– Хелен Корди его недолюбливает, – подчеркиваю я.
Возможно, напоминания о том единственном человеке, который пытался помочь мне после костра, будет достаточно, чтобы смутить папу? Впрочем, он не слушает; а может, просто не помнит.
– О, кто-нибудь еще это слышит? – Папа демонстративно прислушивается, глядя на дверь.
Мы с Олли одновременно испускаем стон. Папа разыгрывает этот спектакль с тех пор, как я себя помню. Он делает вид, что Санта-Клаус забыл о нас, так что нам остается довольствоваться лишь грандиозным обедом, который он приготовил. А потом, когда мы поедим, он притворяется, что слышит стук в дверь, и идет открывать.
– Кто там, милый? – с искренним недоумением спрашивает Клемми.
Это почти очаровательно.
– Смотрите-ка, что я нашел!
Папа возвращается из коридора с тремя подарками. Клемми восторженно пищит.
Олли получает новый ремешок для наручных часов, а я – набор глазури для керамики, дорогие краски, которые мне давно уже хотелось иметь. Я благодарно обнимаю папу. («Не меня благодари, а эльфов, которые о нас вспомнили!»)
Клемми получает маленький браслет-цепочку. Следует отдать папе должное, браслет очень симпатичный. По крайней мере, он не увешан сердечками или еще какой-нибудь ерундой в этом роде.
Я, немного нервничая, протягиваю папе мой подарок. Так уж сложилось за годы, что я что-то рисую или мастерю для него, и он всегда вешает мои произведения на стену или ставит на каминную полку. Но в этом году я приготовила нечто немного другое. Когда папа разворачивает бумагу, выражение его лица резко меняется, от искусственной благодарности переходя к потрясению.
– Ох, Ферн… – Голос у папы напряженный, низкий. – Это она. Точно…
Олли тянется посмотреть, что я нарисовала, и его лицо тоже меняется, хотя я и не могу понять, что на нем отразилось.
– Мама.
Было не так-то легко перенести на бумагу в Итхре все подробности портрета, который хранился в моем шкафчике в Тинтагеле. Я предпочла угольный карандаш вместо масляной краски, выбранной неведомым художником. Мне нравится, как карандаш обрисовывает ее высокие скулы и темные волосы.
Взгляд Клемми мечется между папой и рисунком. У меня скручивает желудок. Я совершенно не подумала о том, какие чувства это вызовет у нее.
– Как ты сумела изобразить ее с такой точностью? – тихо спрашивает папа.
– Я… я просто представила ее, по фотографиям.
– Спасибо, милая.
Папа обнимает меня сильной рукой, от его рубашки все еще пахнет рождественской кухней. Я улыбаюсь ему, наслаждаясь тем, что сегодня доставила ему радость, пусть даже все остальное время я привожу его в недоумение.
Папа смотрит на Клемми:
– Нужно найти что-то особенное для этого рисунка. Ты мне поможешь найти подходящее место, да? У тебя на такие вещи особый вкус, милая.
Клемми напряженно встает. Когда они с папой выходят в коридор, Олли поворачивается ко мне:
– Зачем ты это сделала? Нарочно, чтобы расстроить Клемми? Хочешь их поссорить? Хочешь, чтобы папа снова стал одиноким?
– Он не одинок, у него есть мы, – возражаю я.
Но на самом деле эти вопросы сильно задевают меня. Я ведь действительно хотела просто подарить папе счастливые воспоминания… но так ли это? Теперь я сомневаюсь в собственных мотивах. Вот поэтому я и ненавижу Олли.
– Эй, посмотрите, что скажете? – окликает нас из коридора папа.
Мы с Олли не смотрим друг на друга, когда одновременно протискиваемся в дверь и встаем перед небольшой рамкой.
– Выглядит отлично, па!
Олли кладет руку на плечо отца и отводит его обратно к дивану.
– Как она точно ее нарисовала, – слышу я надломленный голос папы. – Как ей это удалось?
– Понимаю, это немножко пугает, да?
– Ты очень талантливая художница, Ферн, – говорит мне Клемми.
Ее глаза блестят, голос уж слишком веселый. Она возвращается в гостиную, не дожидаясь ответа.
Я стою в коридоре. Женщина по имени Уна Горлойс загадочно смотрит на меня, у нее яркие глаза и понимающая улыбка. Она станет Уной Кинг, матерью Ферн и Олли, но в тот момент, когда был сделан этот портрет, она еще не связана семьей, и я вижу, что она наслаждается свободой.
Позже, тем вечером, когда папа готовит себе сэндвичи с беконом, салатом и луком, чтобы не заснуть во время ночной смены, мы с Олли в последний раз желаем ему счастливого Рождества и отправляемся в свои спальни. Я уже в пижаме, когда раздается стук в мою дверь.
– Клемми? – окликаю я.
Я искренне надеюсь, что она не затеяла какой-нибудь «девичий разговор по душам». Хотя, наверное, мне бы следовало попытаться поговорить, особенно после того, через что ей пришлось пройти по моей вине.
– Это Олли.
Он чуть приоткрывает дверь.
– Чего тебе?
– Хотел убедиться, что ты в порядке после… после прошлой ночи.
– Я в порядке. – Это ложь.
Олли пару мгновений топчется у двери, потом проскальзывает внутрь и закрывает за собой дверь.
– Ты ведь понимаешь, что вся эта кровь из носа и ушей – из-за того, что ты пользуешься своей силой, так? – говорит он.
– Конечно. Я не глупа, – огрызаюсь я.
Но вообще-то, он застал меня врасплох, потому что я не связывала эти два факта. Прошлой ночью лорд Элленби провел меня через все те случаи, когда я использовала свой Иммрал, не осознавая этого, – вроде того, как поднимала Лэм над огромной стеной в первой попытке или меняла инспайра в лоскуте шерсти. И конечно, была еще наша с Олли реакция на календ Мидраута в театре «Глобус». Инстинкт меня не обманул: у нас не было аллергии на лианы, у нас была аллергия на полное отсутствие инспайров.
– Я что-то не замечала, чтобы и у тебя шла кровь носом, кроме последней ночи, – говорю я. – Может, это потому, что твой Иммрал не так силен, как мой?
– А может быть, потому, что я не настолько глуп, чтобы злоупотреблять своей силой, – возражает Олли. – Как бы то ни было, это кровотечение не радует. Мне пришлось весь обед сидеть рядом с этими покрытыми коркой ушами.
– Вот поэтому я и не стала их мыть, – сладким тоном произношу я.
Олли кривится, глядя на меня, и мы умолкаем. Снизу доносится голос папы, он подпевает звучащей по радио песне «Пусть идет снег».
– Когда ты узнал? О силе, я имею в виду, – спрашиваю я, говоря чуть громче, чтобы заглушить голос Клемми, присоединившийся к папиному.
– Я не понимал, что это такое, до ночи у монумента. Но я чувствовал воспоминания и эмоции людей в Аннуне с тех пор, как вокруг меня вспыхнул тот свет. Я именно так и узнал о том, что Мидраут был главой танов. Та табличка в саду… Ну, когда я прикоснулся к пустому пространству, я увидел Мидраута в кресле лорда Элленби.
– И ты никому ничего не сказал?
Олли пожимает плечами:
– Думал, что можешь заглянуть в их мысли, а они ни о чем не догадаются, да?
– Нет, все совсем не так, – зло бросает Олли. – Я… я старался этого не делать. Я притворялся, что ничего не происходит, ясно? Я старался ни до кого не дотрагиваться, а если это случалось, старался не обращать внимания на те образы и чувства, что лезли мне в голову.
– Потому что ты не хотел выглядеть чокнутым.
Олли снова пожимает плечами:
– А что, ты меня осуждаешь?
– Нет, – искренне отвечаю я. – Я просто думаю, что это забавно, учитывая то, что ты годами превращал мою жизнь в ад, потому что считал меня чокнутой.
Глаза Олли загораются гневом.
– Послушай… – начинает он.
– Давай это оставим? – перебиваю я его.
Сегодня мне не хочется злиться, и я не говорю того, что сказала бы, пожелай я затеять ссору. И если та часть Иммрала, что досталась Олли, дает ему возможность по-настоящему понимать чувства других людей, то это лишь хорошо.
– Наверное, теперь лорд Элленби хочет заставить нас работать вместе, – говорю я, пытаясь сменить тему.
Олли иронически фыркает:
– Это уж точно.
Песня внизу кончается, Олли собирается уходить. Когда он приближается к двери, я вспоминаю еще кое-что.
– А что ты видел? Когда лорд Элленби держал твою руку?
Олли оборачивается:
– Много всякого. И без особого смысла. Думаю, я видел его семью в Итхре. И еще там был какой-то морриган в саду, его кормила какая-то женщина, а потом та же самая женщина наклонялась над сновидцем. Все пронеслось так быстро, что я ничего не понял.
– Тогда почему ты потом выглядел так странно?
Олли немножко подумал, прежде чем ответить.
– Наверное, это из-за эмоций, связанных с теми воспоминаниями. В них не было никакой радости. И в нем тоже. Вообще никакой радости.
24
Рождественская ночь в Аннуне предположительно должна быть для танов одной из спокойнейших ночей в году, но мы с Олли, прибыв в Тинтагель, никакого спокойствия не видим. На галереях слышатся крики, рееви машут руками, показывая друзьям на нас, харкеры шумно приветствуют нас, когда мы проходим мимо их столов. Но это и в сравнение не идет с тем громом приветствий, который раздается, когда мы входим в рыцарский зал.
Феба подбегает к нам и тут же просит:
– Покажи, как ты это делаешь!
Рыцарь из старших замечает:
– Клянусь, я бы использовал такую силу для множества добрых дел, если бы обладал ею.
– И вы обо всем помалкивали, а? – усмехается Рамеш.
– Эй, это ее сила, не моя! – возражает Олли.
Он очень четко дал понять прошлой ночью, что предпочитает держать в тайне свою способность читать мысли, но ничего не получается.
– Я помню, как вы оба заболели у театра «Глобус», – заявляет Рамеш. – И никто из нас не мог вообразить, что у Ферн есть дар читать мысли – уж извини, Ферн, – так что мы решили, что и у Олли должен быть Иммрал.
– А потом мы поболтали о ваших глазах, – объясняет Райф. – И Наташа сообразила насчет синего-красного-фиолетового, и раз уж вы близнецы, то сила могла разделиться.
– Да, и мы будем признательны, если ты нам будешь сообщать, когда заглядываешь в наши мысли, ладно?
Эмори слегка толкает Олли в плечо. Она улыбается, но что-то в ее голосе дает нам понять, что никто не в восторге от его части Иммрала.