ько нужных инструментов, но и желания что-то исправлять. Он увидел себя глазами Джин – и понял, что ей и будущему ребенку будет лучше без него.
Отвернувшись от зеркала, Августин отринул этот слабый лучик правды – слишком горячий, чтобы удержать, слишком слепящий, чтобы глядеть не отрываясь. Джин открыла дверь. Когда Августин умудрился врезаться в боковую планку, женщина вывела его за руку. Оставшись один на крыльце, он прислонился спиной к наглухо закрытой двери и уставился в ненастное небо – хмурое, тяжелое, беспросветное. Звезды скрылись за облаками. Это был последний разговор с Джин.
Августин медленно, с трудом оделся: шарф, шапка, парка, ботинки, варежки. В палатке он был один. Тихое потрескивание застежек, скрип подошв, шелест нейлоновой парки – звуки сливались в незамысловатую симфонию вялого движения. Снаружи чуть слышно поскуливал ветер, напевая мелодию Айрис. Августин выбился из сил, едва добравшись до двери. Мороз чуть не сбил его с ног. Легкие наполнились льдистой пылью, а борода покрылась инеем, не успел он сделать и трех шагов.
Он собрал воедино всю свою волю, всю печаль и вложил в простое движение вперед. В один, самый последний рывок. На хижине с радиоприборами ярко серебрилась полоска лунного света; Августин заковылял туда – так быстро, как только мог.
Он не знал, с чего начать разговор, что сказать незнакомке с космического корабля; теперь это казалось неважным. Он хотел лишь услышать и быть услышанным. После стольких лет получить одно мгновение истины. Всего одно.
На полпути к хижине Августин заметил следы и посмотрел, куда они ведут, – к берегу озера, где виднелся небольшой, покрытый снегом холмик, который не вписывался в окружающий пейзаж. Августин пошел по следам и, добравшись до холмика, узнал старого знакомого – белого медведя. Столько времени, столько миль спустя. Какая-то часть человеческого «я» хотела испугаться, убежать и спрятаться, но оставшаяся – большая часть – нашептывала: протяни руку, прикоснись. И Августин несмело погладил жесткую шерсть. Животное тихо фыркнуло. Человек обошел огромного зверя и наклонился к морде; медведь пластом лежал на снегу, носом к озеру, поджав под себя лапы. Августин снял варежку и снова прикоснулся к зверю – там, где бугрились сведенные вместе лопатки. Шкура была припорошена снегом, но пальцы скользнули глубже, в теплый слой меха у самой поверхности кожи.
Медведь снова фыркнул, однако остался лежать. Зверь умирал. Его желтоватая шкура в лунном свете отливала золотом. У Августина подкосились ноги; не выпуская из пальцев густую шерсть, он рухнул на колени. Радиобаза могла подождать, ведь это было оно – то самое мгновение, которого он так долго искал. Внезапно поднявшийся ветер взвихрил к небу снежную пыль, скрывая палатки за белой пеленой. Остались только двое: человек и медведь.
Августин снова подумал о Джин. Впервые он встретил ее на парковке исследовательского центра. Она приехала на пыльно-зеленом пикапе «эль камино», стала вытаскивать сумки с заднего сиденья; темные локоны рассыпались по плечам. Даже издалека Августин приметил красную помаду на губах и полоску голой кожи, сверкнувшую между блузкой и джинсами. Он вспомнил, как впервые раздел ее, впервые увидел ее спящей… Что именно делало Джин настолько привлекательной, чарующей? Он так и не смог понять.
Вспомнился снимок, который она ему отправила. Единственная фотография маленького ребенка, девочки. Их дочери. Малышка стояла прямо, скрестив ручки на груди. Из-под бледно-желтого платья выглядывали босые ножки. Темные волосы были подстрижены в каре чуть ниже подбородка; короткая челка ровной линией пересекала лоб над бровями. Взгляд лучился упрямством – ясный взгляд орехово-карих глаз.
Медведь шумно вздохнул и перевернулся на бок. Августин подполз ближе. Прижавшись к мохнатому теплому брюху, укрывшись от ветра под тяжестью лап, он ощутил покой. Чувствуя макушкой горячее дыхание зверя, Августин глубже зарылся в мех, под которым гулко стучало сердце, – медленный, ритмичный барабанный бой.
20
Казалось, обитатели МКС вышли всего лишь на минутку: техника работала, на кухне парили полупустые пакетики с едой. Не хватало только двух спускаемых аппаратов «Союз» – остался один. Оборудование на станции устарело по сравнению с аналогичным на «Этере». Салли осмотрела модуль связи и сравнила тишину, в нем царившую, с той, к которой привыкла на старом рабочем месте. Она проверила частоту, на которой появлялся мужчина из Арктики, но тот не отвечал, и ей пришлось переключиться на поиски других выживших.
Астронавты с «Этера» не нашли на станции ни обитателей, ни сведений о случившемся. Наконец, все пятеро собрались у спускаемого аппарата «Союз». Три места. Трое вернутся на Землю, а двое всю оставшуюся жизнь будут кружить по орбите. Тех, кто полетит, ожидало туманное будущее: без помощи наземной команды они могли приземлиться где угодно – в океане или посреди пустыни. Они не знали, в каком состоянии находится планета: отравлен ли воздух, вода и почва, есть ли выжившие. Но и в космосе оставаться было нельзя: запасы рано или поздно иссякнут. В обоих случаях жизни астронавтов грозила опасность. Друзья не хотели делать выбор. Собираясь вместе, они обсуждали процесс стыковки, провиант, оборудование – все, кроме главного вопроса: кому лететь, а кому оставаться.
В первую ночь астронавты остались на «Этере», хватаясь за последнюю возможность непринужденно поболтать за ужином. После двух лет странствий по Солнечной системе они были практически дома – но кто-то их них выходил на финишную прямую, а кто-то – нет. Месяцы ожидания и мучительной неизвестности привели их к еще более невыносимой разлуке, о которой до последнего не хотелось говорить. Салли лежала на койке, не смыкая глаз, чувствуя, что остальные тоже не в силах заснуть. Она думала о предстоящем выборе, взвешивала все «за» и «против», снова и снова убеждаясь, что ничего не может решить. Она переворачивалась с боку на бок, потом – на спину, на живот, обнимала и отпускала подушку, прятала лицо в ладонях. Заснуть никак не удавалось. Салли потрогала тусклый квадратик на стене – даже в темноте она различала личико дочери, костюм светлячка, кудрявые светло-каштановые волосы. А ее улыбка сияла в памяти, словно луч маяка.
Что, если произошло худшее? Если ее дочурка превратилась в пепел, парящий под ярко-синим небом? Или обратилась в тлен и нашла пристанище в земле? Салли старалась не думать об этом – но она бросила своих близких и просто не могла думать ни о чем другом. Будь она лучше – как мать, как жена, как человек, – кто-то другой сейчас лежал бы на койке, перелистывая книгу своих сожалений. Салли осталась бы в Канаде и никогда не захотела бы ни в космос, ни в Хьюстон. Дом с ярко-малиновой дверью по-прежнему принадлежал бы ей – как и медные кастрюли над плитой, как и задача перегладить все футболки дочери. Не случилось бы ни развода, ни расставания с Люси, и ее свежие фотографии всегда находились бы под рукой. Идеальная жизнь… Однако Салли понимала, что все эти фантазии в темноте бессмысленны. Она была создана совсем для другого. Она не та женщина, которая нужна Джеку; она никогда не любила Люси как следует. Салли не знала, как именно следует, – но прочие матери вели себя по-другому, и, находясь среди них, она чувствовала, что постоянно говорит не то, делает не так, и сама она не такая, какой должна быть. Правда заключалась в том, что заботиться о близких ей оказалось сложнее, чем расстаться с ними. Ей всегда чего-то недоставало, и только теперь, спустя столько лет и миль, она начинала понимать, чего именно: открытости и простого, человеческого тепла. Хотя бы маленьких зернышек тех чувств, взрастить которые у нее не было ни единой возможности.
«Маленькая Земля» стала казаться еще меньше, когда настоящая, большая Земля заслонила весь купол своим синим боком. И все же члены экипажа чувствовали себя в безопасности внутри знакомого вращающегося мирка. Здесь, в центрифуге, все было предсказуемо, тогда как родная планета превратилась в чужака.
Настроение за завтраком царило невеселое. Астронавты запивали горячим кофе овсянку из герметичных пакетов и понимали: пришло время обсудить высадку.
– Пусть решит случай, – нарушил тишину Харпер. – Бросим жребий, вытянем соломинки – что-то в этом роде. Не знаю, как еще тут можно поступить.
Остальные закивали. Харпер посмотрел в глаза каждому и, удостоверившись, что никто не возражает, снова перевел взгляд на стол. Сглотнул. Салли видела, как его кадык поднялся и опустился – медленно, как будто с трудом.
– Ладно, – произнес капитан. – Давайте не будем забывать, что мы толком ничего не знаем о положении дел внизу. У нас может ничего не получиться. Но если получится – кто знает, вдруг мы и с Земли сможем отправить «Союз» на выручку остальным? Итак, приступим. Соломинки, да? Боюсь, этой процедуры не избежать.
На кухне лежала пачка трубочек для питья; Харпер вытащил пять штук, а Тибс обрезал две своим складным ножом. Капитан сгреб соломинки со стола и зажал их в кулаке. Вытянешь короткую – навсегда застрянешь в космосе. Длинную – полетишь на Землю, в неизвестность.
– Приступим, – повторил Харпер. – Кто первый?
Все молчали. Наконец, протянул руку Тэл. Вытащив одну из соломинок, он шумно выдохнул: длинная. Тэл положил ее перед собой. Тибс, стоявший правее, вытащил вторую – и снова длинную. По его лицу нельзя было понять, доволен он или нет. Настала очередь Иванова, и он вытянул короткую. Остальные невольно ахнули и напряглись, ожидая его реакции, но он разрядил обстановку, внезапно улыбнувшись. Всегда серьезный Иванов – и улыбнулся! Словно мраморная статуя вдруг взяла и пошевелилась.
– Что ж, – сказал он, – думаю, это даже к лучшему.
Тибс похлопал Иванова по плечу. Осталось две соломинки. Харпер вновь сглотнул и повернулся к Салли. Ей попалась короткая.