Я увидел в окно двух мужчин, поднимающихся по ступенькам крыльца. Отворилась дверь, и они вошли. Один из них был бородатый крестьянин в сапогах, другой – церковный сторож. Они сели за столик у окна. Вошла служанка и остановилась у их столика. Крестьянин, казалось, не замечал ее. Он сидел, положив руки на стол. Он был в старой солдатской куртке, с заплатами на локтях.
– Что будем пить? – спросил сторож. Крестьянин не ответил, будто и не слышал.
– Что ты хочешь?
– Шнапс, – сказал крестьянин.
– И четверть литра красного, – сказал сторож служанке.
Служанка принесла заказанное, и крестьянин выпил свой шнапс. Он смотрел в окно. Сторож следил за ним. Джон не поднимал головы. Он спал.
Вошел хозяин и направился к их столику. Он сказал что-то на местном диалекте, и сторож ответил ему. Крестьянин по-прежнему смотрел в окно. Хозяин вышел из комнаты. Крестьянин встал. Он вынул из кожаного бумажника кредитку в десять тысяч крон и развернул ее. Подошла служанка.
– За все? – спросила она.
– За все, – сказал крестьянин.
– За вино я сам заплачу, – сказал сторож.
– За все, – повторил крестьянин, обращаясь к служанке.
Она сунула руку в карман передника, вытащила полную горсть монет и отсчитала сдачу. Крестьянин вышел. Как только за ним закрылась дверь, хозяин вернулся в комнату и заговорил со сторожем. Потом сел за его столик. Они говорили на диалекте. Сторож посмеивался. Хозяин брезгливо морщился. Сторож встал из-за стола. Он был маленького роста, с усами. Он высунулся в окно и посмотрел на дорогу.
– Вон он идет, – сказал он.
– В «Эдельвейс»?
– Да.
Они еще поговорили, а потом хозяин подошел к нашему столику. Хозяин был высокого роста, уже старик. Он посмотрел на спящего Джона.
– Он, видно, устал.
– Да, мы рано поднялись.
– Обедать скоро будете?
– Хоть сейчас, – сказал я. – Что у вас есть?
– Все что угодно. Вам сейчас принесут карточку.
Служанка принесла меню. Джон проснулся. Меню было написано чернилами на карточке, и карточка вставлена в деревянную рамку.
– Вот тебе Speisekarte, – сказал я Джону. Джон взглянул на меню. Он был еще сонный.
– Не выпьете ли вы с нами? – спросил я хозяина. Он подсел к нам.
– Скоты эти крестьяне, – сказал хозяин.
– Мы уже видели этого на похоронах, когда входили в город.
– Он жену хоронил.
– Вот что!
– Скотина. Все эти крестьяне скоты.
– Почему скоты?
– Просто не верится. Просто не верится, какая с ним вышла история.
– Расскажите.
– Просто не верится. – Хозяин повернулся к сторожу. – Франц, поди-ка сюда.
Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан.
– Молодые люди только что вернулись из Висбаде-нерхютте, – сказал хозяин.
Мы поздоровались.
– Что вы будете пить?
– Ничего. – Франц отрицательно повел пальцем.
– Еще четверть литра?
– Пожалуй.
– Вы понимаете диалект? – спросил хозяин.
– Нет.
– А в чем дело? – спросил Джон.
– Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу, когда мы входили в город.
– Я все равно ничего не пойму, – сказал Джон. – Они говорят слишком быстро.
– Он приехал сегодня хоронить жену, – сказал хозяин. – Она умерла в ноябре.
– В декабре, – поправил сторож.
– Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в общину.
– Восемнадцатого декабря, – сказал сторож.
– Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег.
– Он живет по ту сторону Пазнауна, – сказал сторож, – но он нашего прихода.
– Он никак не мог привезти ее? – спросил я.
– Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить, а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты рассказывай, – сказал он сторожу, – только говори не по-своему, а так, чтобы все поняли.
– Очень смешно вышло с пастором, – сказал сторож. – В удостоверении о смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали, что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор, откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза:
– Она очень страдала?
– Нет, – сказал Олз. – Я пришел домой и вижу – она лежит поперек кровати мертвая.
Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось.
– Отчего у нее сделалось такое лицо?
– Не знаю, – сказал Олз.
– А ты подумай, может быть, вспомнишь, – сказал пастор и опустил одеяло. Олз ничего не ответил. Пастор смотрел на него. Олз смотрел на пастора.
– Вы хотите знать?
– Я должен знать, – сказал пастор.
– Вот тут-то и начинается самое интересное, – сказал хозяин. – Слушайте. Рассказывай, Франц.
– Так вот, – сказал Олз, – она умерла, я известил общину и убрал ее в сарай на сложенные дрова. Потом мне эти дрова понадобились, а она уже совсем закоченела, и я прислонил ее к стене. Рот у нее был открыт, и, когда я вечером приходил в сарай пилить дрова, я вешал на нее фонарь.
– Зачем ты это делал? – спросил пастор.
– Не знаю, – ответил Олз.
– И часто ты это делал?
– Каждый раз, когда вечером работал в сарае.
– Ты поступил очень дурно, – сказал пастор. – Ты любил свою жену?
– О да, любил, – сказал Олз. – Я очень любил ее.
– Вы все поняли? – спросил хозяин. – Вы все поняли про его жену?
– Почти.
– А как насчет обеда? – спросил Джон.
– Заказывай, – сказал я. – Вы думаете, это правда? – спросил я хозяина.
– Конечно, правда, – сказал он. – Скоты эти крестьяне.
– А куда он пошел?
– Он пошел в другой трактир, в «Эдельвейс».
– Он не захотел пить со мной, – сказал Франц.
– Он не хотел пить у меня, потому что Франц узнал про историю с его женой, – сказал хозяин.
– Послушай, – сказал Джон, – а как насчет обеда?
– Давай, – сказал я.
Гонка преследования
Уильям Кэмбелл участвовал в гонке преследования вместе с эстрадной труппой, взяв старт от самого Питсбурга. В гонке преследования – в велосипедной гонке – гонщики стартуют один за другим через равные интервалы. Идут они очень быстро, потому что дистанция обычно дается короткая, и если кто замедлит ход, другие гонщики, не сбавившие темпа, наверстывают время, которое разделяло их на старте. Как только задний поравняется с впередиидущим и обойдет его, тот выбывает из состязания, слезает с машины и покидает шоссе. Если обгона нет, победителем считается гонщик, больше всех увеличивший разрыв на дистанции. Когда в соревновании участвуют только двое, обгон происходит чаще всего не дальше чем на шестой миле. Эстрадная труппа догнала Уильяма Кэмбелла в Канзас-Сити.
Уильям Кэмбелл рассчитывал идти хоть немного впереди эстрадной труппы до самого побережья Тихого океана. Пока он упреждал эстрадную труппу в качестве устроителя, ему платили жалованье. Когда эстрадная труппа догнала его, он лежал в постели. Он лежал в постели, когда директор труппы вошел к нему в номер, а после того, как директор ушел, Уильям Кэмбелл решил, что теперь вставать совершенно незачем. В Канзас-Сити было холодно, и он не спешил выходить на улицу. Канзас-Сити ему не понравился. Он сунул руку под кровать за бутылкой и выпил. От виски в желудке утихало. Директор эстрадной труппы, мистер Тернер, выпить отказался.
– Тем лучше, – сказал Уильям Кэмбелл. – Потому что на самом деле я ничего не знаю. Это я просто так. – Он снова натянул простыню на лицо. – Как здесь хорошо, под простыночкой! – сказал он.
Мистер Тернер стоял у кровати. Он был человек пожилой, с брюшком, лысый, и его ждало много всяких дел.
– Тебе бы надо задержаться здесь, Билли, и пройти курс лечения, – сказал он. – Если хочешь, я это устрою.
– Никакого лечения я проходить не желаю, – сказал Уильям Кэмбелл. – Не имею ни малейшей охоты проходить курс лечения. Я всем доволен. Я всю свою жизнь был всем доволен.
– Давно это с тобой?
– Что за вопрос! – Уильям Кэмбелл сделал вдох и выдох сквозь простыню.
– Давно ты запил, Билли?
– А что, разве я плохо работал?
– Да нет! Я, Билли, просто спрашиваю. Давно ты запил?
– Не знаю. Но мой волк вернулся. – Он потрогал простыню языком. – Уже с неделю, как мой волк при мне.
– Врешь ты!
– Не-ет! Милый мой волчок. Только я приложусь к бутылке, мой волк уходит за дверь. Не выносит спиртного. Бедненький волчок. – Он вкруговую водил языком по простыне. – Прекрасный мой волчок! Ничуть не изменился. Все такой же. – Уильям Кэмбелл закрыл глаза и сделал глубокий вдох.
– Тебе надо полечиться, – сказал мистер Тернер. – Ложись в лечебницу Кили. Не пожалеешь. Там неплохо.
– Город Кили, – сказал Уильям Кэмбелл. – Это недалеко от Лондона. – Он закрыл, потом открыл глаза, задевая ресницами простыню. – Люблю простыночки, – сказал он и посмотрел на мистера Тернера. – Слушай, ты думаешь, я пьяный?
– Ты и есть пьяный.
– Ничего подобного.
– Ты пьяный, и белая горячка у тебя уже была.
– Нет. – Уильям Кэмбелл закрылся с головой. – Милая моя простыночка, – сказал он и нежно дохнул в нее. – Красавица моя. Простыночка, ты меня любишь? Это входит в плату за номер. Как в Японии. Нет, – сказал он. – Слушай, Билли, дорогой мой «Билли-вскользь», сейчас ты у меня удивишься. Я не пьяный. Я нашпиговался до ушей.
– Брось, – сказал мистер Тернер.
– Посмотри. – Уильям Кэмбелл подтянул под простыней правый рукав пижамы, потом высунул правую руку из-под одеяла. – Вот, гляди. – На руке от кисти до локтя были маленькие синеватые пятнышки, окружавшие крохотные темно-синие следы уколов. Пятнышки почти находили одно на другое. – Это мое новое достижение, – сказал Уильям Кэмбелл. – Пью я теперь редко и понемножку, только чтобы прогнать волка из комнаты.
– От этого тоже вылечивают, – сказал Билли-вскользь Тернер.