– И у меня отличное настроение, – заверил он девушку. – Сейчас мы въезжаем в прекрасную местность.
– А куда мы сегодня сможем добраться?
– Найдем какое-нибудь местечко. Как только доберемся до залива, ветер подует с воды, а не с материка, и станет прохладнее.
– Это прекрасно, – ответила девушка. – Мне не хотелось и думать, что первую ночь мы проведем в том отеле.
– Нам очень повезло, что мы смогли уехать. Не думал, что нам это удастся так быстро.
– Интересно, как там Том?
– Ему одиноко, – ответил Роджер.
– Замечательный человек, правда?
– Он мой лучший друг, и моя совесть, и мой отец, и мой брат, и мой банкир. Он как святой. Только еще и веселый.
– Никогда не знала более хорошего человека. Он так любит и тебя, и мальчиков.
– Хотелось бы, чтобы они могли проводить с ним все лето.
– Разве ты не стал бы по ним скучать?
– Я постоянно по ним скучаю.
Они положили дикого индюка на заднее сиденье, такого тяжелого, теплого и красивого, со сверкающим бронзовым гребешком, совершенно не похожего на черно-синего домашнего индюка, и мать Дэвида так разволновалась, что едва могла говорить. Но наконец сумела: «Нет. Позволь мне подержать его. Я хочу увидеть его вновь. На заднее сиденье мы сможем положить его позже». Он расстелил газету у нее на коленях, и она засунула окровавленную голову индюка ему под крыло, аккуратно накрыла крылом, а потом сидела и гладила по грудке, тогда как он, Роджер, вел автомобиль. Наконец сказала: «Он остыл», завернула индюка в газету и вернула на заднее сиденье, после чего добавила: «Спасибо, что позволил мне подержать его на руках, когда мне так этого хотелось». Роджер поцеловал ее, и она сказала: «Ох, Роджер, мы так счастливы, и всегда будем, правда?» Произошло это аккурат за поворотом, к которому они приближались. Солнце уже опускалось за вершины деревьев, но птиц они пока не видели.
– Надеюсь, тебе их не хватает не настолько сильно, чтобы ты не смог меня любить.
– Нет. Правда.
– Я понимаю, почему ты из-за этого грустишь. Но ты все равно собирался уехать от них, так?
– Конечно. Пожалуйста, не волнуйся, дочка.
– Мне нравится, когда ты меня так называешь. Повтори.
– Этим словом должно заканчиваться предложение, – короткая пауза. – Дочка.
– Может, все потому, что я моложе. Я люблю этих детей. Люблю всех троих, сильно, и думаю, что они удивительные. Я не знаю, есть ли другие такие же дети. Но Энди слишком молод для меня, чтобы выйти за него замуж, и я люблю тебя. Поэтому я забываю о них, и я счастлива тем, что могу быть с тобой.
– Ты хорошая.
– На самом деле нет. Со мной ужасно трудно. Но если я кого-то люблю, то точно знаю это, а тебя я люблю сколько себя помню, поэтому я стараюсь быть хорошей.
– Ты удивительно хорошая.
– Нет, я могу быть еще лучше.
– Не пытайся.
– Какое-то время не буду. Роджер, я так счастлива. Мы будем счастливы, правда?
– Да, дочка.
– И мы будем счастливы всегда, так? Я знаю, с моей стороны это звучит глупо, я – мамина дочь, а у тебя большая семья. Но я в это верю, и такое возможно. Я любила тебя всю жизнь, а раз такое возможно, то возможно и быть счастливым. Да? Все равно скажи это.
– Я думаю, да.
Он всегда так говорил. Не только в этом автомобиле. В других автомобилях в других странах. Но в этой стране тоже, и верил в это. И это было возможно. Когда-то все было возможно. В том числе и на этой дороге, на участке, который лежал впереди, там, где канал с чистой и быстрой водой проходил по правую руку, и по нему на долбленой лодке плыл индеец, отталкиваясь от дна шестом. Сейчас никакого индейца они не видели. Это случилось прежде. Когда все было возможно. До того как улетели птицы. До индюка. До большой гремучей змеи. Индеец в долбленке отталкивался шестом от дна. А с носа на индейца смотрел олень с белыми шеей и грудью и тонкими ногами, которые заканчивались изящными копытами, формой напоминавшими разбитое сердце, и с миниатюрными рожками на голове. Они остановили автомобиль и заговорили с индейцем, но тот не понимал на английском и только улыбался, и олень лежал мертвый, и его широко раскрытые глаза смотрели прямо на индейца. Все было возможно и тогда, и еще в течение пяти лет после. А теперь? Теперь – нет, если только он сам к этому не стремился, и от него требовалось сказать, чего он хочет, и только тогда появлялся шанс, что желания его осуществятся. Они не осуществлялись, если он их не озвучивал. Ему приходилось их озвучить, а потом почувствовать, и уж тогда, возможно, он мог в них поверить. И потом, возможно, они стали бы явью. «Возможно» – отвратительное слово, думал он, и оно становится еще более отвратительным, если возможность улетучивается, как дым с конца сигары.
– У тебя есть сигареты? – спросил он девушку. – Я не знаю, работает ли прикуриватель.
– Я не проверяла. Не курила. Я спокойна, поэтому не курю.
– То есть ты куришь, только когда нервничаешь?
– Думаю, да. По большей части.
– Проверь прикуриватель.
– Хорошо.
– Парень, за которого ты вышла замуж, кем он был?
– Давай не будем говорить о нем.
– Я и не собирался. Просто спросил, кто он.
– Ты его не знаешь.
– Ты действительно не хочешь рассказывать мне о нем?
– Да, Роджер, не хочу.
– Хорошо.
– Извини. Он был англичанином.
– Был?
– Есть. Но «был» мне нравится больше. И потом, ты сказал «был».
– Слово хорошее, – согласился я. – Куда лучшее слово, чем «возможно».
– Я не понимаю, о чем ты, но я тебе верю. Роджер?
– Да, дочка.
– Ты чувствуешь себя лучше?
– Намного. У меня все отлично.
– Ладно. Я расскажу тебе о нем. Он оказался геем. Вот так. Он ничего об этом не говорил и не вел себя как гей. Абсолютно. Честное слово. Ты, наверное, думаешь, что я глупая. Но он ничем себя не выдавал. Был таким красавчиком. Ты знаешь, какие они иной раз бывают. А потом я об этом узнала. Практически сразу. В первую ночь. Давай мы больше не будем об этом говорить?
– Бедная Елена.
– Не называй меня Еленой. Называй дочкой.
– Моя бедная дочка. Моя дорогая.
– Это тоже хорошее слово. Только не надо сочетать его с «дочкой». Получается нехорошо. Мама все знала. Я думаю, могла бы и сказать. Но сказала, что ничего не замечала, а когда я ответила: «Могла бы и заметить», услышала от нее: «Я думала, ты знаешь, что делаешь, и посчитала, что не вправе вмешиваться». Я спросила: «Неужели ты или кто-то еще не могли мне хоть что-то сказать?» И получила ответ: «Дорогая, все думали, что ты знаешь, что делаешь. Все. Всем известно, что ты сама к этому безразлична, и у меня были все основания думать, что ты знаешь, кто есть кто на этом маленьком островке, где нет чужаков».
Она, напряженная, сидела рядом, голос звучал бесстрастно, лицо не выражало эмоций. Она просто использовала правильные слова, в том порядке, который хорошо знала. Роджер подумал, что и звучат они правильно.
– Мама меня утешала, – продолжила девушка. – В тот день она много чего мне рассказала.
– Послушай. – Роджер повернулся к ней. – Мы от этого избавимся. От всего. Мы избавимся от этого прямо здесь и сейчас. Но все, от чего мы избавимся, ты всегда можешь мне рассказать. Но мы забудем все это прямо здесь и сейчас, действительно забудем.
– Я хочу, чтобы так оно и было, – ответила она. – С этого и начала. Ты знаешь, я сразу сказала, что лучше об этом не говорить.
– Я знаю. Извини. Но я рад, что мы поговорили об этом, потому что теперь мы обо всем этом забыли.
– Это так мило с твоей стороны. Но ты не думай, что он заколдовал меня или что-то в этом роде. Головы я не теряла. Просто он был таким красавчиком.
– Забудь. Если ты этого хочешь.
– Обойдется без этого. Ты очень уж снисходительный, а необходимости в этом нет. Роджер?
– Да, Бретхен.
– Я очень тебя люблю, и нам нет нужды вновь к этому возвращаться.
– Нет. Честно.
– Я так рада. Теперь мы будем веселыми?
– Конечно, будем. Смотри, – указал он. – Вон птицы. Первые за сегодня.
Они белели в кронах кипарисов, которые островком росли на болоте, подсвеченные заходящим солнцем в темной листве, а по небу к рощице летели новые, белые и неторопливые, вытянув длинные ноги.
– Они слетаются сюда на ночь. Кормились на болоте. Обрати внимание, как они притормаживают крыльями и сгибают длинные ноги перед приземлением.
– Мы увидим и ибисов?
– Вон они.
Они остановили автомобиль и над темнеющим болотом увидели ибисов, которые прочерчивали небо, держа курс на другой островок деревьев.
– Раньше они гнездились гораздо ближе.
– Может, мы увидим их завтра утром, – предположила она. – Хочешь, чтобы я налила нам по стаканчику, раз уж мы остановились?
– Нальешь по пути. Здесь нас сожрут комары.
Когда автомобиль тронулся с места, в салоне уже летало несколько комаров, больших и черных, каких полным-полно в Эверглейдс, но поток воздуха увлек их за собой, когда он приоткрыл дверцу. Девушка нашла две эмалированные кружки в пакетах с покупками и картонную коробку с бутылкой «Уайт Хорс». Она протерла кружки бумажной салфеткой, разлила виски, не доставая бутылки из картонки, положила в кружки кусочки льда из термоса, добавила содовой.
– За нас. – Она отдала ему холодную эмалированную кружку, и он пил медленно и одновременно вел машину, держа руль левой рукой. Шоссе все глубже погружалось в сумерки. Вскоре он включил фары, а еще через какое-то время они мчались в темноте и пили виски. Им обоим хотелось выпить, и спиртное поднимало им настроение. Один из редких случаев, подумал Роджер, когда выпивка может сделать именно то, для чего предназначена. Этот виски с содовой оправдали ожидания.
– По виду что-то противное и склизкое, – пожаловалась девушка.
– Дело в эмали, – ответил Роджер.
– Но пьется легко. И вкус замечательный, так?
– Мы же весь день ничего не пили. Если не считать белого вина за ланчем. Это наш добрый друг. Старый великан-убийца.