Рефери схватил Уолкотта. Джек шагнул вперед. Если он упадет, пропали пятьдесят тысяч. Он шел так, словно у него кишки вываливались.
– Это не был неправильный, – сказал он. – Это случайность.
Толпа так ревела, что ничего не было слышно.
– Я в порядке, – сказал Джек.
Они были как раз против нас. Рефери взглянул на Джона и покачал головой.
– Ну иди, сукин сын, полячишка, – сказал Джек.
Джон перевесился через канат. Он уже держал в руках полотенце. Джек стоял возле самого каната. Он шагнул вперед. Я увидел, что лицо у него залито потом, словно кто-то взял его и выжал. По носу скатилась большая капля.
– Ну, иди, – сказал он Уолкотту.
Рефери поглядел на Джона и махнул Уолкотту.
– Иди, скотина, – сказал он.
Уолкотт вышел. Он не знал, что делать. Он никак не ожидал, что Джек выдержит. Джек пустил в ход левую. Толпа ревела не переставая. Они были как раз против нас. Уолкотт ударил дважды. У Джека было такое лицо – ничего страшнее я не видал. Он держался только усилием воли, держал себя всего – все свое тело, и это было видно по его лицу. Он все время думал и напряжением мысли зажимал свое тело в том месте, куда ему был нанесен удар.
Затем он начал бить. Лицо у него было ужасное. Он начал бить свингами, низко держа руки. Уолкотт закрылся. Джек послал бешеный свинг ему в голову. Потом вдруг опустил руки и левой ударил в пах, а правой как раз в то место, куда сам получил удар. Гораздо ниже пояса. Уолкотт рухнул наземь, ухватился за живот, перевернулся и скорчился.
Рефери схватил Джека и оттолкнул его в угол. Джон выскочил на ринг. Толпа все ревела. Рефери что-то говорил судьям, а затем глашатай с мегафоном вышел на ринг и объявил:
– Победа за Уолкоттом. Неправильный удар.
Рефери говорил с Джоном. Он сказал:
– Что же я мог сделать? Джек не захотел признать неправильный удар. А потом, когда ошалел от боли, сам ударил неправильно.
– Все равно он не мог победить, – сказал Джон.
Джек сидел на стуле. Я уже снял с него перчатки, и он обеими руками зажимал себе живот. Когда ему удавалось обо что-нибудь опереться, лицо у него становилось не такое ужасное.
– Подите извинитесь, – сказал Джон ему на ухо. – Это произведет хорошее впечатление.
Джек встал. Пот катился у него по лицу. Я набросил на него халат, и он под халатом прижал ладонь к животу и пошел через ринг. Уолкотта уже подняли и приводили в чувство. В том углу толпились люди. Никто из них не заговорил с Джеком. Джек нагнулся над Уолкоттом.
– Я очень сожалею, – сказал Джек. – Я не хотел ударить низко.
Уолкотт не ответил. Видно было, что ему очень скверно.
– Ну вот, теперь вы чемпион, – сказал Джек. – Надеюсь, получите от этого массу удовольствия.
– Оставьте мальчика в покое, – сказал Солли Фридмен.
– Хэлло, Солли, – сказал Джек. – Мне очень жаль, что так вышло.
Фридмен только посмотрел на него.
Джек пошел обратно, в свой угол, странной, запинающейся походкой. Мы помогли ему пролезть под канатом, потом провели мимо репортерских столов и дальше по коридору. Там толпился народ, многие тянулись похлопать Джека по спине. Джек, в халате, должен был пробираться сквозь всю эту толпу по пути в уборную. Уолкотт сразу стал героем дня. Вот как выигрывались пари у нас в Парке.
Как только мы добрались до уборной, Джек лег и закрыл глаза.
– Сейчас поедем в отель и вызовем доктора, – сказал Джон.
– У меня все кишки полопались, – сказал Джек.
– Мне очень совестно, Джек, – сказал Джон.
– Ничего, – сказал Джек. Он лежал, закрыв глаза.
– Перехитрить нас вздумали, – сказал Джон.
– Ваши друзья, Морган и Стейнфелт, – сказал Джек. – Хорошенькие у вас друзья, нечего сказать.
Теперь он лежал с открытыми глазами. Лицо у него все еще было осунувшееся и страшное.
– Удивительно, как быстро соображаешь, когда дело идет о таких деньгах, – сказал Джек.
– Вы молодчина, Джек, – сказал Джон.
– Нет, – сказал Джек. – Это пустяки.
Простой вопрос
Снег снаружи был уже выше подоконника. Проникающее в окно солнце освещало карту на столе лачуги, обшитой сосновыми досками. Солнце стояло высоко, и верхушки сугробов не мешали его лучам освещать домик. Вдоль тыльной стороны лачуги была проложена траншея, и в каждый погожий день солнце, отражаясь от стены, подтапливало снег и расширяло траншею. Был конец марта. Майор сидел в комнате за столом возле стены. Его адъютант сидел за другим столом.
Вокруг глаз майора белели ободки – следы темных очков, которые защищали глаза от слепящего снега. Лицо майора было сперва обожжено на солнце, потом покрылось загаром, а потом снова обгорело, уже поверх загара. Обожженный нос распух, и кожа на нем шелушилась. Занимаясь бумагами, майор макнул пальцы левой руки в блюдце с маслом и размазал масло по лицу, осторожно прикасаясь к коже самыми кончиками пальцев. Он аккуратно обтер пальцы о край блюдца, чтобы масло не капало с них, а потом, смазав лоб и щеки, легонько погладил пальцами нос. Закончив, он встал, взял блюдце с маслом и пошел в крохотную комнатенку, служившую ему спальней.
– Посплю немного, – сказал он адъютанту. В их армии адъютант был совсем не то, что унтер-офицер. – А ты закончи дела.
– Хорошо, signor maggiore[48], – ответил адъютант.
Он откинулся на спинку стула и зевнул. Достал из кармана книжку в бумажной обложке и раскрыл; затем положил ее на стол и раскурил трубку. Облокотился на стол и принялся читать, попыхивая трубкой. Затем закрыл книжку и убрал в карман. Слишком много еще бумажной волокиты осталось. Никакого удовольствия от чтения, пока она над душой висит. Солнце за окном скрылось за горой и больше не освещало лачугу. Вошел солдатик с охапкой небрежно порубленных сосновых сучьев.
– Потише, Пинин, – сказал ему адъютант. – Майор спит.
Пинин служил при майоре ординарцем. Он был смуглый парнишка. Растопив печь, он осторожно, стараясь не шуметь, подбросил еще сучьев, потом закрыл дверь и удалился в сени. Адъютант снова погрузился в бумаги.
– Тонани! – окликнул майор.
– Да, signor maggiore?
– Пришли ко мне Пинина.
– Пинин! – позвал адъютант. Пинин вошел в комнату. – Тебя майор зовет, – сказал адъютант.
Пинин пересек комнату и приблизился к клетушке майора.
Постучал в приоткрытую дверь.
– Signor maggiore?
– Войди, – донесся до ушей адъютанта голос майора. – И закрой дверь.
Майор лежал на койке. Пинин подошел и остановился рядом. Подушкой майору служил рюкзак, набитый каким-то бельем. Удлиненное, обожженное, намазанное маслом лицо было повернуто к Пинину. Руки майора лежали поверх одеяла.
– Тебе ведь девятнадцать?
– Да, signor maggiore.
– Ты когда-нибудь любил?
– В каком смысле, signor maggiore?
– Ну… в девчонку влюблялся?
– Я бывал с девчонками.
– Я не то имел в виду. Я спросил, влюблялся ли ты – в какую-нибудь девчонку?
– Да, signor maggiore.
– Ты и сейчас любишь девчонку? Что-то ты не пишешь ей. Я ведь все твои письма читаю.
– Да, я ее люблю, – сказал Пинин. – Но просто не пишу ей.
– Ты уверен?
– Да.
– Тонани, – позвал майор, не повышая голоса. – Ты меня слышишь?
– Он не слышит, – сказал майор. – Так ты точно любишь девчонку?
– Да.
– И… – Майор стрельнул в него глазами. – Тебя еще не совратили?
– Не пойму, что это значит – совратили.
– Ладно, – сказал майор. – Не заносись.
Пинин потупился и уставился на пол. Майор поглядел на его смуглое лицо, смерил его взглядом с ног до головы, а потом посмотрел на его руки. И продолжил, не улыбаясь:
– Так ты и правда не хочешь… – Майор приумолк. Пинин смотрел в пол. – Ты уверен, что не мечтаешь о том, чтобы… – Пинин продолжал разглядывать пол. Майор оперся головой о рюкзак и улыбнулся. Он даже почувствовал облегчение: сложностей в армейской жизни и без того было хоть отбавляй. – Ты славный парнишка, Пинин, – сказал он. – Очень славный. Только не задавайся и смотри в оба, чтобы никому другому не достался.
Пинин неподвижно стоял возле его койки.
– Не бойся, – сказал майор. Руки его покоились на одеяле. – Я тебя не трону. Можешь возвращаться в свой взвод, если хочешь. Только лучше оставайся при мне. Меньше шансов тогда, что тебя убьют.
– Вам что-нибудь от меня нужно, signor maggiore?
– Нет, – сказал майор. – Ступай и займись своими делами. Дверь за собой не закрывай.
Пинин неловко вышел, оставив дверь открытой. Адъютант поднял голову и посмотрел на него. Пинин раскраснелся и даже двигался совсем не так, как прежде. Адъютант проводил его взглядом и улыбнулся.
Вскоре Пинин вошел снова и подбросил в печь еще дров.
Майор, который лежал на койке, разглядывая свою обтянутую тканью каску и темные очки, висевшие на гвоздике, услышал его шаги.
«Вот ведь прохвост, – подумал он. – Неужели наврал мне?»
Десять индейцев
Поздно вечером Ник возвращался из города с праздника 4 июля в большом фургоне с Джо Гарнером и его семьей, и по пути им попались девять пьяных индейцев. Он запомнил, что девять, потому что Джо Гарнер, в сумерках погонявший лошадей, чтобы еще засветло добраться домой, натянул вожжи и спрыгнул на землю, чтобы вытащить одного индейца из колеи. Тот спал, уткнувшись носом в песок. Джо оттащил его в кусты и влез в фургон.
– Это уже девятый по счету, – покачал головой Джо, – как выехали из города.
– Ох уж эти индейцы! – фыркнула миссис Гарнер.
Ник сидел на задней скамье с двумя гарнеровскими мальчиками. Он выглянул из фургона, чтобы посмотреть на индейца, которого Джо убрал с дороги.
– Это Билли Тэйбшо? – спросил Карл.
– Нет.
– У него штаны совсем как у Билли.
– У всех индейцев одинаковые штаны.
– Я его и не рассмотрел как следует, – признался Фрэнк. – Папка так быстро соскочил и влез обратно, что я ничего не успел увидеть. Я думал, он убивает змею.