Летерийцы тогда почти стерли тартеналов с лица континента. Из всех их многочисленных завоеваний это было ближе всего к полному геноциду. Вспомнились строки из исторического трактата, написанного непосредственным свидетелем тех событий: «Они обороняли свои священные города с ужасом, написанным на лицах, словно в случае поражения наружу вырвалось бы нечто чудовищное…». Сэрен огляделась. Ничего – кроме безмерного чувства покинутости и забвения.
На подобные мрачные страницы летерийской истории, как она знала, было принято закрывать глаза. Для культуры, согласно которой летерийцы считались носителями прогресса, дарующими свободу от оков первобытной жизни, изуверских традиций и порочных ритуалов, их как бы не существовало. Летерийцы были избавителями, именем цивилизации освобождавшими несчастные народы от власти жестоких тиранов. То, что летерийцы склоняли их при этом под собственное ярмо, обычно игнорировалось. В конце концов, к успеху и цели вела только одна дорога – вымощенная золотом, поддерживаемая в исправности сборщиками налогов; и пройти по ней были достойны лишь свободные.
Свободные довольствоваться тем, что ничего не меняется. Свободные понять, что от них ничего не зависит. Свободные подвергаться унижениям и эксплуатации. Свободные быть проданными за долги. Свободные стать жертвой насильника.
И познать несчастье. Признавалось естественным, что кто-то движется по дороге успеха быстрей остальных. Что всегда найдутся те, кто способен лишь ползти. Или даже будет отброшен на обочину. В конце концов, законы природы тоже не отличаются мягкостью.
Те, кто поклонялся статуям, умерли, пытаясь их защитить, но жертва была напрасной. Память не хранит верности прошлому, забирая из него лишь то, что требуется в настоящем. Интересно, подумала Сэрен, а у тисте эдур то же самое? Подвергают ли они часть собственного прошлого намеренному забвению, придают ли нелицеприятной правде такую форму, что она превращается в утешительную ложь? Страдают ли от того же самого недостатка, от необходимости переписывать историю, чтобы справиться с глубоко укорененной неуверенностью в себе, той пустотой внутри, которая отдается болезненным эхом собственной ничтожности? Не было ли все летерийское стремление к прогрессу не чем иным, как безнадежной попыткой чего-то достичь, в то время как в глубине души, на инстинктивном уровне всегда существовало смутное понимание, что игра ничего не значит, а победа в ней лишена смысла?
Понимание должно было быть смутным, поскольку ясности достичь нелегко, а летерийцы не любят ничего нелегкого и обычно себя не утруждают. Они предпочитают простейшие эмоции, а сложные рассуждения их либо сердят, либо вызывают подозрения.
Сэрен коснулась ладонью плеча ближайшей статуи и с удивлением обнаружила, что камень под рукой теплый. Вероятно, нагрелся на солнце. Хотя нет, для этого он слишком горяч! Сэрен поспешно отдернула руку – еще немного, и она бы обожглась.
Она почувствовала беспокойство и, вздрогнув, отступила на шаг. И только сейчас увидела вокруг статуй кольца желтой травы, иссохшей от постоянного жара.
Похоже, боги тартеналов вовсе не умерли.
Иногда прошлое возвращается, чтобы разоблачить ложь. Существующую лишь благодаря человеческой воле, общественному мнению. И может статься, что вместе с разоблачением прольются потоки крови. Заблуждение привело к краху и ее саму. Летерийское чувство превосходства. Воинственное невежество эдур. И мое трепетное отношения к собственной плоти.
Позади послышался шорох. Она резко обернулась.
На краю поляны стоял Стальные Прутья:
– Корло сказал – здесь, в лесу… что-то не может найти покоя.
– Лучше бы он имел в виду лишь меня, – вздохнула Сэрен.
Стальные Прутья наклонил голову и криво усмехнулся. Сэрен подошла ближе.
– Тартеналы. Я‑то думала, что знаю эту местность. Тропы, старинные могильники, священные места. В конце концов, знать все это – моя обязанность как аквитора.
– И я надеюсь, что твои знания нам пригодятся, – кивнул Поклявшийся. – Я бы не слишком хотел вступать в Летерас под звуки фанфар.
– Согласна. Мы будем бросаться в глаза даже среди толпы беженцев. Тебе стоит подумать о том, где взять одежду, не так сильно похожую на униформу.
– Ох, подружка, вряд ли это поможет. Нас в любом случае примут за дезертиров и загонят в ряды обороняющихся. Но это не наша война, и мы не особо хотели бы иметь с ней дело. Возникает вопрос: сможешь ли ты провести нас в Летерас незаметно?
– Смогу.
– Хорошо. Ребята уже почти закончили со стременами.
Она бросила прощальный взгляд на статуи.
– Любопытно, да, подружка?
– Что именно?
– То, как долго живут старые обиды.
Сэрен снова обернулась к нему.
– Обиды? Тебе, я так понимаю, отлично знакомо это чувство?
– Корло слишком много болтает, – нахмурился Стальные Прутья.
– Если ты хочешь вернуть своему князю земли, что ты здесь-то делаешь? Я в жизни не слыхала про императора Келланведа; похоже, до его империи отсюда неблизко.
– Ну да, так оно и есть. Пойдем, нам пора.
– Прости, – сказала она, пробираясь следом за ним через лес. – Я сую нос не в свое дело.
– Это точно.
– Взамен ты тоже можешь задать мне любой вопрос.
– И ты ответишь?
– Возможно.
– То, что с тобой случилось в Трейте, совсем нехарактерно для женщин твоего типа. Как я понял, торговец, которому ты служила, покончил с собой. Он что, был твоим любовником?
– Не был… Но ты прав, вышло нехарактерно. Дело не только в Буруке Бледном, хотя мне следовало догадаться – по дороге назад он мне добрый десяток раз говорил чуть ли не напрямую. Наверное, я просто не желала верить. У императора тисте эдур есть летерийский советник…
– Халл Беддикт?
– Да.
– Ты его знала раньше?
Она кивнула.
– И теперь тебе кажется, что он тебя предал. Не просто как одну из летери, но тебя лично. Ну да, согласен, неприятно…
– А вот тут ты ошибаешься, Стальные Прутья. Я не чувствую, что он меня предал, в том-то и беда. Я слишком хорошо понимаю его – и его выбор.
– Жалеешь, что не осталась с ним?
– Нет. Я видела, как Рулад Сэнгар – император – возвращается к жизни. Если бы ими правил Ханнан Мосаг, колдун-король… может статься, я и решилась бы разделить судьбу тисте эдур. Но император…
– Возвращается к жизни? Что ты имеешь в виду?
– Он был мертв. Безнадежно мертв. Погиб в походе за мечом для Ханнана Мосага – на этом оружии что-то вроде заклятия. Меч так и не смогли забрать у него из рук.
– Их надо было просто отрубить.
– К тому, подозреваю, и шло. Но тут он вернулся.
– Ловко. Интересно, прокатит ли у него в следующий раз.
Они уже достигли опушки и увидели, что остальные на конях и ждут их. Последняя фраза Поклявшегося вызвала у Сэрен подобие улыбки:
– Если слухи не врут, уже прокатило.
– Его опять убили?
– Да. В Трейте. Какой-то солдат, причем вовсе не летериец. Просто подошел и сломал ему шею. Даже не задержался, чтобы выковырять золотые монеты…
– Худов дух, – пробормотал Стальные Прутья уже совсем рядом с лошадьми. – Остальным хоть не рассказывай.
– Почему?
– Про меня и так говорят, что я неудачно выбираю врагов, вот почему.
На расстоянии одного дня пути от поляны со статуями жило одиннадцать тартеналов. Один из них, Старый Дед Эрбат, был давным-давно избран для ритуала, который с тех пор без особой охоты и исполнял, объезжая каждый месяц на своей двухколесной тележке одну семью за другой. На фермах, где тартеналы тянули лямку должников у землевладельца из Дреша, поселились и представители других народов. Дети-полукровки высыпали наружу навстречу Старому Деду, швыряли ему в спину гнилые овощи, пока он подъезжал к выгребной яме, хохотали и орали гадости в его адрес – а он кидал в тележку раскисшие нечистоты, лопату за лопатой.
Для тартеналов все, что существовало в окружающем их физическом мире, имело также и символическое значение, и эти значения были связаны между собой, формировали систему, часть их тайного языка. Дерьмо было золотом. Моча – пивом. Полукровки почти совсем забыли древний язык, однако традиция, в соответствии с которой Старый Дед Эрбат объезжал фермы, сохранилась, хотя ее значение уже мало кто понимал.
Когда он заканчивал объезд, оставалось лишь одно дело – отогнать вонючую тележку с ее влажным, черным от мух содержимым к полузаросшей просеке в Лошадином лесу, а по ней дойти до поляны с вросшими в землю статуями.
В этот раз, едва достигнув поляны сразу после заката, он понял – что-то здесь изменилось. Изменилось в месте, где никогда ничего не менялось за всю его жизнь.
На поляне кто-то побывал, скорее всего – тем же самым днем, только раньше. Старый Дед Эрбат стоял и смотрел на статуи, на выгоревшую траву, на чуть заметное свечение, с которым от выветрившегося гранита исходил жар. Потом скривился в гримасе, обнажив почерневшие пеньки зубов – все, что осталось с того дня, как много лет назад он впервые попробовал летерийские пирожные. Взявшись за деревянную лопату, он понял, что руки дрожат.
Зачерпнув лопатой свой груз, Эрбат направился к ближайшей статуе. Швырнул дерьмо на камень. Сказал: «Плюх!» и кивнул.
Шипение, потом дым. Клякса почернела и обуглилась с негромким присвистом.
– Ага! Могло быть хуже? Вот ты мне сам и скажи, Старый Дед Эрбат. Могло быть хуже? Нет, говорит вам Старый Дед Эрбат, не думаю. Ах, ты не думаешь? Скажи еще, что ты не уверен. Старый Дед Эрбат говорит, надо подумать – только что тут думать? Ты прав, вот что, хуже быть не могло. Золото. Золото и пиво. Чтоб его подрали, это золото, чтоб его подрали, это пиво, чтоб его подрали, вот это вот все. – От ругательств ему слегка полегчало. – Ну и ладно. – Он снова зашагал к тележке. – Посмотрим, может, они будут довольны, когда я вывалю всю телегу. А еще, Старый Дед Эрбат, у тебя полный пузырь. Ты, как всегда, подгадал. Возлияние! За дело, Старый Дед Эрбат, за дело.