашиваешь, не здесь ли я живу? А почему не на вокзале, в мэрии, в музее или в конторе по учету векселей? Неужели тебе не кажется необычным, что я живу здесь?
Элизабет посмотрела на спаренные колонны по бокам ворот, на бюст Республики посреди перекладины и пробормотала:
— Да, кажется.
— Еще бы! Но почему? Что в этом доме особенного, в чем причина твоего удивления? Так прочти же надпись, глупенькая! Разве ты не видишь большие буквы на воротах?
— Лицей имени Корнеля, — пролепетала Элизабет.
— Ну вот, — сказал господин Лера. — И ты считаешь в порядке вещей, что я живу в лицее имени Корнеля?
Тут он глянул на нее с подозрением и вдруг спросил:
— А кто такой был Корнель, дитя мое?
Ответа не последовало: тем временем порыв ветра поднял над площадью такое облако пыли, что показалось, будто уличные фонари погасли.
— Не знаю, — призналась наконец Элизабет.
— Как? — воскликнул господин Лера, отступая на шаг. — Не знаешь, кто такой был Корнель? Не может быть! И ты говоришь, тебе одиннадцатый год?
Элизабет заплакала.
— Ну-ну, — спохватился он. — Я не велю тебя казнить. Ты войдешь в этот дом вместе со мной. Но здесь, слава Господу, все знают, кто такой был Корнель. Даже несмышленыши первоклашки, и те…
Не закончив фразу, господин Лера быстро подошел к входной двери.
— Надо же! Она не знает, кто такой был Корнель!.. — проворчал он, трижды нажимая кнопку звонка.
Дверь отворилась лишь тогда, когда были все основания полагать, что привратник скоропостижно скончался. — Я наверняка совершаю ошибку, — сказал эконом, когда они вошли в вестибюль, — большую ошибку, просто безумство, но входи, входи, дитя мое, я не оставлю тебя замерзать на улице в отместку начальной школе, где тебя обучали.
Проходя мимо каморки привратника, господин Лера выкрикнул свое имя громовым голосом, эхом раскатившимся под каменными сводами. Судя по всему, он старался нагнать страху на Элизабет: важно поскрипывал ботинками и покашливал, продолжая будить эхо в темной галерее, в которую они углубились, однако, несмотря на все усилия, господин Лера не смог сохранить праведный гнев, охвативший его минуту назад. Он простил Элизабет то, что она не знала, кто такой был Корнель, простил настолько, что ему вдруг захотелось ее расцеловать, так она была мила в своей каракулевой шапочке и так чинно держала руки, сцепив их перед собой, словно на них была муфта. Однако в воспитательных целях эконом счел за благо показать строгость, постучал тростью в пол и воскликнул: «О!», бросив искоса взгляд на девочку, чтобы той было ясно, в чем причина его возмущения.
Теперь галерея шла вдоль почетного двора, и Элизабет увидела в окно среди невысоких голых деревьев каменную фигуру человека в задумчивой позе. Разглядеть как следует не успела, потому что господин Лера прибавил шагу, и ей пришлось чуть ли не бежать, чтобы поспеть за ним. По левую руку белую стену украшали огромные картины в дубовых рамах, отчего стена казалась еще более унылой; в этой же стене было несколько дверей, над которыми висели написанные черной краской таблички: «Директор», «Приемная», «Заведующий учебной частью» и наконец — «Эконом». Перед этой дверью господин Лера поднял трость и как будто хотел что-то сказать, но, должно быть, посчитал, что час слишком поздний, для того чтобы объяснять наивной десятилетней девочке, кто такой эконом, поэтому ограничился тем, что пожал плечами, и продолжал путь.
В этом месте галерея делала поворот, и от падающего перпендикулярно галерее лунного света на пол ложились огромные тени не прикрытых занавесками оконных переплетов. Дальше снова шли картины и четыре или пять дверей, ибо лицей города Рефана — это вам не деревенская школа, и Элизабет опять увидела в окно фигуру в каменном плаще, окруженную невысокими, ровно подстриженными деревьями, на этот раз — со спины. Затем господин Лера снова взял се за руку и повел по красивой лестнице, длинные ступени которой расходились веером. На площадке бельэтажа он отвел девочку в нишу окна, выходившего на почетный двор, и сказал серьезно и медленно:
— Знай, дитя мое, что ты видишь перед собой старого дурака. Не спорь. Он сам это знает и чувствует. Собирается сделать глупость… огромную глупость. Запомни, что я сказал: огромную глупость… — Господин Лера развел руки в знак беспомощности и повторил: — Огромную! — Затем, стукнув тростью в пол, сказал уже совсем другим тоном: — А сейчас, малышка, постарайся не плакать, особенно при моей жене. Держись, хорошо? Спокойствие и еще раз спокойствие!