Из январского ветра, подметающего пустынную Вабаш-авеню, я шагнул в уютное кафе «Камбринус», вооруженный улыбкой от самого Камбринуса, пересек обеденный зал, где официанты убирали со столов грязные тарелки, и переступил порог маленькой комнатки в глубине зала. Двое мужчин, которых я видел в кафе раньше, сидели за одним из трех столов. Перед ними стояли полупустые бутылки без этикеток. Налитый в них напиток именовался «Кентуккийская бражка». Они кивнули, и я присоединился к ним.
– Закурите? – спросил более высокий, худой, с загорелым, выдубленным ветром лицом, протягивая через стол пачку дешевых сигарет.
– Возможно, господин предпочтет эти? – улыбнулся второй, сверкнув белыми зубами под аккуратной полоской остроконечных усов, и в маленькой, ухоженной руке протянул мне портсигар с монограммой.
– Не удивительно, – пробормотал высокий, его кадык поднимался и опускался над воротом фланелевой рубашки. – Сам их терпеть не могу. – Он достал сигарету и начал катать ее между большим и указательным пальцами, пока на столе не образовалась миниатюрная горка табака. Собрав табак, мужчина сунул его под язык и закурил оставшуюся часть сигареты.
– Это шутка, такая манера курить, да? – улыбнулся чернявый и низенький, предлагая мне зажженную спичку. Я обратил внимание на изображение скрещенных орудий на портсигаре, когда возвращал его.
– Французская артиллерия?
– Конечно, мсье, шестьдесят – пятнадцать.
– Послушайте, – худой задумчиво смотрел на меня, – артиллерия – не ваша профессия?
– Нет, требует слишком большого ума, – ответил я.
– Чертовски плохо. Ничего она не требует, – ответил он на мою реплику.
– А что такое?
– Есть хорошая работа. – Он погонял табак под языком и глубоко затянулся. – Для артиллеристов. Перу против Чили. Двести долларов в месяц…
– Золотом, – улыбнулся француз, подкручивая усы.
– Золотом, – согласился загорелый. – Наводку нам дал Камбринус. Им нужны офицеры-артиллеристы. Мы виделись с консулом. Он толстый, и важный, и холеный. «Война с Чили? Нелепо!» – восклицает он. Но я поговорил с этим испашкой по душам, и через какое-то время мы пришли к соглашению. Теперь Наполеон…
Француз поклонился.
– Лейтенант Дени Рико.
– Теперь Наполеон… – продолжил загорелый, словно его и не прерывали, – и я – офицеры армии Республики Перу с билетами до Нью-Йорка. – Он похлопал по карману пиджака. – Там мы увидимся с консулом Перу и представим документы. – Он вновь похлопал по карману. – В Перу поплывем через Панамский канал. Давайте выпьем.
Он нажал кнопку под столом, и в двери показалась голова Антонино, коренастого официанта родом из Сардинии.
– Если вы еще не сделали заказ, может, попробуете коньяк-бенедиктин? – спросил загорелый. Я кивнул. – Мартель-бенедиктин, Нино. С Камбринусом улажено.
Антонино кивнул и исчез. Рико вновь сверкнул улыбкой.
– И вы еще услышите, что люди называют абсент дьявольским питьем!
Я недоумевал по поводу заказанного загорелым напитка, потому что на всем свете существовало только одно место, где люди пили эту мягкую, коварную, разлагающую мозг смесь. И все еще недоумевал, когда Антонино вернулся с заказом, принес не три стопки для ликера, а большие стаканы для коктейлей.
– Я плачу, – загорелый достал пачку банкнот. – Мы с Наполеоном нынче в цене, нам платят по двести долларов в месяц…
– Золотом! – улыбнулся Рико.
– Золотом, – ровным голосом закончил фразу загорелый. – Меня зовут Грейвс, Перри Грейвс. – Через стол он посмотрел на меня.
– Меня – Ринальди. Ринальди Ренальдо, – представился я.
– Итальянец? – спросил Грейвс, брови и кадык поднялись одновременно.
– Мой дед приехал из Италии.
– Значит, итальянец. – Грейвс словно и не услышал меня, потом поднял стакан. – Наполеон и вы, синьор Ресолто, я хочу произнести тост. Ты скажешь: «A bash Chile!» – Наполеон. Вы скажете: «Delenda Chile!» – Рисотто. Я говорю: «К черту Чили!» – Мы пригубили из стаканов.
– Кстати, о Чили, – раздумчиво продолжил Грейвс. – Они не такие уж плохие, эти чилийцы!
– Вы там бывали? – спросил я.
– Нет, – ответил он, – отвратительная, мерзкая банда эти грязные чилийцы.
– Капитан Грейвс хвалит сам себя, – улыбнулся Рико и закурил.
– Мы объединимся вокруг пончика. Перуанского пончика, – проворковал Грейвс, высыпая часть табака из другой сигареты. – Следуйте за пончиком, мои мальчики, мои храбрые мальчики. Vive la[197] пончик! В небо перуанский пончик, в пропасть чилийскую раковину. Отвратительная, мерзкая банда эти грязные чилийцы.
– Что такое пончик, mon sher[198] Грейвс? – спросил озадаченный Рико.
– Сделаем мир безопасным для пончика, благородного, древнего перуанского пончика. Не предавайте пончик. Помните пончик. Перу ожидает, что каждый пончик выполнит свой долг, – монотонно говорил Грейвс. – Заверните меня в пончик, мои храбрые мальчики. Нет, звучит не очень. До слогана не дотягивает. Но эти чилийцы – мерзкая банда.
– Капитан чрезмерно патриотичен, не так ли? Пончик – национальный символ Перу, я правильно понял? – спросил Рико.
– Никогда не был. Но мы покажем этим грязным чилийцам, что они не могут смешивать с грязью благородный, древний перуанский пончик, Наполеон! – и Грейвс яростно стукнул кулаком по столу.
– Действительно, мы должны побольше узнать о стране, в чье распоряжение предоставляем свои мечи. – В голосе Рико слышались нотки извинения. – Интересно, какой у Перу флаг?
– Не могу использовать меч, – мрачно молвил Грейвс, поднимая стакан. – Раз уж к слову пришлось, вы когда-нибудь бывали в Италии?
– Три года… – ответил я.
– Во время войны? – Грейвс коротко глянул на меня.
– Durante la Guerra[199], – подтвердил я.
– Хороший мальчик. Слышали об Иль Лупо?
Кто в Италии не слышал об Иль Лупо, Волке? Лучший итальянский ас, уступающий в славе разве что погибшему Баракке[200]. Любой школьник мог перечислить его победы и рассказать историю его поединка с бароном фон Хаузером, великим австрийским пилотом. Как он притащил фон Хаузера живым к итальянским позициям, его пулемет заклинило, а его стрелок мертвым сидел в кабине.
– Он храбрый человек? – спросил Грейвс, его лицо закаменело.
– Разумеется!
– Безусловно! – поддержал меня Рико, который знал эту историю не хуже моего.
– Как раз нет. – И дубленая маска лица Грейвса смягчилась улыбкой. – Если он храбрый человек, я оставляю это на твоей совести, Наполеон, и на вашей, синьор Рипоссо. Война закончилась…
– Где-то я это слышал, и не раз, – пробормотал Рико.
– Война кончилась, – спокойно продолжил Грейвс. – До этого я был первоклассным артиллеристом. Закончил войну капитаном полевой артиллерии, какое-то время оставался на службе. А потом нас всех понизили до довоенных званий, и я демобилизовался. Это долгое падение, из капитанов в сержанты. Видите ли, я был офицером, но не джентльменом. Я мог командовать батареей, но не разбирался в сигаретах. Но я оказался в том же положении, что и многие демобилизованные. Некоторые дослужились до майоров и даже до подполковников. Наполеон у нас джентльмен. Это видно с первого взгляда. А я нет. И я не хочу быть с ними заодно, если именно так они хотят строить свою армию. – Он поднял стакан. – К черту чилийцев!
После перемирия я имел право на увольнительную и отправился в Италию. Побывал в Генуе, и Пизе, и Риме, и какой-то парень сказал мне, что на Сицилии стоит отличная погода. Там меня научили это пить. – Он указал на стакан и нажал кнопку под столом. – Если выпить слишком много, станет нехорошо.
Я кивнул.
– От местечка Вилла Сан-Джовани ты переправляешься на пароме до Мессины, а там можно сесть на поезд. Одна дорога идет в Палермо, другая – в Катанию. Я мог выбирать, куда ехать. На станции собралась толпа таких же, как я, и нас ждали два поезда, и ко мне подошла женщина, улыбнулась и спросила: «Вы американский капитан Форбс, отправляющийся в Таормину?»
Я им не был, и джентльмен, такой, как Наполеон, тут же сказал бы, что очень сожалеет, но, увы, он не капитан Форбс, а я так не сказал. Отдал честь и, посмотрев на женщину, признал, что я капитан и действительно еду именно в Таормину, где бы она ни находилась. Женщина выглядела очень довольной, но сказала, что ждала меня только через три или четыре дня, а потом полюбопытствовала, как там дорогая Дионосия.
В Риме я побывал на Корсо Кавалли и выиграл деньги на собаке по кличке Дионосия, которая прошла последний поворот в самом хвосте, а потом блестяще обогнала всех, поэтому я не солгал, говоря, что она чувствует себя как нельзя лучше. И Бьянка, какая она милая девочка. Бьянка, насколько я знал, также пребывала в полном здравии. К тому времени мы уже садились в купе первого класса, и синьора, ее имени я так и не узнал, щебетала о том, как прекрасна и удивительна наша встреча. Она мгновенно узнала меня по описанию Дионосии. И до чего же здорово, что война наконец-то закончилась и мы можем позволить себе маленькие радости жизни. Отметила она и важную роль, которую американцы сыграли в нашей победе. То есть некоторые европейцы признавали, что Соединенные Штаты участвовали в войне.
По правую сторону железной дороги раскинулись лимонные сады и апельсиновые рощи, от красоты которых захватывало дух. Я видел террасы на склонах холмов, и желтые плоды, проглядывающие сквозь зеленую листву, и более темную зелень оливковых деревьев на холмах, и речушки, сбегающие по склонам, заметно пересохшие, занимающие только малую часть каменистого русла, и старинные каменные дома, и все было пестро. По левую руку раскинулось море, гораздо более синее, чем Неаполитанский залив, а по другую сторону моря лиловел – и такого оттенка не увидишь нигде – берег Калабрии. Синьора красотой ничуть не уступала открывающемуся из окна купе виду. Но, конечно, это была другая красота. Иссиня-черные волосы, лицо цвета старой слоновой кости, черные, как чернильницы, глаза, полные алые губы и улыбка… вы понимаете, о какой улыбке я говорю, синьор Рикосса.