— До скорого! — легко произнесла Кристина по-французски.
— Что вы сказали, мэм?
— В этом году принято говорить только по-французски — это касается даже детей! — засмеялась Кристина. — Как хорошо, что ты вернулся, что ты снова в городе!
Щелчок — она повесила трубку. Беддоуз медленно тоже опустил ее на рычаг, подошел к окну, снова уставился на реку: впервые за долгое их знакомство Кристина не откликнулась немедленно на его приглашение и не пришла к нему, когда он вернулся в Париж. Вода в реке кажется такой холодной, деревья стояли голые, а небо такое мрачное, словно не расстается с этой противной серостью уже несколько месяцев. Но, несмотря на это, город обещает ему самые радужные перспективы. Даже в такую бессолнечную, бесснежную зимнюю погоду Париж никого не лишает надежд.
Беддоуз пригласил на ланч одного журналиста из «Ассошиэйтед пресс» — тот только что вернулся из Америки. Сказал, там все идет вверх дном и, даже если питаешься в закусочных, за ланч приходится выкладывать не меньше полутора долларов, — Беддоузу чертовски повезло, что он не там, а здесь, в Париже.
Беддоуз немного опоздал в кафе, как всегда, но Кристины все равно еще нет. Сел на застекленной террасе, рядом с большим окном, — как настырно пробирается дневной зимний холод через одежду… На террасе полно посетителей: женщины пьют чай, мужчины углубились в вечерние газеты. На улице, под деревьями, ветераны Первой мировой войны готовятся к небольшому параду, там царит суматоха. Все эти пожилые люди, промерзшие до костей в своих легких пальтишках, с флагами в руках и наградами на груди, намерены прошагать за военным оркестром до Триумфальной арки1 и возложить венок на могилу Неизвестного солдата — почтить таким образом память своих павших в битвах товарищей, о которых уже никто больше не вспоминает. Эти французы, раздраженно думал Беддоуз — Кристина запаздывает, не выполнила данного ему обещания, — всегда находят возможность блокировать уличное движение; у них бесконечный запас мертвецов, чью память непременно нужно почтить.
Заказал только пиво, так как немало выпил за ланчем, да и съел слишком много — накатила волна обжорства после отвратительной египетской пищи. В желудке творится что-то неладное, и навалилась вдруг страшная усталость: ведь сколько миль покрыл за последние двадцать четыре часа.
После тридцати пяти, размышлял он, объятый вечерней меланхолией, независимо от того, с какой скоростью летит самолет, спокойна ли стихия за бортом, мягкое ли кресло, кости все равно ноют — неумолимо сказывается перелет, громадное расстояние в милях. Тридцать пять исполнилось три месяца назад, и теперь он с беспокойством постоянно думает о возрасте, вглядывается в свое лицо, стоя перед зеркалом, когда бреется, и все больше морщинок под глазами, седых волосков в бороде…
Слышал, что стареющие бейсболисты и футболисты бреются по три раза в день, чтобы ни менеджеры, ни спортивные обозреватели не заметили предательских седых крапинок в щетине. Может, прибегать к такому трюку и дипломатам? От семидесяти отнять тридцать пять — тоже тридцать пять. Это зловещее уравнение все чаще возникает в голове после юбилея, когда перешагнул серединную черту, — особенно эти мысли одолевают к вечеру.
Через равнодушное стекло он вглядывался невольно в шаркающих ногами ветеранов: ну и убогий у них вид, а еще пытаются образовать стройные ряды во главе со своими знаменосцами. Пар от дыхания смешивался с дымом сигарет — получаются маленькие облачка над головами… Стали маршировать и убрались отсюда… «Ветеран» — это слово вдруг неприятно резануло ему слух.
Поскорее бы пришла Кристина… Не похоже на нее — никогда не опаздывала: одна из тех редких девушек, что всегда являются на свидание точно в назначенный час и в нужное место.
Ни с того ни с сего вспомнил: одевается она очень быстро, просто невероятно, и на прическу ей нужно не больше минуты. У нее белокурые волосы, короткая, по парижской моде стрижка, с гладким затылком. Представил ее стриженый затылок — сразу стало лучше.
Надо повеселиться как следует сегодня вечером. В Париже нельзя скучать, чувствовать себя стариком… Не удастся справиться с таким настроением — лучше уехать отсюда навсегда. Стал думать о грядущем вечере. Зайдут сначала в один-два бара, стараясь не встречаться со знакомыми и сильно не напиваться, потом в бистро на рынке, где готовят толстые, с ладонь бифштексы, много тягучего красного вина; потом, может быть, отправятся в ночной клуб, где дают оригинальный кукольный спектакль и трое молодых людей напевают забавные песни, не в пример другим, исполняемым в ночных барах, эти правда смешные. Выходишь после представления на улицу — и чувствуешь себя очарованным: именно так, возникает ощущение, должен чувствовать себя мужчина в Париже в два часа ночи.
В тот вечер, перед отъездом в Каир, он сводил в этот клуб Кристину. Желание посетить его опять, в первый вечер по возвращении домой, наполняло его необъяснимым приятным ожиданием, предвкушением радости. Кристина была тогда очень хороша — самая красивая из всех прекрасных женщин в зале, а их там немало, и он даже танцевал с ней, впервые за многие месяцы. Играли пианист и гитарист, извлекая из своей электрогитары чарующие звуки, — оба музыканта отлично исполняли популярные французские песенки. От них острее все воспринимаешь, — как все же прекрасна, как сладостна любовь в этом городе, сколько в ней приятной печали и недолговременных сожалений…
Музыка делала Кристину немного мечтательной — состояние странное для нее. Во время представления она держала его за руку, а как только гасили свет после очередного номера, награждала ласковым поцелуем. Когда на следующее утро он сообщил ей о своем отъезде, на глазах у нее выступили слезы, она вздохнула: «Ума не приложу, что же мне здесь делать без тебя целых два месяца?» Ему тоже стало грустно, потому что и она ему небезразлична, но если она входит в столь опасную фазу любви, ему даже лучше уехать, не терять такого шанса. Это опасная фаза — период томления по браку, и в такой ситуации нужно быть настороже, особенно ночью, в Париже, в темном зале, где пианист и гитарист исполняют трогающие за душу песенки об опавших листьях, об умершей любви и разлученных жестокой войной возлюбленных…
Беддоуз был когда-то женат и считал, что пока этого опыта ему достаточно. Жены обычно проявляют тенденцию к рождению потомства, а также любят впадать в отчаяние, проявлять пристрастие к выпивке или к другим мужчинам, когда мужей посылают работать на три-четыре месяца на край света.
Кристина, правда, его несколько удивляла. Такое томление не в ее духе. Знает ее с того времени, когда четыре года назад она приехала сюда из Соединенных Штатов, хотя и не мог похвастаться, что знает хорошо. Она красиво позировала для фотографов, и это у нее неплохо получалось, за исключением, по ее собственному признанию, тех снимков, для которых от нее требовали модных, томных сексуальных гримас и она, исполняя их, чувствовала себя ужасно глупой и растерянной.
Кроме того, умела печатать на пишущей машинке, знала стенографию и находила временную работу у американских бизнесменов, приезжавших в Париж на месяц-два. Очень быстро выучила французский, водила машину; время от времени ей выпадала довольно любопытная работенка — сопровождать в качестве гида состоятельных американских дам по средневековым французским замкам в живописной сельской местности или даже совершать вместе с ними путешествие в Швейцарию.
Казалось, она могла вообще обходиться без сна, сидеть и болтать с кем-нибудь до утра; посещала все вечеринки, и, по сведениям Беддоуза, имела любовные связи с двумя его приятелями: один работал по найму фотографом; другой — пилот из авиатранспортной компании, разбился при катастрофе возле Франкфурта.
Позвонить ей можно днем и ночью, в любое время, звонки никогда не выводили ее из себя; пригласить в любую компанию, и она всегда вела себя скромно и мило — в общем, как надо. Неизменно была в курсе, какое бистро в данный момент пользуется бешеной популярностью; кто и в каком ночном баре поет; какого нового художника из тех, кто уже приехал или прибудет на следующей неделе, стоит посмотреть; в каких маленьких отелях в предместьях Парижа готовят самые вкусные ланчи на уик-энд.
У нее явно не было много денег, но она модно, со вкусом одевалась, как истинная француженка, удивляя своих французских друзей, однако оставалась ею не до конца — пусть американцы не чувствуют, что она работает под европейку. В любом случае Кристина не из тех девушек, которых всегда хвалят их бабуси. Беддоуз ее назвал однажды продуктом и украшением неуверенно блуждающих, беспокойных, тревожных лет второй половины двадцатого века.
Ветераны наконец-то тронулись в путь, — знамена, хлопая на ветру, развевались у них над головами. Небольшой, нестройный парад, повернув у офиса американской авиатранспортной компании «Трансуорлд эйр лайнз», направился на Елисейские поля. Беддоуз молча глядел ему вслед, смутно вспоминая о других парадах, о других знаменах…
И вдруг увидел Кристину, быстро, большими шагами пересекает по диагонали улицу, — видно, что уверена в себе и не боится интенсивного уличного движения. «Она могла бы жить здесь, в Европе, до конца жизни, — думал Беддоуз, улыбаясь и не спуская с нее глаз, — но стоит ей пройти десяток шагов, как все сразу поймут, — родилась по ту сторону Атлантического океана».
Когда она открыла дверь на террасу, он встал ей навстречу. Без шляпки, волосы стали гораздо темнее, и прическа теперь длинная… Идет к его столику… он поцеловал ее в обе щеки.
— Добро пожаловать! В чисто французском стиле…
Она порывисто, крепко обняла его.
— Ну вот, снова мой мужчина рядом.
Расстегнув пальто, села напротив, улыбаясь ему: щеки разрумянились от мороза, глаза удивительно блестят, вся такая сияющая, молодая…
— Парижский дух… — Беддоуз прикоснулся к ее руке, лежащей на столике. — А сущность американская. Что будем пить?
— Мне — чай, пожалуйста. Как я рада тебя видеть!