н знал, что зверь тот самый, – не потому, что разглядел его издалека, а потому что сердце вдруг забилось чаще. Зверь стоял далеко, в миле или даже нескольких, но Августин нарисовал его себе так четко, словно глядел в бинокль. Вот что он искал. Он как будто находился рядом с медведем, словно сидел верхом на огромной сгорбленной спине, сжимая ботинками широкие бока. Августин даже ощутил под пальцами густой мех, различил его бежевый оттенок и розоватые пятна на морде животного, уловил терпкий, гнилостный запах запекшейся крови.
Добравшись до гребня холма, медведь поднял морду, мотнул головой влево, вправо и наконец посмотрел туда, где стоял Августин. Тем временем Айрис, ничего не заметив, съехала с горки и направилась дальше. Зеленый помпон на ее шапке задорно подпрыгивал. Августин поглядел на медведя, и, хотя их разделяли мили заснеженной тундры и выщербленных ветром скал, почувствовал странное родство со зверем. Человек завидовал мощи животного, его простым потребностям и ясным устремлениям, но между ними прошуршал и ветерок одиночества, тоски и покорности судьбе. Августин ощутил щемящую жалость к зверю, застывшему на гребне горы, – к одинокому слуге круговорота выживания. Этот зверь ничего не ведал, кроме голода и убийств, купаний в снегу, беспокойного сна в сугробах да долгих прогулок к океану. Вот и все, чем он жил, что он знал, что имел.
В груди у Августина заворочалось новое чувство. Досада. Чего ради он пережил лихорадку? Августин перевел взгляд на уходивший вниз склон холма и увидел, как Айрис, кубарем скатившись вниз, выныривает из сугроба – ярко-зеленый помпон, присыпанный белой пудрой. Она махала ему, улыбалась – маленькая девочка, увлеченная игрой. Ее обычно бледное личико светилось, на белой коже проступил румянец. Когда Августин оглянулся на горный хребет, медведя там уже не было.
– Пойдем, Айрис! Пора возвращаться!
По дороге обратно девочка держалась ближе к старшему товарищу – шагала рядом или немного впереди, иногда оборачиваясь, чтобы посмотреть, как он там. На финальном отрезке пути, когда они поднимались к обсерватории, Айрис взяла его руку в большой рукавице в свою и не отпускала, пока они не вошли в здание.
Августин давно задумывался о простой и тихой смерти: слабеющее тело на фоне суровой природы. Даже до эвакуации – до того, как воцарилась зловещая тишина и, вероятно, наступила глобальная катастрофа, – Августин собирался умереть на станции. Задолго до приезда в обсерваторию Барбо, только планируя свои арктические исследования во время отдыха на побережье Тихого океана, он решил, что этот проект станет последним. Завершающий аккорд в его карьере, последний абзац в его биографии, которую когда-нибудь обязательно напишут. Для Августина окончание работы и смерть были неотделимы. Даже если его сердце будет биться еще несколько бесплодных лет – все равно. Если его открытия продолжат ярко сиять в золотом фонде мировой науки, он был не против угаснуть в одиночестве неподалеку от Северного полюса. Эвакуация в какой-то мере облегчала ему задачу. Но когда Августин увидел в горах медведя и встретился с ним взглядом – все изменилось. Он подумал об Айрис. Впервые он радовался чьему-то присутствию. Радость, такая непривычная и нечаянная, растревожила что-то глубоко у него внутри – что-то забытое, большое, своенравное. И это было только начало.
Уже в первые дни после знакомства с девочкой Августин задал себе вопрос: что с ней станет после его смерти? Но то были праздные, рассеянные мысли. Он задумался об этом всерьез лишь потом – когда белый медведь посмотрел ему в глаза, а солнце стало дольше задерживаться на небе. Августин заглянул за пределы отпущенного ему срока и сосредоточился на участи девочки. Для нее он желал другой судьбы – родных и друзей, любви, человеческого общества. Он не хотел вечно сожалеть о том, что смог дать ей лишь пустоту, которую припас для себя.
Когда другие ученые покинули станцию, Августин предпринял несколько вялых попыток связаться с внешним миром и узнать, что произошло там, за бескрайними льдами. Однако убедившись, что спутниковая связь не работает, а коммерческие радиостанции молчат, он оставил поиски и смирился с неизбежным. Все было кончено. Оторванность от мира не слишком его беспокоила: ведь этого он для себя и хотел.
С тех пор многое поменялось. Стремление кого-нибудь услышать завладело им с новой силой. Впрочем, Августин понимал: даже найди он других выживших, им не добраться до затерянной в снегах обсерватории. Даже если где-то существовал островок цивилизации, им с Айрис туда не попасть. И все же сама возможность связаться с внешним миром стала очень для него важна. Он здраво оценивал расклад: скорее всего, поиски ни к чему не приведут; их с Айрис не обнаружат и не спасут. Но, движимый новым, таким непривычным чувством долга, он решил, что надо попытаться во что бы то ни стало, – и забросил телескоп, сосредоточившись на радиоволнах.
В одиннадцать-двенадцать лет Августин знал устройство радиоприемника лучше, чем строение собственного тела. Он быстро освоил изготовление простейших детекторных приемников из проволоки, винтов и диодов, а потом перешел к задачам посложнее – к передатчикам, декодерам. Он сооружал аналоговые и цифровые устройства с помощью электронных ламп и транзисторов, из готовых наборов и с нуля, даже из рухляди, найденной на помойке. Он устанавливал антенны и диполи у себя во дворе, подвешивал их на деревья, реализовывал каждую схему, для которой находились детали. Все свободное время он корпел над приборами. Наконец, его хобби увлекло и отца – кто бы мог подумать, что у них найдется нечто общее? Отец, механик, работал с техникой на автозаводах. Он имел дело с огромными – выше домов – станками, и ему стало любопытно, почему сын увлекся самыми миниатюрными из устройств.
Августин рос маминым любимчиком – сопровождал ее в парикмахерскую, помогал месить тесто, чистил картошку. Когда мать находила в себе силы готовить, он учил уроки за кухонным столом, в другие дни – сидел в ногах ее кровати, словно преданный пес. Он был ее маленьким талисманом, отзывался на любую ее прихоть. И чувствовал, сам не зная почему, что эта гармония между ним и матерью ужасно злит отца.
Мальчик тонко улавливал перемены в настроении матери. Ощущал надвигающуюся тьму раньше, чем она сама. Он чувствовал, когда лучше оставить ее одну в темноте, а когда надо раздвинуть шторы; знал, как уговорить ее вернуться домой, когда она вдруг впадала в истерику на прогулке. Он настолько тонко и умело сглаживал острые углы, что она ни разу не заподозрила манипуляций и видела в нем лишь маленького сыночка, верного друга и соратника. Никто не утешал ее так, как он. Никто не умел так успокоить. Тем более, муж.
Августин контролировал мать, потому что так было нужно. Только держа ее в узде, он мог ее защитить. Отточив этот навык, он начал думать, что нашел ключ к ее выздоровлению, взял верх над болезнью, починил то, что казалось сломанным. Но однажды зимой, когда мальчику исполнилось одиннадцать, мать удалилась в спальню и уже не вставала до самой весны. Тогда Августин осознал, что есть загадки, которых ему никогда не разгадать, что, несмотря на все усилия, он никогда не поймет собственную мать. Внезапно он остался совсем один. Он не знал, что делать. В то время, как отец проклинал безучастное тело, застывшее на кровати, мальчик укрылся от невзгод в подвале. И там нашел утешение в чистой простоте радиотехники – в соединении проводов, движении электрического тока, в безыскусных деталях, которые, соединяясь, порождали нечто волшебное: извлекали прямо из воздуха симфонии нот и голосов. Августин всегда учился прилежно. Знаний, усвоенных в школе – о ваттах, амперах, электромагнитных волнах, – хватило ему для начала; сидя в темном затхлом погребе под желтым светом лампы, он учился всему остальному. Порой, скрипя ботинками по шаткой деревянной лестнице, к нему спускался отец, однако чаще всего это не сулило ничего хорошего. Обычно он приходил пожурить сына, ткнуть носом в ошибки и позлорадствовать над его неудачами. То, что у мальчика недюжинный ум, уже не было ни для кого тайной, и отец не упускал ни единого случая отыграться.
Даже теперь, спустя многие годы, в ледяных объятьях Арктики, Августин мог представить подвал из своего детства так четко, словно по-прежнему сидел там, окруженный катушками проволоки, германиевыми транзисторами, простенькими усилителями, осцилляторами, смесителями частот. По правую руку – включенный в сеть, уже нагревшийся паяльник, по левую – чертеж текущей задумки: засаленный карандашный набросок, усеянный стрелочками и корявыми обозначениями. Августин предпочел бы исключить из этой сцены отца, но время от времени тишину нарушал непрошеный голос: «Только полный идиот не сможет починить транзисторный приемник!», «Не прибор, а поделка двухлетнего ребенка!»
В обсерватории Августин дважды проверил спутниковые телефоны и широкополосную сеть: вдруг упустил что-то важное? Связь на станции всегда была неустойчивой: в основном, она зависела от работы спутников. Августин осмотрел основное здание и хозяйственные постройки, но нашел лишь немного резервного оборудования. Техника оставляла желать лучшего – мощности едва хватало на то, чтобы связаться с военной базой на северной оконечности острова. Обычно эти приборы использовали, чтобы общаться с пилотами пролетавших над станцией самолетов. Чувствительность антенны была слабой; удавалось поймать только близкие и очень сильные сигналы или, если повезет, отраженные. Конечно, если допустить, что эти сигналы было кому передать или отразить.
Все это напомнило Августину юношеские годы, когда он включал аппаратуру в подвале и совершал общий вызов – простой, бесхитростный сигнал с одной-единственной целью: кого-нибудь найти. Без разницы, кого. Собеседники присылали ему QSL-карточки[2], которые он подшивал в папку. Тут были строгого вида квитанции с позывными, небрежно написанными поверх силуэта штата; открытки с дурашливыми карикатурами на радиолюбителей, которые висели на антеннах, как обезьянки на лианах, или как белье на веревке; карточки с пикантными изображениями грудастых девиц, томно прислонившихся к радиоприемнику и что-то мурлыкающих в микрофон. Августин часами сидел в подвале, сканируя любительские частоты и повторяя свой позывной. И сколько бы времени ни проходило – две минуты или несколько часов, – ему обязательно кто-нибудь отвечал.