огое приобретает смысл. И не последним становится тот факт, что обо всем знал Рамеш: Олли написал ему записку на листке цветной бумаги, которую повесил на мемориале погибшим: «Ты знал, кто я на самом деле, и все равно я тебе нравился». Я начинаю понимать, что, хотя Олли был постоянно окружен друзьями, он, пожалуй, был так же одинок, как и я.
– Ты мог бы и сказать мне… – начинаю я, стараясь скрыть боль в голосе.
Я невольно испытываю чувство, словно потеряла месяцы дружбы с Олли, – месяцы, которые мы просто потеряли из-за нашего груза, и все потому, что он держал это в тайне.
– Ну а я не сказал, – отвечает Олли.
Я провожу пальцем по линиям его лоскутного одеяла.
– Ты думал, я буду тебя осуждать?
– Нет, – возражает Олли. – Нет, я так не думал. Я просто не был готов.
Я киваю. Иногда правда слишком болезненна. Ее нужно держать поближе к сердцу, пока она не окрепнет настолько, чтобы выжить на ярком свете.
– А потом, когда я был готов, – продолжает Олли, – я думал, что ты начнешь ревновать. А мне не хотелось, чтобы между нами опять возникла неловкость.
– С чего бы мне ревновать? – удивляюсь я. – Погоди… Это потому ты так стремился свести меня с Брендоном?
– Я не…
– Не ври! – прерываю его я. – Ты очень странно себя вел тогда.
Олли пожимает плечами:
– Я подумал, что если у тебя будет кавалер, то и я смогу им обзавестись.
– И что в итоге заставило тебя привести Киерана?
Олли немножко думает, словно на самом деле и не знает.
– Ну, прежде всего, Киеран уж очень хотел познакомиться с вами. Он думал, что я его стыжусь. Глупо. – Олли вертит в пальцах авторучку, подчеркнуто не глядя на меня. – И Найамх догадалась…
– Поэтому она тебя спросила, прячешься ли ты до сих пор? – спрашиваю я.
– Она многое видит, – кивает Олли. – Она мне сказала, что я не должен снова отталкивать тебя. Как это она… «Не позволяй гневу прошлого заставлять тебя совершать ошибки, иначе ты всю свою жизнь потратишь на гнев». Я так злился в последнее время… злился на маму, злился на то, что не представляю, как папа все воспримет… – Брат застенчиво смотрит на меня: – Злился, что ты не хочешь признавать, что сходишь с ума по Самсону, хотя никто тебя в этом не винит.
– Я не…
– Только не ври мне, сестренка. Я читаю мысли, помнишь?
– Ах ты, мелкий…
Я толкаю его, а он вскидывает руки, сдаваясь, и оба мы истерически хохочем, куда громче, чем того стоит ситуация. Когда мы успокаиваемся, я возвращаюсь к Киерану.
– Так ты с ним познакомился на встречах тех, чьи родные умерли во сне?
– Да, это просто настоящий клуб знакомств, – усмехается Олли. – Множество людей, понесших утрату, молодых, эмоционально ранимых…
Он прижимает руку к сердцу, закидывает голову назад и выглядит более свободным, чем я когда-либо его видела.
– Вся его семья ходит на эти встречи, – продолжает Олли. – Я сначала разговорился с его отцом, а потом он познакомил меня с Киераном, ну и…
– Так его родители знают?
– Да. – У Олли хватает ума сделать слегка виноватый вид при этом признании. – Киеран открылся им уже несколько лет назад, и они были не слишком счастливы, – продолжает Олли, – но потом умерла Джо, и они сказали, что поняли, в чем главное. Так что и для него все было не так-то просто.
– Он твой первый бойфренд?
– Ну, вроде того, – кивает Олли. – Был один в школе… ты помнишь Лиама?
– Тот парень с… – Я показываю на свои волосы.
Лиам не принадлежал к самым крутым мальчикам, но у него была прядь волос, которая постоянно падала на лоб, и это придавало ему привлекательности.
– Да, – отвечает Олли. – То есть ничего такого не было, это понятно…
Ни один из нас не упоминает о Дженни, хотя я догадываюсь, что мы оба думаем. Что бы случилось, если бы она открыла тайну Олли?
Я внезапно щелкаю Олли по носу.
– Больше никаких тайн, ладно?
– Договорились, – улыбается Олли.
– Так значит… он состоит в «Кричи громче»? – спрашиваю я.
Олли кивает:
– Я один раз пошел с ним, на одно из первых собраний.
Еще один секрет – еще один удар.
– И что это такое?
– Это странно. По-настоящему впечатляет, – отвечает Олли. – Я ненавижу Мидраута, но кажется, что без них он ничего бы и не мог сделать, потому что ими руководит зло. Киеран и семью вовлек. Они все считают Лотти мерзкой, а я ее не знаю, но после того, что мы сделали… – Олли надолго умолкает. – Да, они все были просто взбешены, – продолжает он наконец. – И мне от этого стало по-настоящему не по себе. Ну, как я уже говорил, я и сам слишком долго злился, и я сам себе не нравлюсь в таком состоянии.
Я киваю. Я тоже очень долго злилась. И тоже понимаю, как важно иной раз отпустить этот гнев. Но он может быть и полезным, если повернуть его в правильном направлении.
– Иногда я чувствую себя такой бессильной, – говорю я брату, – но если это дает мне возможность почувствовать, что я меняю что-то в Итхре, то я бы решила, что это поможет мне справиться с гневом.
– Ладно, – пожимает плечами Олли, – тогда я сведу тебя с компанией Киерана. Вы вдвоем можете и докричаться до чего-то. – Олли бросает на меня взгляд из-под длинных ресниц: – Он ведь тебе понравился?
– Да, – улыбаюсь я. – Очень понравился.
Гнев. Это слово крутится в моей голове еще несколько дней. Его так много вокруг, он как течение, что становится все сильнее, пока не подхватывает тебя и не утаскивает в глубину, и держит тебя там, и ты захлебываешься в собственной желчи.
– Это нечто вроде антиинспайров, – говорит Иаза, когда я упоминаю об этом в присутствии всей команды Экскалибура.
– Почти угадал, если посмотреть с научной точки зрения, – вставляет Джин, отрываясь от своих записей. – Некоторые исследования предполагают, что настоящий Иммрал создает противодействие инспайрам. Нечто вроде побочного эффекта, полагаю.
– О чем это ты? – спрашиваю я.
– Тебе бы следовало уже это обнаружить, – говорит Джин.
Она стала чуть-чуть менее язвительной по отношению ко мне с тех пор, как я попросила ее присматривать за Рейчел после того, как харкер странно вела себя в архиве, – но старые привычки умирают с трудом.
– Инспайры – это ведь воображение? Но суть Иммрала в контроле за ним. А что противоположно воображению?
– Его отсутствие? – догадывается Олли.
– Не-е-ет, – раздраженно возражает Джин. – Подумай как следует. Воображение – это то, что появляется, когда ты оживлен, воодушевлен, открыт и свободен. Иммрал противоположен этому. Так что?
– Страх! – внезапно вырывается у меня. – И гнев. Негативные эмоции. Те, что лишают способности сочувствовать.
– Да, – соглашается Джин, явно удивленная тем, что я это уловила.
– Но гнев может быть и полезен, разве не так? – говорю я, думая о цели «Кричи громче». Думая о ярости и чувстве несправедливости, которые так часто подпитывают меня.
Джин внимательно смотрит на меня:
– Может ли? Я что-то не нахожу, что мне он очень помогает.
Мы с Олли одновременно фыркаем. Мысль о том, что Джин не воспринимает себя как постоянный клубок беспричинного гнева, веселит нас.
– Как бы то ни было, откуда тебе так много знать об этом? Ты вроде как должна искать Экскалибур, – напоминаю я.
Джин краснеет, но отвечать отказывается. Но что-то есть в ее реакции… и то, что она сказала, застревает в моей памяти, хотя я далеко не сразу понимаю почему.
35
Может, и приближается Рождество, но в этом году вокруг замка нет и намека на праздник. Через Аннун несутся ледяные ветра, заставляя сланцевые плитки на куполе Тинтагеля свистеть и дребезжать. Остролист выпускает длинные острые листья, но ягод нет. В прошлом году невозможно было обогнуть любой угол и не наткнуться на Санту или на какого-нибудь эльфа. В этом году даже жалкий снег – серый.
В Тинтагеле рееви изо всех сил стараются помочь нам ощутить Рождество, но это жалкое зрелище по сравнению с прошлым годом. Замок украшен увядающим плющом. Брендон соорудил костюмы эльфов для собак и кошек. Когда мы наблюдаем за тем, как Кавалл выкручивается из своего костюма, нас это развлекает. Найамх сговорилась с лордом Элленби, и в комнате каждого лоре появляется стол с горячими напитками, так что, когда мы возвращаемся из патруля, мы можем перехватить кружку горячего шоколада.
– Это не то, что какая-нибудь жуткая растворимая дрянь, – говорит Найамх, с удовольствием отпивая из своей кружки. – Настоящий шоколадный суп! Блаженство!
Но, несмотря на все эти усилия, я невольно жалею сквайров, которым не достается радости тренировок, как нам в прошлом году. Они тащатся за нашими патрулями чаще, чем это делали мы, – к Остаре они должны быть способны отразить набег.
В одну из таких ночей я решаю что-нибудь предпринять относительно Сайчи. На эту ночь к бедеверам назначили несколько сквайров. Я отстала, чтобы очутиться в хвосте группы рядом с ней. Ее товарищи не так снисходительны к ней, как были Рамеш и Феба ко мне, когда я в начале наших тренировок тоже изображала «тоскующую одиночку». Нет, никто к Сайчи не придирается, но они больше не пытаются втянуть ее в компанию. Я гадаю, то ли мне больше повезло с друзьями год назад, то ли Сайчи лучше, чем я, испускает ауру «оставьте-меня-в-покое».
– Если ты ждешь, будто я начну с тобой болтать, ты здорово ошибаешься, – заявляет Сайчи.
– Ну нет, уж слишком очевидно, что у тебя нет ничего общего с твоим братом.
– Может, не будем говорить о моем брате? – коротко бросает Сайчи.
– Хорошо, – киваю я.
– Родители теперь только о нем и говорят, – продолжает Сайчи. – «Ах, наш Райанш был единственной доброй душой среди нас. Райанш был таким умным. Райанш был таким добрым, наша семья теперь разрушена!» Но они были хоть раз на его могиле после похорон? Черта с два! – Она снова злобно косится на меня. – А как часто ты туда ходишь?
Я проверяю, не слышит ли нас кто-нибудь, и отвечаю: