– Но какое отношение это невероятно приятное путешествие имеет к храбрости Волка, капитан? – спросил Рико, который имел особое мнение о женских достоинствах.
– Самое непосредственное, Наполеон, – ответил Грейвс. – И эти алые губы, знаете ли…
– Хватит! К черту ее алые губы! – нетерпеливо воскликнул Рико.
– Благослови бог ее алые губы, Наполеон. Через какое-то время маленький поезд остановился на станции Джардини, и она сказала, что нам надо выходить, а Таормина – город на холме. Нас ждала карета, мы сели в нее и поехали по узкой, извилистой дороге в этот город. Я вел себя галантно и достойно. Хочется верить, что ты видишь это во мне, Наполеон.
В тот вечер мы пообедали вместе, и, будьте уверены, не наскоро приготовленной похлебкой. Начали с мартель-бенедиктина, потом нам принесли закуску-ассорти – чего только не было на тарелках, и все удивительно вкусное. Затем последовал бульон, прозрачный, как слеза, и маленькие рыбки, вроде бы речная камбала, запеченные в духовке, как готовят крабов в ресторане «Руссо» в Новом Орлеане. На второе подали жареную индейку с гарниром и вино «Бронте», по цвету похожее на расплавленный рубин. Виноград выращивают на склонах Этны, и, знаете ли, это вино не разрешено вывозить ни с острова, ни из страны. На десерт мы ели песочные пирожные, запивая их черным турецким кофе с ликером, который назывался «Куантро».
После трапезы мы сидели в саду под апельсиновыми деревьями. Вдоль стены росли жасминовые кусты, а в свете луны все тени становились иссиня-черными, ее губы – красными, а волосы казались окутанными туманом. Луна плыла высоко в небе, а на склоне Этны белел снег. В лунном свете все было белым, как штукатурка, или лиловым, как далекий берег Калабрии. Внизу перемигивались желтым огни Джардини. Она и ее муж вроде бы не ладили. Он служил пилотом в Истери или Хистери, меня это особо не волновало, как и вся итальянская армия, и она радовалась тому, что я приехал на несколько дней, чтобы скрасить ее одиночество. И меня мой приезд тоже радовал.
Так вот, следующим утром мы завтракали, точнее, ели то, что они называют завтраком – рогалики, кофе и апельсины. И солнце светило в распахнутые окна, когда открылась дверь и в столовую вбежал – айтальянцы не умеют входить, только вбегают, уж простите меня, синьор Дисолво, – симпатичный молодой мужчина со шрамом на щеке, в прекрасном синем, словно позаимствованном из театрального реквизита, плаще, начищенных черных сапогах, с мечом на боку и закричал: «Carissima!»[201]
Потом увидел меня, сидящего за столом, и его крик стих, перейдя в бульканье в горле. Лицо побледнело, за исключением шрама, который становился ярко-красным.
«Это что?» – прохрипел он на айтальянском и вытащил меч. Тут я сообразил, с кем имею дело. Видел это симпатичное, со шрамом лицо на обложках множества иллюстрированных журналов. Лупо. Синьора уже плакала, очень испуганная. Но Лупо показал себя во всей красе. Выступай он на сцене, зал аплодировал бы стоя. Никто не мог с ним сравниться.
«Кто ты такой, сучий сын?» – спросил он меня. Забавно, что выражение это интернациональное, правда? Популярно во всех странах.
«Капитан Перри Грейвс, к вашим услугам», – ответил я. Забавная ситуация, отчаянный, храбрый, сшибающий всех с ног Волк, исполненный праведного гнева, а напротив него старина Перри Грейвс, такой же невзрачный, каким вы его видите сейчас. Не тянул я на третью сторону треугольника, но что-то ей во мне понравилось.
«Дадите мне сатисфакцию?» – рявкнул он.
«Безусловно». – Я поклонился.
«Здесь и сейчас?»
«Разумеется». – Я поклонился вновь.
«У вас есть меч?»
«Прошу меня извинить, я на минутку». – Я ушел в свою комнату, взял вещевой мешок, ремень и револьвер.
«У вас есть меч?» – повторил он вопрос, когда я вернулся.
«Нет», – ответил я.
«Я вам его дам», – говорит он в блестящей луповской манере.
«Мне меч не нужен».
«Не будешь драться со мной? Грязная собака. Я тебя изрублю в куски!»
Лицо Грейвса застыло в гримасе. Но голос оставался мягким.
«Я буду драться с вами здесь и сейчас, – ответил я. – У вас есть пистолет, и у меня тоже. Мы встанем по разные стороны стола напротив друг друга, положив левую руку на стол, – ширина стола не превышала четырех футов. – Синьора отсчитает: «Один, два, три». Мы начнем стрелять на счет «три». Через стол».
Тут контроль над ситуацией стал переходить от симпатичного Лупо к Перри Грейвсу. Он нисколько не сомневался, что убьет меня в поединке на мечах. Не сомневался и в том, что убьет выстрелом из пистолета с расстояния в четыре фута, но, увидев мой револьвер, он начал потеть, выдавая этим свое волнение. На лбу проступили крупные капли пота. Он снял плащ, вытащил из кобуры пистолет. Один из этих маленьких, калибра 7,65 мм, уродливых, с коротким стволом.
Мы встали друг напротив друга, левые руки положили на стол, я помню, как мои пальцы коснулись кофейной чашки, а правая рука – с оружием – оказалась ниже кромки стола. Со своим большим револьвером сорок пятого калибра я чувствовал себя очень даже уверенно. Синьора продолжала плакать. Лупо приказал ей: «Считай, сука!» – но она истерически зарыдала.
«Эмилио! – позвал Лупо. Вошел слуга, испуганный и бледный. – Встань у края стола, – велел Волк, – и считай медленно и отчетливо. Una-Dua-Tre!»[202]
Слуга подошел к краю стола. Я не смотрел в глаза Волка, как и он в мои. Меня больше интересовало его правое запястье: все, что ниже, включая пистолет, находилось под столом.
«Una!» – воскликнул слуга. Я смотрел на руку Лупо.
«Dua!» – И его рука начала двигаться вверх. Он был напряжен и собирался выстрелить до сигнала, чтобы наверняка убить меня. Мой револьвер рявкнул, и пуля сорок пятого калибра вышибла пистолет из его руки в момент выстрела. Видите ли, он не имел представления о стрельбе с бедра.
Синьора вскочила, громко крича, бросилась к нему, обняла. Его лицо горело от стыда, правая рука тряслась. Я сунул револьвер в кобуру, взял вещевой мешок. Направился к двери, но остановился у стола и стоя выпил кофе. Он остыл, но по утрам я люблю и такой кофе. Больше никто не произнес ни слова. Она руками обвивала его шею и плакала, он просто стоял, покрасневший от стыда. Я двинулся к двери, открыл ее, оглянулся. Синьора посмотрела на меня поверх его плеча. Подмигнула, как мне показалось. Я захлопнул дверь и зашагал вниз по дороге, в Джардини. Волк на поверку оказался койотом. Койот, Наполеон, – это волк, который не совсем волк. Так вы по-прежнему думаете, что он храбрец, синьор Диспорто?
Я ничего не ответил. Думал о том, как этот прожженный авантюрист с грубым лицом мерился мужеством с одним из самых смелых – по всеобщему признанию – людей в Европе.
– Все дело в точке отсчета, – заметил Рико, когда нам принесли еще по стакану. – Лупо, безусловно, храбрец. Поединок с фон Хаузером тому доказательство. Но при этом он, mon capitain, и католик. Тебе этого не понять, потому что твоя храбрость никак не связана с воображением. Это дар божий, мсье, – Рико улыбнулся, печально покачал головой. – Как жаль, что у меня его нет. Я умирал тысячу раз, и я не трус. Я буду умирать еще много-много раз, прежде чем меня похоронят, но это, как ты говоришь, Грейвс, моя профессия. Сейчас мы отправляемся на маленькую войну. Возможно, шуточную. Но в Чили умереть можно точно так же, как и на виселице. Я завидую тебе, Грейвс, ты американец.
– Синьор Ринальди, я хочу, чтобы вы выпили со мной за капитана Перри Грейвса, который настолько храбр, что рядом с ним самый храбрый пилот вашей страны выглядит трусом! – Он рассмеялся и поднял стакан.
– Да перестань, Наполеон, – вмешался смутившийся Грейвс. – Предлагаю другой тост: «Vive la пончик!»
Перекрестки – антологияПолин Сноу
Полин Сноу – единственная красотка, которая жила в Бухте. Она напоминала белую лилию – высокую, стройную и прекрасную, – выросшую на куче навоза. После смерти отца и матери она перебралась к Блоджеттам. И тут же по вечерам к ним зачастил Арт Саймонс.
Арта в бухте принимали далеко не везде, но старому Блоджетту он нравился. Блоджетт говорил, что с приходом Арта все вокруг словно озаряется. Арт обычно шел с Блоджеттом в конюшню и, пока тот что-то делал, рассказывал разные истории, предварительно убедившись, что их никто не подслушивает. Старый Блоджетт возвращался в дом с красным, как бородка индюка, лицом, смеялся и хлопал Арта по спине. И потом смеялся и смеялся, а лицо краснело все сильнее.
После ужина Арт уводил Полин на прогулку. Поначалу она боялась Арта, его толстых, коротких пальцев, его манеры в разговоре прикасаться к ней и не хотела гулять с ним. Но старый Блоджетт высмеивал ее.
– Арт – единственный нормальный парень в Бухте, – говорил он и хлопал Арта по плечам. – Будь человеком, Полин!
В больших глазах Полин застыл страх, но она все же пошла с ним в сумерках вдоль дороги. Красная полоса вечерней зари еще подсвечивала холмы в стороне Шарлевуа, и Полин сказала Арту: «Тебе это не кажется красивым, Арт?»
– Мы пришли сюда не для того, чтобы говорить о закате, детка! – ответил Арт и обнял за плечи.
Через какое-то время кто-то из соседей написал жалобу, и Полин отправили в исправительную школу неподалеку от Колдуотера. Арт уехал, а потом вернулся и женился на одной из дочерей Дженкинса.
Эд Пейдж
Стэнли Кетчел[203] приехал в Бойн-Сити с балаганным шоу. Объявление гласило, что он уложит на землю любого менее чем за шесть раундов. Тогда все валили лес, и Эд Пейдж пришел в город вместе с парнями из Белого лагеря, чтобы посмотреть шоу. Когда на большом ринге появился менеджер Кетчела и озвучил предложение, Эд вышел на ринг.
Поединок получился захватывающий, и множество людей заявляло, что Эд ни в чем не уступал Кетчелу. Во всяком случае, Эд получил свою сотню баксов, потому что продержался пол