Подняв глаза, Элизабет успела разглядеть красную шелковую перину, зацепившуюся за планку паркета, а чуть повыше — обтянутые бледно-розовой тканью стены, на которых все еще висели фотографии, небольшие зеркала и всякие безделушки, приколотые булавками и выглядевшие так, будто в комнате ничего и не случилось.
Девушке очень хотелось все увидеть, и она держала спичку, пока та не стала жечь пальцы, а потом еще некоторое время постояла в темноте, зачарованная только что увиденной картиной, в которой смешалось чудесное и отвратительное. Элизабет устояла против искушения зажечь вторую спичку и пошла обратно. Снова почувствовала ласкающее прикосновение метелочек из перьев, споткнулась о швабру, так как совсем забыла о ее существовании, ощутила на щеках и плечах влажные пустые рукава рубашек, принадлежавших, видимо, господину Аньелю.
Вернувшись в прихожую, Элизабет постояла и прислушалась, затем бесшумно поднялась на второй этаж. Растущее любопытство придавало ей смелости, и она вошла в один из двух отходивших в разные стороны от лестничной площадки коридоров и повернула ручку ближайшей двери. Здесь также было совершенно темно. Однако, судя по толстому ковру, на который она ступила, в этой комнате кто-то жил, и Элизабет уже полезла в карман за спичкой, но передумала, ее остановил очень простой расчет: у нее осталось всего две спички, а в доме не менее полутора десятков комнат. И она решила обходиться без света; а может быть, в этой комнате на камине лежат свечи? Подумав об этом, Элизабет двинулась вперед, щупая рукой стену.
И первым делом опрокинула маленький столик, заставленный всякой всячиной; при этом так испугалась, что мигом вернулась к двери, но никто не дал о себе знать, слышалось лишь бульканье: что-то выливалось на ковер то ли из графина, то ли из чернильницы. Немного приободрившись, девушка продолжила обход комнаты, по-прежнему на ощупь. Вскоре под ее рукой оказалась гладкая и холодная поверхность застекленного шкафа, она открыла дверцу, сунула руку внутрь, и пальцы ее наткнулись на что-то мягкое — чучело птицы, рядом еще одно, потом какое-то животное, судя по всему, волк. После этого Элизабет открыла и почти сразу же закрыла еще два шкафа, а всего в комнате их оказалось восемь или десять, они стояли вплотную друг к другу, загораживая окна и оставляя свободной только дверь, в них были выставлены всевозможные местные грызуны или хищники, дневные или ночные, в перьях или в меховых шубках. Элизабет подумала, не пожертвовать ли еще одной спичкой, чтобы осмотреть экспонаты, однако решила, что наверняка предоставится возможность посетить этот кабинет натуралиста днем, однако уступила здравому смыслу не без сожаления, потому что живо чувствовала красоту, пусть даже на короткое мгновение освещаемую слабым огоньком.
Следующая дверь открылась не так легко. Девушке пришлось даже упереться плечом в наличник и толкать изо всей силы, как вдруг какое-то ворчанье, исходившее как будто из-под нескольких перин, остановило ее, и ей пришлось потратить не меньше усилий на то, чтобы закрыть дверь, так что она успела услышать произнесенные крайне раздраженным тоном слова:
— Аньель, если вы разбудили меня так же рано, как позавчера, я вас выгоню вон, понятно? Выгоню вон!
Испуганная Элизабет выбежала из этого коридора и укрылась в другом, отходившем от лестничной площадки в противоположную сторону. Ей показалось, что она узнала голос, но не могла вспомнить, когда и при каких обстоятельствах она его слышала. Несколько минут постояла в темноте, потом прошла дальше по коридору и взялась за ручку еще какой-то двери. Но, памятуя о том, что открывать двери в этом доме — дело рискованное, она поколебалась, прежде чем войти — как знать, что ее там ожидает, — однако любопытство опять-таки оказалось сильней страха.
На этот раз Элизабет, к своему великому изумлению, оказалась в комнате, ярко освещенной большой лампой с резервуаром из розового фарфора, стоявшей на черной мраморной столешнице круглого столика на одной ножке. Большая кровать красного дерева, покрытая цветастым одеялом, зеленые полотняные занавески и истончившийся от долгого употребления ковер придавали комнате если не богатый, то, во всяком случае, приветливый и уютный вид. У камина стояло глубокое кресло, а перед решеткой, усыпанной холодным пеплом, лежала коричневая плюшевая напольная подушка.
Элизабет, ослепленная ярким светом, посмотрела в глубь комнаты, но тут услышала детский голосок и вздрогнула. За дверью, которую она оставила открытой вовнутрь, сидела на табурете женщина, левой рукой ласково гладила полные румяные щечки девочки шести-восьми лет, а правой опиралась на аккуратно сложенный зонтик. На ней было голубое саржевое платье, довольно элегантное, хотя и чуточку старомодное; за ленту черной соломенной шляпки был воткнут букетик бледных фиалок, шею и грудь украшало жабо с пожелтевшими кружевами, в руке женщина держала белую розу, которую рассматривала с мнимо внимательным видом, какой бывает у рассеянных людей, от цветка приятно пахло, но почему-то гелиотропом. Судя по грустно-красивому лицу, ей было чуть больше сорока, однако легкие морщинки ничуть не портили ее красоту. Она подняла на Элизабет серо-голубые глаза и улыбнулась ей, потом успокоила завозившуюся рядом с ней девочку.
— Мама, — спросила та, — кто эта дама?
Женщина знаком велела дочери молчать и сказала серьезным и мягким тоном, который гармонировал со всем ее обликом:
— Ты же прекрасно знаешь, что мы сегодня уезжаем.
Стоявший у ее ног саквояж крокодиловой кожи, казалось, подтверждал эти слова. Нетерпеливым движением девочка стащила с головы серую каракулевую шапочку, украшенную длинным прямым пером.
— Я устала, — сказала она, — и хочу спать.
— Поспишь в вагоне, радость моя.
Девочка облокотилась на колени матери, постучала в пол носком маленькой туфельки и, глядя на Элизабет скучающим и усталым взглядом, принялась покусывать спустившийся на лицо черный локон. Элизабет была слишком удивлена, чтобы вступать в разговор, и стояла неподвижно перед матерью и дочерью, которых ее присутствие как будто нисколько не смущало. Мать время от времени вздыхала и устремляла взгляд на бронзовые часы, которые стояли на камине и нарушали тишину мерным тиканьем.
— Какая сегодня погода? — спросила она вдруг.
Элизабет, к которой был обращен этот вопрос, почему-то оробела и помедлила с ответом.
— Небольшой ветер, — сказала она наконец.
— Дождь идет?
— Нет, мадам.
Незнакомка вроде бы обрадовалась, и легкая улыбка тронула ее губы, на миг придав молодое выражение усталому красивому лицу.
— Только и не хватало, чтобы из всех вечеров именно этот выдался ненастным мне назло, ведь я не один месяц ждала, когда часы укажут нужное время, а непогода могла бы задержать меня. Благодарю вас, мадемуазель, — добавила она погромче, — вы очень любезны.
— Мама, а кто эта дама? — снова спросила девочка.
Женщина снисходительно улыбнулась и, покачав головой, посмотрела на Элизабет.
— Моя девочка так любопытна, — прошептала она. — Вы просто не поверите.
— Я хочу спать, мама, — тянула свое несчастная девочка. — Почему мы не идем в постель?
— А часы, милочка, что ты с ними сделаешь? Ведь они могут пробить тот час, когда мама и Эмелина должны уезжать, а мы будем спать и ничего не услышим. Что тогда? Опоздаем на поезд и никуда не уедем.
— Но, мама, мне так хочется спать.
— Послушай. Ты знаешь хорошенькую маленькую девочку на часах? У нее большие крылья, как у бабочки, а в руке она держит лампу. Мама тебе ее часто показывала. Эта девочка наклонилась над чем-то, чего нам не видать. Мама обещала тебе как-нибудь потом рассказать, на что эта девочка смотрит, но она расскажет тебе об этом сейчас: хорошенькая девочка смотрит на стрелки часов, и она давно уже ждет, как и твоя мама, чтобы двадцать седьмого января нынешнего года маленькая стрелка остановилась на цифре одиннадцать, а большая — на цифре двенадцать. Тогда твоя мама возьмет саквояж, куда сложила все, что необходимо в дороге, и игрушки своей дочурки, потом встанет и вместе с Эмелиной покинет эту комнату навсегда, ты поняла? О, глядите-ка, она уснула!
Девочка действительно уснула, положив головку на изгиб руки, опиравшейся на колено матери. Та сначала отставила зонтик, осторожно подняла ребенка, взглядом попросила Элизабет помочь, взяла Эмелину за плечи и под коленки, как держат грудных детей, и принялась ее баюкать, напевая вполголоса песню «Северный мост» и поглядывая на часы, которые показывали всего-навсего половину девятого. Каждый раз, как она мерно покачивала головой, фиалки на ее шляпе вздрагивали. Иногда женщина отводила взгляд от стрелок, которые, как ей казалось, двигались слишком медленно; тогда лицо ее становилось рассеянным, а голос звучал так, словно она пела во сне, но она тут же спохватывалась и улыбалась Элизабет.
— Ох уж этот «Северный мост», — прошептала незнакомка в паузе между двумя тактами, — сколько раз я его пела моей девочке! Твой брат плывет на золоченой лодке… Вы не устали, мадемуазель? Надень свое белое платье…
— Я должна идти, — сказала Элизабет. — Я ищу… света. Нет ли у вас свечи?
— И расшитый золотом пояс… Нет, наверно. И северный ветер студеный…
— А спичек?
— Тоже нет. И северный ветер студеный вздымает крутую волну… Господин Аньель не дает мне спичек… Прошли они три шага… но я больше не увижу ни господина Аньеля, ни господина Бернара… ни того, ни другого, никогда.
После этих слов женщина умолкла, постояла в раздумье, затем улыбнулась и с какой-то сдержанной радостью закончила мрачную песню:
— …и утонули в пучине. Доброй ночи, мадемуазель.
Элизабет тихонько вышла из комнаты и аккуратно прикрыла за собой дверь. В коридоре спросила себя, почему же незнакомка раньше не уехала из усадьбы, которая, судя по всему, ей не по душе, и тут же пожалела, что не задала этой женщине еще несколько вопросов, однако надо сказать, что вежливая речь и любезность незнакомки вызывали у нее известную робость. Но тем не менее Элизабет чувствовала расположение к этой женщине, ей понравилось ее милое грустное лицо, особенно хороши были глаза, так часто озаряемые надеждой и какой-то детской радостью; и Элизабет дала себе слово еще раз навестить мать Эмелины до ее отъезда.