кам, но счел, что сейчас неподходящий момент, чтобы освежить его память.
— Послушайте, сэр… — начал Хьюго.
— Заткнись! Если такой игрок, как ты, вдруг, ни с того ни с сего, начинает действовать на поле так, словно у него в голове под шлемом мякина, а не мозги, и действовать в средней линии защиты, причем все хуже от одной игры к другой, то, совершенно естественно, у них могут возникнуть подозрения.
Тренер, выдвинув ящик стола, вытащил темно-синюю папку, извлек оттуда несколько страничек напечатанного на машинке текста, и, вооружившись очками, стал читать, пояснив:
— Это доклад, полученный из офиса спортивного комиссара. — Пробежал глазами несколько абзацев, покачал головой, словно чему-то сильно удивляясь. — Скромность не позволяет мне зачитать тебе вслух описания твоих сексуальных подвигов, но, должен признаться, твоя способность выходить в воскресенье на поле и играть после таких ночных боев, и это на протяжении целых недель, заставляет меня просто разинуть рот от благоговейного удивления.
Хьюго счет за благо промолчать.
— До сих пор тебе везло, — продолжал тренер, — газеты пока ничего не пронюхали. но если что-то просочится в печать, я немедленно вышвырну тебя к чертям собачьим — не успеешь даже снять краги, как окажешься за дверью. Ты меня слышишь?
— Слышу, сэр.
Тренер теребил листочки в руках, бросая на них косые взгляды из-за бифокальных очков.
— Кроме своей новой карьеры бабского угодника ты, судя по всему, еще проявляешь поразительную щедрость в раздаче направо налево драгоценных украшений. Только в одном ювелирном магазине в нашем городе менее чем за два месяца ты истратил более трех тысяч долларов. В то же время ты приобретаешь дом из восьми комнат, с бассейном; отправляешь жену в дорогостоящие отпуска по всей стране; вкладываешь пятьдесят тысяч долларов в недвижимость, и эту сделку вряд ли можно назвать законной; играешь в карты на большие деньги с самыми крупными в городе игроками; арендуешь собственную ячейку в хранилище банка и по наблюдениям набиваешь ее каждую неделю все новыми кучами денег неизвестного происхождения. Я знаю, какое у тебя жалованье в клубе, Плейс. Могу ли я поинтересоваться, откуда у тебя появился недавно столь значительный источник доходов на стороне, или ты сочтешь такой мой вопрос неприличным? — Тренер, закрыв папку, снял очки и откинулся на спинку стула.
Хьюго хотел ему все объяснить, но слова почему-то застряли в горле. Все, что он считал благоприятными улыбками судьбы, в этой холодящей ему душу темно-синей папке превращалось в свидетельства против него: коррупция, незаконные, криминальные по характеру прибыли… Хьюго любил всех тех, кто любил его, и давно привык, что все вокруг желают ему только добра. И вот внезапно осознал, что есть люди, включая и тренера, которые готовы признать на веру все самое худшее, что им известно о нем, и погубить его из-за этого навсегда… Эта мысль лишила его дара речи; он беспомощно всплеснул руками.
— Плейс, — произнес тренер, — я хочу, чтобы ты ответил мне на один-единственный вопрос, и если я обнаружу, что ты мне лжешь… — И осекся, по-видимому нарочно, со значением.
Правда, не добавил своей обычной заключительной угрозы: «Я лично пригвозжу твои руки в стене раздевалки». Такое упущение приводило Хьюго в ужас и он молча, покорно ожидал страшного вопроса.
— Плейс, ты получаешь какую-то информацию от своих приятелей, этих азартных игроков? Которые болеют за другие команды?
Волна стыда окатила Хьюго, — никогда еще, кажется, ему не было так горько, так стыдно, как в эту минуту. Он вдруг разрыдался — в рыданиях затряслось все его крупное тело, весом 235 фунтов.
Тренер в ужасе взирал на него, наконец проговорил:
— Где твой носовой платок?
Хьюго вытащил носовой платок, всхлипнул.
— Тренер, клянусь вам головой своей матери — я никогда, ни разу не разговаривал ни с одним азартным игроком!
— Мне не нужна голова твоей матери! — зарычал тренер, но, кажется, слова Хьюго его убедили; он ждал, когда стихнут рыдания. — Ладно, убирайся! И будь впредь осторожнее. Не забывай — за тобой следят со всех сторон.
Вытирая платком глаза, Хьюго ничего не видя перед собой вышел из кабинета тренера. Их агент по связям с общественностью Брентаксис распивал пиво в раздевалке с каким-то седовласым человеком невысокого роста; у того на жилетке задержался пепел от сигареты Хьюго его узнал: Винсент Хейли журналист; ведет спортивную колонку. Попытался улизнуть, — может, его не заметят, — в такой день, как этот, нельзя давать интервью. Но Брентаксис его засек и позвал:
— Эй, Хьюго, подойдите-ка к нам на минутку!
Бежать сейчас бессмысленно, понял Хьюго, это еще хуже. Хьюго уверился: всем вокруг него, всему миру уже известно, что он попал под подозрение. Попытался внутренне собраться, направляясь к этим двум; ему даже удалось изобразить на лице подобие невинной улыбочки сельского парнишки, правда весьма обманчивой.
— Хэлло, мистер Хейли! — поздоровался он.
— Рад вас видеть, Плейс, — откликнулся Хейли. — Ну, как голова?
— Все отлично, — торопливо успокоил его Хьюго.
— Да, ну и сезон выдался для вас в этом году, Плейс! — прокричал Хейли пропитанным виски голосом, — в тоне чувствовалось откровенное презрение к спортсменам, и глаза — словно лучи лазера.
— Да, вы не ошибаетесь — трудный сезон, ничего не скажешь.
— По правде говоря, никогда прежде не видел, чтобы защитник так набирал от матча к матчу.
Хьюго почувствовал, что его прошибает пот.
— Да, выпадают такие годы, когда везет и все идет по наезженной колее.
Ждал, весь сжавшись, следующего вопроса? Но Хейли ограничился некоторыми обычными, рутинными: кто, по его мнению, самый лучший и самый скрытный игрок в таблице до ее середины и что он думает о способностях разных игроков, умеющих давать отличные пасы.
— Благодарю вас, Плейс, — наконец отпустил его Хейли, — у меня больше вопросов нет. Берегите голову, пусть ей тоже повезет. — И протянул ему руку.
Хьюго с благодарностью пожал ее, радуясь, что все кончилось, ибо в следующую минуту его наверняка вывели бы из себя эти бесцветные, проникающие до костей глаза. Не выпуская руки журналиста из своей Хьюго слушал пропитанный виски хриплый голос, но в его левом ухе звучал он уже иначе, словно отзывался в какой-то далекой пустой камере, дающей звучное эхо: «Вот, вы только поглядите на эту тушу из костей и мяса весом двести тридцать пять фунтов, на этого двадцатипятилетнего парня: купается в деньгах, а мой пацан, девятнадцатилетний пацан, весом сто тридцать фунтов, лежит в грязи, весь промокший до нитки, во влажных вьетнамских джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. За кого он там расплачивается?..»
Хейли еще раз тряхнул руку Хьюго и даже изобразил подобие улыбки, обнажая в циничном оскале пожелтевшие кривые, сильно попорченные. — Было очень приятно поговорить с вами. Плейс. Продолжайте так же успешно трудиться на поле.
— Благодарю вас, мистер Хейли, — ответил с самым серьезным видом Хьюго. — Постараюсь.
Со стадиона не глядя даже куда идет, да и наплевать — все равно он повсюду окружен врагами. Когда шел наугад по улицам в ушах все время звучал тот же скрипящий, презрительный вопрос: «За кого он там расплачивается?..» В какое-то мгновение остановился, хотел было вернуться на стадион, объяснить этому писаке, что такое иметь шестьдесят три шва, наложенных на колене, и что говорил ему о них армейский медик, но потом одумался. Ведь Хейли ничего этого не произносил вслух, и он только еще глубже погрузится в бездну, если тот вдруг догадается, что у него бывают в жизни моменты, когда он читает мысли людей.
Направляясь к центру города, силился забыть и о тренере, и о своих приятелях — азартных картежниках; и о Винсене Хейли и его девятнадцатилетнем сыне, весом сто тридцать фунтов, который лежит где-то в джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. Хьюго вообще мало волновала политика. Ему вполне хватало хлопот и о чем думать — как бы его не угробили в следующий воскресный матч. Зачем переживать из-за каких-то беспорядков в восточных странах, расположенных за десять тысяч миль от Соединенных Штатов? Если армия его страны считает, что он не пригоден для несения военной службы — это ее дело.
Вот только не может он не думать об этом пацане: там, вдали от родины, вокруг него грохочут гаубицы; наступить на острый, отравленный корень бамбука, или его окружат вечно улыбающиеся желтые человечки, с пулеметом…
Хьюго застонал, словно в предсмертной агонии. Он уже на самой середине города в суматошной деловой части, но никак не отделается от этой картины — все время стоит у него перед глазами: пацан Хейли лежит, разорванный на части, под горящими деревьями, чьих названий он так и не узнал…
Постепенно, мало-помалу, он понял, что разворачивающаяся вокруг него городская активность — это не обычное уличное движение воскресного города. Кажется, он попал на какую-то демонстрацию… Вырвавшись наконец из плотных объятий чьих-то рук, он услышал — все громко кричат; кажется, в руках у многих плакаты. Прислушался внимательнее:
— К черту! Нет! Мы не пойдем! — орут. — США, катитесь домой! И выкрикивали другие короткие фразы приблизительно такого же содержания.
Стал читать плакаты: «Сжигайте свои воинские повестки вместе с американским фашизмом!» Эти плакаты его заинтересовали; он с любопытством разглядывал сотни людей — толпа увлекала его куда-то вперед.
Молодые люди с длинными волосами и бородами, в сандалиях; замызганные девушки, в голубых джинсах, с большими букетами цветов в руках, шли вперемешку с решительно настроенными пригородными матронами и пожилыми, мрачными на вид мужчинами в очках, — вполне возможно, преподавателями колледжей. Ничего себе, это похуже толпы болельщиков футбола!
Неожиданно Хьюго оказался на ступенях городской мэрии, а там полным-полно полицейских. Какой-то юноша сжег свою повестку, и толпа радостными воплями приветствовала этот символический жест. Жаль, что у него нет такой повестки, — тоже сжег знак солидарности и дружбы с тем далеким солдатом, сыном Хейли. Слишком робел, он не кричал, но он не уходил — стоял на лестнице мэрии. Когда полиция пустила в ход дубинки, он, вполне естественно, первым получил удар, — голова его и плечи возвышались надо всеми, и такую прекрасную цель, уж конечно, не пропустил уважающий се