– Конечно. В Лондоне. Но я плакала.
– Извини, дочка. Я сосредоточился на той истории и забыл. Очень сожалею.
– И что ты сделал?
– Я поднялся и спустился по лестнице и поговорил с консьержкой, и она спросила меня о мадам. Она тревожилась, потому что полицейские приходили в квартиру и задавали ей вопросы, но при этом она оставалась вежливой. Она спросила меня, удалось ли нам найти украденный чемодан, и я ответил, что нет, и она сказала, что это жуткое невезение и большая беда, и спросила, действительно ли в чемодане находились все мои рукописи. Я ответил – да, и она спросила: неужели не осталось машинописных копий? Я ответил, что и копии находились в чемодане. Тогда она сказала: «Mas ça alors[192]. Разве копии делаются для того, чтобы терять их с оригиналом?» Я ответил, что мадам положила их в чемодан по ошибке. Это огромная ошибка, указала она. Фатальная ошибка. Но мсье, конечно же, все помнит. Нет, ответил я. Но, настаивала она, мсье должен все помнить. Он же их написал. Oui[193], ответил я, но, увы, это невозможно. Мсье должен попытаться вспомнить, настаивала она. Попытаться мсье может, ответил я, но это бесполезно. Но что же теперь мсье делать, спросила она. Мсье работал здесь три года. Я видела, как мсье работал в кафе на углу. Я видела, как мсье работал за столом в столовой, когда приносила ему почту. Работал не разгибая спины. Как же это несправедливо! Это несправедливо, согласился я. Тогда консьержка заплакала. Я ее обнял, и от нее пахло потом, и пылью, и старой одеждой, и волосы ее пахли прогорклым жиром, и она плакала, положив голову мне на грудь. Ваши стихи тоже, спросила она. Да, ответил я. Какое несчастье, сказала она. Но уж их-то вы сможете вспомнить. Я постараюсь, ответил я. Пожалуйста, попросила она. Попробуйте вспомнить сегодня же.
Обязательно, пообещал я ей. Ох, мсье, сказала она, мадам такая красавица, и такая веселая, и такая славная, но это очень серьезная ошибка. Вы выпьете со мной стаканчик виноградной водки? Разумеется, ответил я, и она, всхлипывая, отпрянула от моей груди, чтобы взять бутылку виноградной водки и два маленьких стаканчика. За ваши новые произведения, сказала она. За них, поддержал ее я. Мсье станет членом Academie Francaise[194]. Нет, ответил я. Academie Americaine[195], сказала она. Или вы предпочитаете ром? У меня есть немного рома. Нет, ответил я. Виноградная водка – это очень хорошо. Хорошо, согласилась она. Еще по стаканчику. А теперь, добавила она, пойдите куда-нибудь и напейтесь. И поскольку Марселла сегодня убираться не придет, как только появится мой муж и сможет подменить меня, я поднимусь в вашу квартиру и приберусь. Хотите, чтобы я вам чего-нибудь купил? Хотите, чтобы я приготовил завтрак? – спросил я ее. Конечно, ответила она. Дайте мне десять франков, и я принесу вам сдачу. Я бы приготовила вам обед, но вечером вы все равно должны куда-нибудь пойти. Даже если это выйдет дороже. Allez voir des amis et manger quelque part[196]. Если бы не мой муж, я бы пошла с вами.
Пойдемте со мной и выпьем в «Кафе дилетантов», предложил я. Мы выпьем горячий грог. Нет, я не могу покинуть эту клетку до прихода моего мужа, ответила она. Здесь всегда должен кто-то находиться. Оставьте мне ключ. К вашему возвращению все будет в порядке.
Она была такой милой женщиной. И мне действительно стало лучше, ведь не было у меня иного пути, кроме как начать все заново. Но я не знал, удастся ли мне это. В некоторых историях речь шла о боксе, в других – о бейсболе, в третьих – о скачках. Это то, что я знал лучше всего, а две или три были о Первой войне. Когда я их писал, меня переполняли эмоции, я ощущал все, что происходило с каждым персонажем, я вложил в них всю душу и все знания, выкладывался полностью, переписывал и переписывал, пока все мои эмоции и чувства не спроецировались на них. В газетах я работал с юности, а потому умел забывать все, что излагал на бумаге. Каждый день ты стираешь из памяти все начисто, как стирают надпись с грифельной доски губкой или мокрой тряпкой, и от этой дурной привычки я не могу отделаться и по сей день.
Но консьержка, и ее запах, и ее практичность, и решительность словно вонзились в мое отчаяние, как вонзился бы гвоздь, загнанный крепкими ударами молотка, и я подумал, что должен что-то предпринять, что-то, что пойдет мне на пользу, хоть рукописи уже не вернуть. Уже я отчасти радовался пропаже романа, потому как так же ясно, как видишь дождь, льющий над океаном из тяжелого облака, видел, что могу написать этот роман лучше. Но мне недоставало рассказов, словно они были частичкой моего дома, и моей работы, и моего единственного ружья, и моих скромных накоплений, и моей жены; а также моих стихов. Но отчаяние уходило и замещалось чувством утраты. Но в этом чувстве приятного мало.
– Я знаю что такое утрата, – кивнула девушка.
– Бедная дочка, – откликнулся Роджер. – Утрата – это плохо. Но не смертельно. А отчаяние может убить в очень короткое время.
– Действительно убить?
– Я думаю, да.
– Мы можем выпить еще? – спросила девушка. – Ты расскажешь мне все до конца? Я об этом столько думала.
– Мы можем выпить еще, – ответил Роджер. – И я расскажу тебе остальное, если тебе это не наскучит.
– Роджер, ты мне никогда не наскучишь, не смей так говорить.
– Я иногда чертовски скучен самому себе. – Он улыбнулся. – Так что это нормально, если я тебе наскучу.
– Пожалуйста, приготовь еще по стаканчику, а потом расскажи мне, что было дальше.
Ранние рассказы и рассказы, написанные до парижского периода
Божий суд
Дик Хейвуд застегнул пуговицы воротника шерстяной куртки, поднятого чуть ли не до ушей, снял карабин с лосиных рогов над камином бревенчатого домика и надел толстые меховые варежки.
– Пойду прогуляюсь к Лун-ривер, Пьер, – сказал. – Матерь Божья, ну сегодня и холодина. – Он посмотрел на термометр. – Сорок один ниже нуля. До скорого, Пьер.
Пьер что-то буркнул, и Дик, надев снегоступы, двинулся по снежной корке покачивающейся походкой путешественника в арктической тундре.
Потом Пьер все-таки подошел к двери бревенчатого домика, постоял, глядя вслед покачивающемуся Дику, злобно усмехнулся.
– Фор подумает, што сейшас исшо холоднее, раскашифаюсь в фосдухе, прифясанным са одну ногу. Он украл мои деньги, он!
Дик Хейвуд уходил все дальше, разговаривая с собой, как принято у путешественников в безлюдных местах.
– Интересно, неужели Пьер так злится только потому, что у него пропали деньги? Готов спорить, он сам их куда-то сунул и забыл. И теперь он только хрюкает, как угрюмый боров, да иногда я ловлю брошенный на меня злобный взгляд. Если он думает, что его деньги украл я, почему прямо об этом не скажет, чтобы разом все выяснить! Он же всегда был таким веселым и заводным. Когда мы договаривались в Миссейнабале, что будем охотиться вместе и отправимся в Унгару, я думал, что лучшего напарника не найти, а теперь он не разговаривает со мной последнюю неделю, разве что буркнет или выругается на своем племенном языке.
День выдался холодным, но сухим, легкий ветерок дул с севера, и Дик наслаждался чистым, морозным воздухом. Он легко управлялся со снегоступами и быстро преодолел первые пять миль линии капканов, но его не отпускало ощущение, будто кто-то за ним следит. Несколько раз оглядывался, но испытывал только разочарование.
– Наверное, это всего лишь «Кутзи-утзи», – бормотал он себе под нос, потому что на севере если человек чего-то не понимал, то винил в этом «маленького плохого божка племени кри.
Внезапно, когда Дик входил в густой ельник, его сшибло с ног и рвануло вверх. Когда в голове прояснилось после удара о жесткую ледяную корку, Дик понял, что подвешен в воздухе за веревку, привязанную у верхушки ели, наклонившейся под его тяжестью, напоминая силок, который он сам ставил на кроликов. Пальцы рук едва касались ледяной корки, а когда он дернулся, веревка только сильнее затянулась на ногах, и он увидел тех самых преследователей, присутствие которых ранее только чувствовал. Очень медленно из леса вышла стая белых голодных волков, и вскоре звери взяли его в кольцо.
В бревенчатом домике Пьер, лежавший на койке, проснулся от каких-то странных звуков, раздающихся над головой. Приглядевшись, увидел на потолочной балке белку, рвавшую кожу его потерявшегося бумажника. Подумал о ловушке, которую поставил на Дика, спрыгнул с койки, схватил карабин и без куртки и варежек помчался по тропе. Выбившись из сил, тяжело дыша, добрался до густого ельника. Два ворона, сидевшие на обглоданном трупе Дика Хейвуда, лениво взлетели и опустились на соседнюю ель. Окровавленный снег испещрили следы май-ин-гау, лесных волков.
Сделав шаг вперед, Пьер почувствовал, как щелкнули зубья медвежьего капкана, смыкаясь на его ноге. Одного из тех, которые пошел проверить Дик. Он упал вперед, лицом на ледяную корку. Сказал: «Это Божий суд, я избавлю май-ин-гау, лесных волков, от лишних хлопот».
И потянулся за карабином.
Вопрос цвета
– Как, ты никогда не слышал эту историю о первом бое Джо Ганса? – спросил старый Боб Армстронг, стягивая с руки перчатку. – Так вот, сынок, этот парень, которому я только что давал урок, напомнил мне большого шведа, в последний момент обломавшего нам самую лучшую аферу, какую мы только смогли придумать.
Эта история теперь – классика жанра, но я расскажу тебе, как все произошло.
В 1902 году я в каком-то смысле был агентом новичка-легковеса, которого звали Монтана Дэн Морган. Что ж, этот Дэн относился к тем парням, которые всегда готовы помахать кулаками на ринге или за его пределами, но ногами работать не умели, правой могли убить быка, а левой не оставили бы и следа на куске топленого масла. С этим парнем дела у меня шли неплохо, и мы зарабатывали неплохие деньги в поединках с докерами, и стивидорами, и парнями, которые только начали ходить в старый Олимпийский клуб.