О… Значит, она все-таки недостаточно хорошо меня помнит, забыла, что у меня остался только папа.
– А вы зачем туда пришли, можно спросить, мисс Корди?
– Там выступал один из моих коллег, и, когда он закончил, я решила, что послушаю и остальных. Так лучше всего можно оценить своих противников, разве нет?
Шофер Хелен открывает передо мной дверцу машины, ее помощник залезает внутрь после меня и уже звонит моему папе, сообщая, что мы едем. В машине все обтянуто бежевой кожей; она немного липкая на ощупь и как-то странно поскрипывает. Хелен поднимает руку, когда машина задом выезжает на дорогу. Я смотрю в заднее окно, как Хелен снова сосредоточивается на удаляющейся армии Мидраута, но выражение ее лица понять невозможно.
36
Хотя дрожь в теле утихла к тому времени, когда я добралась до дома, я невольно продолжаю думать о том, что могло произойти, не окажись поблизости Хелен Корди. Я не сомневаюсь – те люди убили бы меня. Это похоже на тот давний костер: две разные группы людей, но обеим хочется уничтожить того, кто выделяется.
Олли уже дома. Я взбегаю по лестнице наверх, а он появляется из ванной комнаты, промокая рассеченную губу.
– Что случилось? – спрашивает он.
Но я слишком раздавлена, чтобы ответить. Я понимаю – несправедливо игнорировать вот так брата, у него, похоже, тоже случились неприятности по дороге домой из школы, – но я не в силах, только не сегодня. Я прячусь в своей комнате и не спускаюсь к ужину. Вместо этого я вновь переживаю ужас, охвативший меня в той схватке на Трафальгарской площади, и лелею его до тех пор, пока он не перерождается в ярость. И когда приходит пора отправляться в Аннун, я не иду в рыцарский зал к началу уроков. Я спешу к конюшням и вскакиваю на спину Лэм. У подъемного моста харкеры и рееви спрашивают, куда я отправляюсь, но я только смотрю на них, и они опускают мост. Они, видимо, предполагают, что меня отправили куда-то с очередным заданием, а лорд Элленби просто забыл их предупредить.
Я в Аннуне. Теперь мне нужно куда-то ехать.
Гнев на Мидраута и его поклонников, а также на тех полицейских питает меня, когда я поворачиваю на восток. Случившееся днем лишь подчеркнуло то, что я уже знала. Мидраут, возможно, и воспитывает бандитов, но они во множестве существовали и до того, как он начал набирать силу.
Воспоминание о костре оживает: пауза перед тем, как вспыхивает пламя; мгновение запредельной боли, когда оно охватило мое лицо; выражение лица Дженни – отчасти потрясение, отчасти жажда, – когда она осознает, что все вышло из-под контроля. Все то унижение, которое я с таким трудом пыталась преодолеть весь год, захлестывает меня. Справедливости нет. Вообще. Ее не было в день того костра, ее не было сегодня, и ее не будет впредь. Может, у меня и есть эта невероятная сила, но я все равно остаюсь отверженной, мне постоянно угрожают. И что толку в моем Иммрале, если я не могу даже себя защитить с его помощью?
И тут вдруг я точно осознаю, к чему меня ведут.
Я сама должна создать немного справедливости.
Когда я добираюсь до белого коттеджа, то, что я собираюсь сделать, становится неизбежным. Голова у меня словно ватой набита. Я никогда не бывала внутри этого дома, лишь видела, как из него выходит Олли. А она всегда его провожала, жеманно помахивая рукой. Я смотрю на дорогу, потом на парк напротив. Большая черная собака удирает от стайки злобных белок, каждая из них в чьем-то кошмаре покрыта синей гравировкой, – но в остальном я совершенно одна.
Я поднимаюсь по ступенькам к входной двери. Дверь заперта, но это не проблема – одним движением моей мысли замок открывается, и я вхожу. На первом этаже дома холодно и сыро. Но наверху воздух меняется. Я поднимаюсь на самый верхний этаж. Когда я прикладываю ладонь к двери комнаты на чердаке, я чувствую, что за ней кто-то есть.
Дженни лежит в постели, она в пижаме, одеяло натянуто до груди. Она неподвижно смотрит в потолок. Я уже на полпути вниз по лестнице, когда наконец останавливаю себя. Почему я бегу? Здесь Дженни для меня не опасна. В Аннуне сила на моей стороне.
Медленно, уверенная, что в любой момент Дженни может пошевелиться, я возвращаюсь в ее спальню. Но она не двигается, даже когда я машу ладонью перед ее лицом. Она из тех, кто пришел в этот мир невероятных возможностей, но только и может вообразить, что лежащей себя в кровати, точно так же как должно быть в реальном мире.
Вызвать огонь легко. Чтобы поддерживать его горение, требуется немножко больше усилий. Тупая боль в моем затылке нарастает вместе с пламенем. Я подхожу ближе к своей мучительнице, держа огонь прямо над своей ладонью. Но взгляд Дженни остается сосредоточенным на потолке, она не замечает меня. Она не осознает того, насколько она беззащитна. Прямо сейчас я – ее кукловод, ее ад, ее бог.
Огонь плывет над ее грудью, прямо над открытыми ключицами. Следующий шаг должен быть посложнее. Я никогда не делала такого прежде, по крайней мере сознательно. Сновидцы часто сами выбирают, что им видеть, слышать и чувствовать в Аннуне, пусть даже и делают это неосознанно. Из того, что Мидраут делал со сновидцами, я поняла, что способна преодолеть это. Вопрос в том, как именно.
Я осторожно кладу ладони на виски Дженни и смотрю в ее глупые злобные глаза. В моих пальцах вибрируют инспайры. Во рту появляется какой-то вкус – нечто вроде прокисшего молока и нечищеных зубов. Это вкус воображения Дженни. Он медленно течет по моим рукам. Нет, спасибо, этому лучше вернуться туда, откуда оно взялось. Собрав всю силу воли, я сосредоточиваюсь на сознании Дженни и проталкиваю ее кислые мысли обратно, а вслед посылаю свои собственные. Они, потрескивая, вырываются из моей головы, льются по рукам, заполняют пальцы – но не могут сделать последний прыжок. Мозг Дженни сопротивляется, он не в состоянии принять то, что лежит за пределами ее узкого взгляда на мир. Я снова толкаю, на этот раз добавляя боль. Я думаю о созданном мной пламени, оставляю его пока в своем воображении, сосредоточиваясь на том, чтобы прорваться в сознание Дженни. Это последний барьер, борьба наконец прекращается.
Огонь бежит вниз. Он заливает грудь Дженни, как ртуть. Сначала она не реагирует. Потом моргает, словно просыпаясь. Она не пытается избежать огня. Она просто открывает рот и кричит. Я отскакиваю назад, на другую сторону комнаты. Огонь облизывает ее шею, принимается за волосы. Но крик пугает меня. Он монотонен, в нем нет страха, одна только чистая боль. Я никогда не слышала ничего подобного.
Я вдруг ужасаюсь тому, что сделала. Это не правосудие и не божественное воздаяние. Я не преподаю Дженни урок, я просто мучаю ее.
– Прости! Прости!
Я уже снова пересекла комнату, мои ладони опять лежат на висках Дженни. Из-за паники мне трудно организовать мысли так, чтобы выдернуть из ее головы кошмар. Я должна успокоить собственное сознание, несмотря на то что ужасный вой боли продолжается. Наконец я блокирую шум на некоторое время, его достаточно, чтобы извлечь кошмар, это похоже на высасывание яда из змеиного укуса. Пламя понемногу затихает, потом гаснет. И крик тут же прекращается.
Я отхожу от кровати, тащусь прочь от Дженни, от места своего преступления. Краем глаза я замечаю, как что-то движется в мансардном окне. Я вздрагиваю, меня снова накрывает волна адреналина. Это что, кошмар? Какой-то сновидец? Кто-то смотрит на нас, на меня. Прямо на меня, и это не кошмар и не сновидец. Это нечто куда худшее – это рыцарь.
37
Потрясение на лице Рамеша говорит мне о том, что он все видел. В одно мгновение я растворяю стекло и выскакиваю из окна, чтобы поймать его. Схватив Рамеша за лодыжку, я тащу его к земле. Мы падаем на мокрую клумбу.
– Я могу… – начинаю я, но умолкаю.
Как я могу объяснить то, что только что сделала?
– Ты жгла…
У Рамеша тоже нет слов.
Он вырывается и бежит в сторону Тинтагеля.
– Подожди! – кричу я, но он не останавливается.
Он всегда побеждал меня в беге. Мне его не догнать. Я тянусь к боли в своем затылке и бросаю ее в его сторону.
Рамеш застывает на полушаге.
– Прошу, позволь мне объяснить.
– Отпусти меня, – бормочет он сквозь стиснутые зубы.
Я отпускаю его, и Рамеш пошатывается, возвращая себе власть над собственным телом. Он не смотрит мне в глаза, и я со странным, но приятным чувством понимаю вдруг, что он меня боится. Мы оба теперь знаем, что я могу сделать с ним что угодно, не позволяя донести на меня. Я могу заставить его забыть. Я могу мучить его, пока он не согласится. Я могу заставить его покончить с собой.
Но я отступаю от него. Это головная боль, она кого угодно собьет с толку.
– Прости, что мне пришлось так поступить, Рамеш. Но если ты поймешь…
– Она издевалась над тобой, – говорит Рамеш.
Я таращусь на него во все глаза:
– Откуда ты знаешь?
– Не так уж трудно вычислить. Она издевалась над тобой, ты ответила тем же. Мы все через это прошли. Мы все воображали, как отомстим. Но только ты сделала это. А это уже нехорошо.
– Ты просто не знаешь, что она со мной сотворила.
– Мне плевать! – Лицо Рамеша искажается, он смахивает слезы. – Что бы она ни сделала, это не позволяет тебе мучить ее. Мы, рыцари, так не поступаем.
Его слова бьют меня куда сильнее, чем любое из оскорблений Олли. Мы, рыцари. Он считает меня таким же рыцарем, как он сам. И как будто все сомнения, которые были у меня насчет меня самой, разом встают передо мной, требуя, чтобы я перестала от них прятаться. Я же знала со дня Испытания, знала в глубине души, что моя неспособность – нет, мое нежелание – простить и есть то, что тянет меня назад. Олли обвинял меня в том, что я сама хочу, чтобы надо мной издевались, и в это мгновение я осознаю, что он прав.
По правде говоря, я действительно никогда не хотела избавиться от этой части себя самой. Без нее – что я, если не нечто жалкое и сломленное?
– Пожалуйста, – говорю я. – Я не могу допустить, чтобы меня выгнали. Мне нужно все это.