положить к ее ногам, и слова любви рвутся с губ, но он сдерживает их, ибо нельзя давать никому — тем более наложнице — такую власть над собой, нельзя показывать слабость, нельзя…
Поэтому он просто наклоняется к этой непостижимой девушке и касается губ мягким поцелуем. И в ответ получает сотню — теплых, невесомых, словно солнечные лучи.
Но не следует долго предаваться неге, повседневные заботы уже ждут властителя, уже толпятся под дверью слуги, чтобы подать платье и завтрак, рассказать о происшествиях и просителях.
Поэтому царь делает знак рукой, а расторопный раб приносит резную шкатулку с отборными жемчужинами. Повелителю хочется хоть как-то наградить деву не отдавшую, но подарившую себя, целиком и полностью, не требуя ничего взамен. И приятно царю видеть удивление и восторг на лице невольницы, когда она поднимает крышку и запускает пальцы в жемчужины, набирает пригоршни перламутровых шариков, и смеется счастливо.
Властитель лежит, опираясь на локоть, и любуется своей женщиной, и неожиданностью для него становится лукавое выражение на лице наложницы, когда та придвигается к нему и рассыпает жемчужины по длинным черным волосам, разметавшимся по подушкам. Чужеземка пытается сохранить серьезный вид, важно кивает головой и произносит:
— Официально заявляю, что вы великолепны, повелитель.
Царь смеется, припоминая их вчерашний разговор, и притягивает к себе улыбающуюся девушку. И почему это он, властитель, ощущает себя слугой, которого только что похвалила любимая госпожа?
Вскоре все-таки приходится отослать девушку на ночную половину, а самого повелителя ждут государственные дела. Сколько же сил приходится приложить только для того, чтобы не отправить в течение дня рабов справиться, все ли в порядке с чужеземкой! Но нельзя давать подданным знать о том, насколько он вдруг стал зависим от синих глаз и тонких рук. Едва-едва хватает ему терпения дождаться вечера, когда можно будет забыть о заботах и вновь насладиться его новой наложницей.
Девушка заходит в комнату, проходит положенное количество шагов и опускается, преклоняется ниц. И царь вновь видит улыбку в уголках ее губ.
— Встань, сладкая. Иди ко мне.
Невольница легко вскакивает на ноги и радостно опускается на подушки рядом с повелителем.
— Почему ты всегда улыбаешься, когда встаешь на колени? Разве для тебя, рожденной свободной, это не унизительно?
— Нет, повелитель. По-моему, это действительно смешно. Думаю, если бы вы встали перед кем-то на колени, почувствовали то же самое. Того, кто по-настоящему свободен, нельзя сделать рабом. Такое он может сотворить с собой только сам.
Царь никогда не думал об этом, но чувствует, что невольница права — по-своему.
— И что же, ты до сих пор свободна? Почему же тогда подчиняешься мне? — поднимает пальцами острый подбородок, заглядывает в невозможные глаза.
— Уже нет, повелитель. Потому что хочу принадлежать тебе — душой и телом.
И властитель видит в ее глазах, что каждое слова — правда, и понимает неожиданно, что та вчера не только свою невинность ему подарила — но и душу свою.
Все, что есть у царя, принадлежит ему по праву рождения, или завоевано им, или принято в дар, или куплено. И только один-единственный, самый удивительный, человек во всем Хизре принадлежит не повелителю, а просто Фатиху. И от этого тепло разгорается в сердце правителя, и хочет он весь мир, все царство свое отдать ей за одни только эти слова, но произносит лишь:
— Хочу дать имя тебе. Виалль — ивовая ветвь, потому что, как и ты, гнется она, но ничто не может сломать ее.
И радостное удивление на нежном лице:
— Как вы догадались, повелитель? Мое настоящее имя — Виолетта — звучит почти так же. Но подаренное вами мне нравится намного больше!
И нет больше сил не прикасаться к ней, притягивает он к себе свое главное сокровище, прижимает крепко и собирает с нежных губ улыбку, а с тонких пальцев — ласку. Ничто не может заставить их оторваться друг от друга, позабыты и танцовщицы, и музыканты, и редкие яства на низком столике…
Глава 17Три ночи
Моя любовь к тебе — мой храм, но вот беда,
Лежит через пески укоров путь туда.
Где обитаешь ты, там — населенный город,
А остальные все пустынны города.
Взгляни же на меня, подай мне весть — и буду
Я счастлив даже в день Последнего суда.
Ведь если верим мы в великодушье кравчих,
Вино для нас течет, как полая вода.
Смолкает муэдзин, он забывает долг свой,
Когда проходишь ты, чиста и молода.
Что написал Джами, не по тебе тоскуя,
Слезами по тебе он смоет навсегда.
Джами.
Фатих:
Повелитель приказал евнухам ничему не обучать наложницу. Он сам хочет показать ей все, и девушка оказывается на удивление талантливой ученицей. И долгие ночные часы проводят они, складывая половинки своих умений, а мир вновь и вновь рассыпается для них в осколки, чтобы через мгновение собраться вновь уже более ярким, более радостным.
А когда лежат они на ложе, утомленные после любовных утех, чужеземка начинает рассказывать удивительные истории, и плетет изысканные кружева слов не хуже, чем у иных сказителей. И царь слушает журчание любимого голоса, и встают перед его глазами яркие картины древних империй и завоеваний, изменяющих облик мира, могучих прославленных воинов и мыслителей, постигших смысл сущего. И дивится повелитель — откуда эта дева ведает столько, что ни один придворный мудрец не в силах похвастаться такими же обширными познаниями⁈
Так говорила невольница о давних временах, и царь слушал ее рассказы, как слушал в детстве легенды. Но когда заводила девушка речь об устройстве мира, или о том, как возникла жизнь на земле, повелитель не мог поверить и переспрашивал:
— И как же возможно, что весь наш мир — шар? Почему тогда люди не падают с него, оказавшись в самом низу? И если все-таки, мир — это шар, плывущий в пустоте, то где же тогда место Богов?
— Не знаю, повелитель, и пока никто не знает. Но то, что земля наша шар, это твои ученые и астрономы уже доказать могут. Некоторые из них, должно быть, уже подсчитали, какое расстояние надо пройти, чтобы обойти ее всю кругом.
И царь на следующий день созывает звездочетов и мудрецов, и лишь некоторые из них подтверждают, что мир на самом деле круглый, со всех сторон, и лишь один из них по движению звезд сумел вычислить, каков же на самом деле размер земли. И все они в один голос твердят, что это знание запретно, ибо самых ученых мужей может свести с ума, и дивится повелитель, откуда дева могла об этом проведать, если уж и не все его мыслители об этом знают. А во время вечерней трапезы, когда вновь видится со своим сокровищем, говорит ему, что она — самый умный человек во всем Хизре, и в шутку предлагает ей стать его визирем, а чужеземка смеется и отвечает, что согласна.
Так и шли дни повелителя, один за другим, словно жемчужины в ожерелье. Каждую ночь проводил он с Виалль, забыв обо всех прочих наложницах и женах. И прошел месяц с тех пор, как Аз-Талик ввел в приемную залу северянку и сдернул с нее покрывало. И ровно в этот день прибыли к правителю Хизра послы от соседних государств с дарами и предложениями мира. И среди даров были девушки — рабыни, самые прекрасные из всех по эту сторону света, по одной от каждого государства. И словно сговорились послы — одна из них была пленная северянка, другая — рыжеволосая дева-воительница из непокорного племени, а третья — смуглая, с косами до пола, что по глубине цвета могли сравниться только с самым непроглядным мраком.
Не рад был повелитель, ведь это означало, что три ночи он должен провести без своей ненаглядной. Отказаться — значит нанести оскорбление послам, а заодно и странам, которые они представляют. А отправить рабынь на ночную половину, и позвать после них Виалль — оскорбить ее.
У северянки длинные светлые волосы, серо-голубые глаза и кожа белая. И хоть не похожа совсем на яркую девушку, слишком блеклая и неявная ее красота, все равно больно повелителю глядеть на нее, словно даже взглядами и сравнением предает он кого-то. А на него смотрела пленница с едва скрытой ненавистью и страхом, и боялась шелохнуться, вздохнуть лишний раз, словно заморозил ее кто.
И глядя в лица новых рабынь, слыша их плач или проклятия на иностранных языках, или видя воплощение покорности на смуглом лице и в черных глазах, может думать он только о любимой невольнице, вспоминает мягкие губы ее, или смех ее, или тонкие пальцы, которым любые перстни велики. И впервые три дня тянутся так долго, и боится властитель, как бы не угасло в синих глазах то, что выделяло их среди прочих.
На исходе четвертого дня, когда уже уехали послы, и даже имена новых невольниц были забыты, повелитель послал за Виалль.
Наложница вошла и упала на колени, и царь не успел рассмотреть ее лица, но чувствовал уже, что все изменилось, по тому, как двигалась чужеземка, и как не отрывала глаз от пола.
— Встань и подойди ко мне.
А в груди холодеет от дурного предчувствия, и знает царь, что все сделал, как следовало, и что нет никакого права у невольницы даже показывать обиду, но сердце все равно сжимается от горя, боится лишиться того тепла, которое не купишь за деньги и драгоценности, и уж тем более не получишь силой и угрозами.
Глава 18Мечи
Один глупец, постигший все науки,
Сказал, что человек рожден для муки.
И это повторили все глупцы,
А у глупцов есть сыновья и внуки.
И стала жизнь проклятием для всех,
Хоть помирай не с горя, так со скуки.
И удлинились уши у людей,
Взгляд потускнел и опустились руки.
Мизра Шафи.
Фатих:
Чужеземка садится, все так же не поднимая глаз, и чуть дальше, чем обычно.
— Виалль, — повелитель поднимает ее лицо за подбородок, заглядывает в глаза и видит в них не обиду или ревность, как ожидал, а упрямство и тоску.