ть того, кем в мыслях уже завладели, поэтому с удвоенным рвением старались его удержать. Их сексуальные уловки становились изобретательнее, и Августин наслаждался этими дарами сполна, – а потом ругал подопытных за отсутствие гордости. Приглашения в кафе, кино или музей начинали поступать от них в одностороннем порядке. В конце концов Августин полностью рвал отношения. Он никогда не прощался и не тешил никого дежурным «дело не в тебе, дело во мне». Он просто исчезал навсегда. И если обиженная пассия находила его и припирала к стенке, он добивал ее равнодушием: вел себя так, словно встречался с ней только от скуки. Стыда он не чувствовал, только любопытство.
Женщины, которые пали жертвами его экспериментов, отзывались о нем довольно предсказуемо: козел, подлец, сукин сын, подонок. Награждали его и клиническими диагнозами: неисправимый лжец, социопат, псих, садист. Некоторые эпитеты его удивляли, хотя порой он думал: а вдруг они правдивы? Да, «козла» он, пожалуй, заслужил, – но «социопата»? Впрочем, когда ему было от двадцати до тридцати с небольшим – до того, как он получил работу в Нью-Мексико, – такая характеристика могла быть вполне справедливой. У всех своих женщин он наблюдал такие сильные чувства, каких никогда не испытывал сам. Всего лишь намек на симпатию с его стороны разжигал в них бурю эмоций.
Августин не помнил, любил ли свою мать или просто манипулировал ей в личных целях. Неужели уже в детстве он проводил эксперименты – смотрел, какие приемы работают, а какие нет? Возможно, он всю жизнь был таким?.. Ответы его не слишком интересовали – что только подтверждало верность предположений.
Он никогда и ничего не принимал близко к сердцу. Он хотел лишь заглянуть на территорию любви: посмотреть, что за цветы там цветут, что за звери обитают. Чем отличается влюбленность от плотского вожделения? Разные ли у них симптомы? Августин бесстрастно препарировал любовь – нащупывал ее границы, выявлял изъяны. Он не поддавался чувствам – он досконально их изучал. Его это развлекало: еще одна неизведанная область знаний. И хотя свою основную работу он считал гораздо более благородной, тем не менее, вопросы касательно любви не находили быстрых ответов, все время оставалось что-то непознанное. А Августин привык добираться до истины, поэтому продолжал свои изыскания.
Однако эксперименты таили опасность и для него самого. Когда-нибудь он должен был оступиться. Подопытных появлялось все больше, их чары становились коварнее. Он находил новых женщин в кафе, встречал их на работе, на прогулке. И все они друг друга знали – ведь когда меняешь девушек, как перчатки, проще всего приметить новую среди подружек предыдущей. Августин не утруждал себя извинениями. Легче было молча исчезнуть – устроиться в другую обсерваторию, получить новый исследовательский грант или уехать преподавать на другой конец страны. Начать с чистого листа. В любовных связях он видел лишь побочный проект, а во главе угла всегда оставалась работа – та, что посвящена звездам. Ему нравилось разнообразие женских тел, нравились груди, бедра и животики, – но только в качестве разгрузки после рабочего дня.
Поведение влюбленных женщин оставалось для него загадкой. Они раздували из мухи слона, часто несли всякий вздор.
Когда Августин получил свою первую ученую степень, его отец уже умер, а маму навсегда заточили в психиатрическую лечебницу. Других родственников у него не было, не у кого было учиться любви. Из детства он вынес блеклые воспоминания о болезни и безрадостных буднях.
Августин не любил смотреть телевизор, не читал романов. Знания он черпал из самой жизни, наблюдая за ней. Так он подошел и к вопросу любви: опытным путем установил, что она прячется в неистовом вихре не всегда приятных эмоций, – словно незримый и недостижимый центр черной дыры. Любовь не подчинялась логике и прогнозам. Эксперименты Августина лишь подтверждали, насколько чужды ему подобные материи. Со временем он пристрастился к алкоголю, а к женщинам охладел. Новый, быстрый способ забыться доставлял ему гораздо меньше проблем.
Когда Августину было за тридцать, его пригласили работать в Сокорро, штат Нью-Мексико. Там располагался Комплекс имени Карла Янского – центр передовых исследований в области радиоастрономии. Молодой и фотогеничный ученый, он привлек внимание прессы; его работа считалась прорывом в своей области. Но он знал, что еще не оставил значимого следа в истории, что настоящие открытия ждут его впереди. Цель была близка. Он чувствовал, что вот-вот представит миру теорию, которая вознесет его на научный олимп.
Слава беспринципного сердцееда сопровождала его повсюду, куда бы он ни направлялся, – как, впрочем, и репутация незаурядного и въедливого исследователя. Все обсерватории мира предлагали ему работу, да и университеты вовсю приглашали на должность профессора. Но Августин ненавидел преподавать, он всегда хотел – жаждал – познавать неизведанное.
Работа в Комплексе имени Янского стала для него непривычной передышкой от фундаментальных исследований, однако ему предложили кругленькую сумму, причем без нудного оформления бумаг и необходимости обивать пороги вышестоящих инстанций. Августин решил, что год-другой, посвященный радиоастрономии, вполне может дать тот толчок, который выведет его карьеру на новый уровень.
Он купил билет и, захватив свой единственный чемодан-страдалец, который колесил с ним по всему свету со студенческих лет, уехал в Сокорро. Встретили его радушно. Он быстро освоился, радуясь смене обстановки и возможностям, которые открывались на новом месте. Августин пробыл там почти четыре года – дольше, чем планировал изначально, дольше, чем где-либо еще со времен колледжа. Именно там, в Сокорро, он повстречал женщину по имени Джин.
12
– Чудесное утро для космической прогулки, – улыбнулась Деви напарнице.
В смотровом щитке ее шлема медленно проплывало отражение корабля. Салли почти не видела за зеркальной поверхностью лица подруги, но различила проблеск ее улыбки. Космос был неподвижен, словно раннее утро перед тем, как зачирикают первые пташки и солнце пробудит природу ото сна, – но здесь, наверху, не существовало таких понятий как рассвет, полдень или вечерние сумерки. Только уснувшее в вечности мгновение тишины. Не было ни до, ни после – лишь бесконечное сияние времени, застывшего между ночью и днем.
Салли не волновалась. Все получится, думала она, плывя в невесомости с новой антенной и чувствуя вибрацию реактивного ранца за спиной. Изредка в наушниках звучал голос Деви или Харпера. Приближалась хвостовая часть корабля. С установкой антенны придется повозиться, однако времени хватало. У Салли было все, что нужно: план действий, напарница, группа поддержки. И даже чертов реактивный ранец. Она верила: все получится как надо.
Деви первой добралась до места установки. Она подготовила тросы и, как только Салли подобралась ближе, пристегнула их к спутниковой тарелке, чтобы та не отлетела, пока они будут подключать проводку и крепить мачту антенны к корпусу корабля.
Тарелка покачивалась в путах, словно большая круглая ладонь махала в знак приветствия. Напарницы пристегнулись тросами к рабочему месту. Оттуда, где старая антенна соединялась с кораблем, торчали провода, напоминая змееподобные локоны Медузы Горгоны. Деви терпеливо, следуя внутреннему чутью, распутывала их и опять собирала в пучки, чтобы потом соединить с начинкой новой антенны. Салли подавала коллеге инструменты, пристегивая к разгрузочному поясу нужные запчасти.
Так прошло несколько часов. Работали в основном молча. Время от времени Деви просила у Салли тот или иной инструмент, полностью сосредоточившись на задаче, а Салли бдительно следила за процессом.
Работа двигалась по плану. И все же что-то настораживало. Глотнув воды через трубочку, встроенную в скафандр, Салли размяла шею – повертела головой, насколько позволял шлем.
– «Этер», прием! Сориентируйте по времени.
– Шесть часов с момента выхода из шлюза, – ответил Харпер. – Вы молодцы!
– Все почти готово, – сказала Деви. – Салли, можешь подержать мачту примерно в дюймах четырех над местом установки?
– Будет сделано!
Сматывая тросы, Салли начала подтаскивать тарелку ближе и схватила ее за мачту, как только смогла дотянуться. Затем отпустила тросы и притянула антенну к корпусу корабля, оставив небольшой зазор, как просила напарница.
– Отлично! – воскликнула Деви.
Прошел еще час, прежде чем они смогли наладить электрику. Пока Деви заталкивала провода в отверстие, Салли направляла мачту. Наконец, антенна встала на место. Осталось прикрепить ее болтами к корпусу корабля. Дело было практически сделано. Салли снова глотнула воды и похлопала подругу по плечу.
– Молодчина!
Деви не ответила. Она безвольно парила рядом. Дурное предчувствие, которое преследовало Салли с тех пор, как они покинули корабль, моментально выросло в неподдельный страх.
– Деви, что с тобой? – Салли старалась не поддаваться панике, но в голове у нее стучало: нет, нет, нет! – снова и снова, будто чья-то зловещая рука перебирала четки.
В наушниках послышался треск помех, а затем – ругательства, приглушенные, но различимые, несмотря на попытки Харпера прикрыть рукой микрофон.
– Деви! Что случилось?
Все еще держась за мачту антенны, Салли подлетела вплотную к подруге и попыталась разглядеть ее лицо за зеркальным стеклом шлема. В наушниках снова зашуршало.
– Приборы показывают, что у Деви проблемы со скафандром. Избыток углекислого газа, – доложил из командного отсека Тибс. – Деви! Ты меня слышишь? У тебя резко убывает запас кислорода!
Салли вгляделась в лицо напарницы за бликующим стеклом и сразу поняла: дело плохо. Деви словно оцепенела, взгляд был расфокусированным, глаза закатывались. Ей явно стоило больших усилий оставаться в сознании.
– Что там у вас происходит? Ответьте! – раздался голос Харпера.
Салли встретилась взглядом с Деви, которая силилась что-то сказать.