– Автомобиль к нам привык, – заметила девушка, когда они вошли в домик.
– Так лучше.
– Я поначалу немного его стеснялась, но теперь чувствую, что он из нашей компании.
– Это хороший автомобиль.
– Ты думаешь, мужчина был в шоке?
– Нет. Ревновал.
– Не слишком ли он стар, чтобы ревновать?
– Возможно. А может, он просто радовался за нас.
– Давай не думать о нем.
– Я о нем и не думал.
– Этот автомобиль будет нас защищать. Он уже наш хороший друг. Ты обратил внимание, как он тепло к нам относился, когда мы возвращались от вдовы?
– Я заметил разницу.
– Давай не зажигать света.
– Хорошо, – кивнул Роджер. – Я приму душ, или ты хочешь первой?
– Нет. Ты.
Потом, лежа в постели, он слышал, как она моется, потом вытирается, и, наконец, она пришла, очень быстрая, тонкая, прохладная и восхитительная на ощупь.
– Моя любимая. Моя истинно любимая.
– Ты рад, что я твоя?
– Да, моя дорогая.
– И все действительно хорошо?
– Все чудесно.
– Мы можем это делать и по всей стране, и по всему миру.
– Сейчас мы здесь.
– Ладно. Мы здесь. Здесь. Где мы сейчас. Здесь. Ох, как хорошо, прекрасно, здорово здесь в темноте. Как здесь прекрасно и удивительно. Так здорово в темноте. В прекрасной темноте. Пожалуйста, услышь меня здесь. Ох, очень мягко здесь, очень мягко, пожалуйста, осторожно. Пожалуйста, пожалуйста, очень осторожно. Спасибо тебе, осторожно, ох, в прекрасной темноте.
В темноте, под прохладным ветерком, продувающим комнату, она прошептала:
– Теперь ты счастлив и любишь меня.
– Теперь я счастлив и люблю тебя.
– Тебе не обязательно это повторять. Теперь это правда.
– Я знаю. Я ужасно медлительный, так?
– Немного.
– Я ужасно рад, что люблю тебя.
– Видишь? Это нетрудно.
– Я действительно тебя люблю.
– Я думала, может, полюбишь. То есть надеялась, что полюбишь.
– Я люблю. – Он крепко прижимал ее к себе. – Я действительно тебя люблю. Ты слышишь?
Он говорил правду, и это очень его удивило, особенно когда он осознал, что утром ничего не изменилось.
Они не уехали следующим утром. Елена спала, когда Роджер, проснувшись наблюдал за ней: волосы, рассыпавшиеся по подушке, оголили шею, сместившись по большей части на одну сторону, загорелое лицо, глаза и губы, еще более прекрасные, чем при разговоре. Он заметил, что веки бледнее, чем лицо, и ресницы длинные, и губы нежные, спокойные, как у спящего ребенка, и груди обтягивает простыня, которой она накрылась ночью. Он подумал, что не стоит ее будить, испугался, что она проснется от поцелуя, поэтому оделся и пошел в городок, опустошенный, и голодный, и счастливый, улыбаясь запахам раннего утра, слыша и видя птиц, полной грудью вдыхая прохладный воздух, который ветер приносил с Мексиканского залива. Предпочтение отдал другому ресторану, который находился в квартале от «Зеленого фонаря». На самом же деле – бару. Сел на высокий табурет у стойки и заказал кофе с молоком и сэндвич с жареной ветчиной и яичницей-глазуньей на ржаном хлебе. На прилавке лежал полуночный выпуск «Майами герольд», оставленный каким-то водителем грузовика, и он читал о военном мятеже в Испании, пока ел сэндвич и пил кофе. Почувствовал, как желток впитывается в хлеб, когда откусил кусок хлеба с яичницей, ветчиной и кусочком соленого огурца. Вдохнул их запах, а потом утренний аромат кофе, когда поднес чашку ко рту.
– Проблем у них там предостаточно, не правда ли? – обратился к нему мужчина за стойкой. Пожилой, с загорелым лицом и мертвенно-белой, с веснушками кожей ниже внутренней ленты шляпы. Роджер отметил тонкогубый, злой рот и очки в стальной оправе.
– Предостаточно, – согласился Роджер.
– Все эти европейские страны одинаковые, – продолжил мужчина. – Одна беда сменяет другую.
– Я выпью еще чашку кофе. – Первая остыла, пока он читал газету.
– Когда они доберутся до сути, то найдут там папу, – мужчина налил кофе в чашку, рядом поставил молочник.
Роджер с интересом смотрел на него, добавляя молоко в кофе.
– За всем стоят три человека, – доверительно сообщил мужчина. – Папа, Герберт Гувер[182] и Франклин Делано Рузвельт.
Роджер расслабился. Мужчина принялся объяснять пересекающиеся интересы этой троицы, и Роджер радостно слушал. Америка – удивительное место, думал он. Какой смысл покупать экземпляр «Бувар и Пекюше»[183], если можно получить всю информацию бесплатно за завтраком. Газеты – совсем другое, подумал он. Так что лучше послушать.
– А как же евреи? – наконец спросил он. – Или они не при делах?
– Евреи – в прошлом, – заверил его мужчина за стойкой. – Генри Форд вывел их из игры, когда опубликовал «Протоколы сионских мудрецов».
– Вы думаете, с ними покончено?
– В этом нет сомнений, дорогой мой, – кивнул мужчина. – Они – пройденный этап.
– Это меня удивляет, – признался Роджер.
– Позвольте мне вам кое-что сказать. – Мужчина наклонился вперед. – Придет день, когда старина Генри точно так же выведет из игры папу. Подомнет под себя, как подмял Уолл-стрит.
– Уолл-стрит у него в кармане?
– Не то слово, – ответил мужчина. – С ними покончено.
– Генри, видать, силен.
– Генри? Это вы правильно сказали. Генри – это голова.
– А как насчет Гитлера?
– Гитлер – человек слова.
– Что скажете о русских?
– Вы знали, кого спросить. Пусть русский медведь топчется на своем дворе.
– Что ж, это многое разрешит. – Роджер слез с высокого стула.
– Все идет как надо. – Мужчина за стойкой широко улыбнулся. – Я оптимист. Как только старина Генри разберется с папой, он задавит и остальных.
– Какие газеты вы читаете?
– Разные, – ответил мужчина. – Но политические взгляды я формирую не посредством газетных статей. Сам размышляю.
– Сколько я вам должен?
– Пятьдесят пять центов.
– Спасибо вам за первоклассный завтрак.
– Приходите еще, – ответил мужчина и взял газету, которую Роджер положил на стойку. Роджер подумал, что тот, возможно, захочет еще над чем-то подумать.
Сам он зашагал обратно к туристическим домикам, по дороге купил в аптечном магазине «Майами герольд». Также приобрел бритвенные лезвия, тюбик ментолового крема для бритья, упаковку жевательной резинки «Дентин», бутылочку «Листерина», ополаскивателя для рта, и будильник.
Подойдя к домику, осторожно открыл дверь и поставил пакет на стол рядом с термосом для льда, эмалированными кружками и пакетом из коричневой бумаги с бутылками «Уайт Рок». Елена по-прежнему спала. Он сел на стул, читал газету и наблюдал, как она спит. Солнце поднялось достаточно высоко, чтобы не светить ей в лицо, ветерок задувал в окно, и она спала мирно.
Роджер читал газету, стараясь из разных сообщений составить цельную картину и понять, что в действительности происходит. Пусть себе спит, подумал он. Теперь каждый день надо проживать, как последний, и брать от него все, что только можно, потому что все уже началось. Началось раньше, чем он предполагал. Пока не надо туда ехать, рассуждал он, и мы сможем побыть вместе. Или все закончится сразу, и правительство подавит мятеж, или на это уйдет много времени. Если бы я не провел эти два месяца с мальчиками, я бы сейчас был там. Но я предпочел провести это время с детьми, думал он. И сейчас ехать туда уже поздно. Все, вероятно, закончится до того, как я туда доберусь. В любом случае нас еще многое ожидает. Столько всего, что хватит до конца наших жизней. Много чего. Чертовски много. Я провел прекрасное лето с Томом и детьми, а теперь у меня такая девушка. Посмотрим, как долго будет молчать моя совесть. Когда придет время, я уеду, но пока волноваться об этом не буду. Не вижу другого выхода, как полного их уничтожения, и здесь, и там, и везде. Не вижу другого выхода, думал он. Во всяком случае, для нас. Но возможно, они смогут быстро выиграть первый бой, думал он, и тогда мне не придется в нем участвовать.
Все произошло как он и ожидал, он знал, что так будет, чувствовал это той осенью, которую провел в Мадриде, а теперь уже пытался найти предлог, чтобы не ехать туда. Время, проведенное с детьми, это весомый довод, и он знал, что пока в Испании ничего не происходило. Но теперь произошло, и что он делал? Убеждал себя, что ехать туда ему пока ни к чему. Все должно закончиться до того, как он доберется туда, думал он. Так что времени ему хватит.
Удерживали его и другие причины, которые до конца он понять еще не мог. Помимо силы в нем развивалась и слабость, точно так же, как на поверхности ледника под покровом снега появляются трещины, а если это сравнение кажется слишком помпезным, как между мышечными волокнами возникали жировые прослойки. Эта слабость составляла часть его силы, если только не начинала доминировать. Пока она пряталась, и он не очень-то ее понимал и не знал, как использовать. Он, правда, отдавал себе отчет, что должен поехать и отдать все, на что способен, борьбе, если уж она начнется, и при этом находил все новые и новые доводы, почему ехать ему не обязательно.
Они менялись, не отличаясь разве что отсутствием убедительности, за исключением одного: он должен заработать денег на содержание детей и их матерей и должен написать что-то пристойное, чтобы заработать эти деньги, иначе совесть замучает его. Я знаю шесть хороших историй, думал он, и я собираюсь изложить их на бумаге. Их надо написать, и я должен их написать, чтобы возместить ущерб от этого распутства на побережье. Даже если я смогу написать четыре из шести, это позволит мне примириться с совестью и расплатиться за это распутство; к черту распутство, это даже не распутство, словно тебя попросили нацедить спермы в пробирку, чтобы потом использовать ее для искусственного осеменения. Ты идешь в офис, чтобы нацедить, и секретарша тебе в этом помогает. Не забывай. К черту эти секс-символы. Он имел в виду то, как если бы взял деньги за свою не самую лучшую писанину. Это – ад. Говно. Гусиное говно. Получается, чтобы расплатиться за содеянное, ему надо побыть одному и восстановить свое уважение к писательству, написав что-то настолько хорошее, чего раньше никогда не писал. Сказать легко, подумал он. А вот как сделать?