– Убью. Клянусь богом, убью.
– Легче от этого тебе не станет.
– Ничего умнее ты не могла выдумать? Не могла впутаться в какую-нибудь другую историю?
– Видимо, нет, – сказала девушка. – Что же ты по этому поводу думаешь делать?
– Я уже говорил тебе.
– Нет, правда?
– Не знаю, – сказал он. Она посмотрела на него и протянула ему руку.
– Бедный мой Фил, – сказала она. Он посмотрел на ее руки, но той, что она протянула, не коснулся.
– Спасибо, не надо, – сказал он.
– Просить прощения не стоит?
– Не стоит.
– Может, объяснить – почему?
– Нет, уволь.
– Я очень люблю тебя.
– Да, доказательства налицо.
– Как жаль, – сказала она, – что ты не понимаешь.
– Я понимаю. В том-то и беда. Я все понимаю.
– Да, ты понимаешь, – сказала она. – И от этого, конечно, тебе тяжелее.
– Еще бы, – сказал он, глядя на нее. – И все время буду понимать. И днем и по ночам. Особенно по ночам. Буду, буду понимать. На этот счет можешь не беспокоиться.
– Прости, – сказала она.
– Если б это был мужчина…
– Зачем ты так говоришь? Мужчины бы не было. Ты это знаешь. Ты не веришь мне?
– Вот интересно! – сказал он. – Верить! Очень интересно.
– Прости, – сказала она. – Я, кажется, одно это и твержу. Но если мы понимаем друг друга, стоит ли притворяться, будто понимания нет.
– Верно, – сказал он. – Действительно, не стоит.
– Если хочешь, я вернусь к тебе.
– Нет. Не хочу.
Несколько минут они молчали.
– Ты не веришь, что я люблю тебя? – спросила девушка.
– Перестанем молоть чепуху, – сказал молодой человек.
– Ты правда не веришь, что я тебя люблю?
– А ты бы доказала это на деле.
– Ты раньше был не такой. Ты никогда не требовал от меня доказательств. Это невежливо.
– Смешная ты девочка.
– А ты нет. Ты хороший, и у меня сердце разрывается, оттого что я тебя бросаю и ухожу.
– Да ведь ты иначе не можешь.
– Да, – сказала она. – Не могу, и ты это знаешь.
Он замолчал, и она посмотрела на него и опять протянула ему руку. Бармен стоял у дальнего конца стойки. Лицо у него было белое, и такая же белая была куртка. Он знал этих двоих и считал их красивой парой. Ему много пришлось перевидать, как такие вот молодые, красивые расходились, потом сходились в новые пары и не так уж долго сохраняли свою красоту. Сейчас он думал не о них, он думал о лошади. Через полчаса можно будет послать через дорогу и справиться, не выиграла ли его лошадка.
– Отпусти меня, почему ты не сжалишься надо мной? – спросила девушка.
– А что я, по-твоему, собираюсь сделать?
В кафе вошли двое и остановились у стойки.
– Слушаю, сэр, – сказал бармен, приняв заказ.
– И ты не можешь простить меня? Когда все знаешь? – спросила девушка.
– Нет.
– По-твоему, все, что между нами было, все, что мы с тобой испытали, не научило нас понимать?
– Порока мерзостную харю, – с горечью сказал молодой человек, – та-та-та-та когда узришь. Потом что-то там еще и та-та в объятия заключишь. – Всех слов он не помнил. – Я не силен в цитатах.
– Почему же порок? – сказала она. – Невежливо так говорить.
– Извращение, – сказал он.
– Джеймс, – обратился к бармену один из вошедших. – Ты прекрасно выглядишь.
– Вы сами прекрасно выглядите, – сказал бармен.
– Старина Джеймс, – сказал другой. – Ты толстеешь, Джеймс.
– Так меня разносит, – сказал бармен, – страшное дело!
– Не забудь подлить коньяка, Джеймс, – сказал первый.
– Что вы, сэр, – сказал бармен. – Можете не сомневаться.
Двое у стойки посмотрели на тех двоих за столиком, потом опять на бармена. В этом направлении смотреть было спокойнее.
– Я тебя все-таки прошу не говорить таких слов, – сказала девушка. – Такие слова ни к чему.
– Как же прикажешь это называть?
– А никак не надо. Не надо давать этому название.
– Так это называется.
– Нет, – сказала она. – Мы слеплены из разных кусочков. Ты это знал. И пользовался этим, сколько хотел.
– Этого можешь не повторять.
– Я хочу, чтобы тебе было понятнее.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Хорошо.
– Говоришь, хорошо, а думаешь, плохо. Да, я знаю. Это плохо. Но я вернусь к тебе. Я же сказала, что вернусь. Вот сейчас вернусь.
– Нет, не вернешься.
– Вернусь.
– Нет, не вернешься. Во всяком случае, не ко мне.
– Вот увидишь.
– Да, – сказал он. – В том-то и весь ужас. Очень может быть, что и вернешься.
– Конечно, вернусь.
– Тогда уходи.
– Правда? – Она не поверила ему, но голос у нее был радостный.
– Уходи. – Он сам не узнал своего голоса. Он смотрел на нее, на извилинку ее губ и на линию скул, на ее глаза и на то, как у нее были откинуты волосы со лба, и на кончик ее уха, и на шею.
– Нет, правда, можно? Какой ты милый, – сказала она. – Какой ты добрый.
– А когда вернешься, все мне подробно расскажешь. – Голос у него звучал странно. Он сам не узнал своего голоса. Она быстро взглянула на него. Что-то в нем устоялось.
– Ты хочешь, чтобы я ушла? – серьезно проговорила она.
– Да, – серьезно проговорил он. – Сейчас уходи. Сию же минуту. – Голос у него был чужой и во рту пересохло. – Немедленно, – сказал он.
Она встала и быстро пошла к двери. Она не оглянулась. Он смотрел ей вслед. До того как он сказал «уходи», лицо у него было совсем другое. Он поднялся из-за столика, взял оба чека и подошел с ними к стойке.
– Меня будто подменили, Джеймс, – сказал он бармену. – Перед тобой уже не тот человек.
– Да, сэр? – сказал Джеймс.
– Порок, – сказал загорелый молодой человек, – очень странная вещь, Джеймс. – Он выглянул за дверь. Он увидел, как она идет по улице. Поймав свое отражение в стекле, он увидел, что его действительно будто подменили. Двое у стойки подвинулись, освобождая ему место.
– Что верно, то верно, сэр, – сказал Джеймс.
Те двое подвинулись еще немного, чтобы ему было удобнее. Молодой человек увидел себя в зеркале за стойкой.
– Я говорю, меня будто подменили, Джеймс, – сказал он. Глядя в зеркало, он убедился, что это так и есть.
– Вы прекрасно выглядите, сэр, – сказал Джеймс. – Наверно, хорошо провели лето.
Какими вы не будете
Наступление прокатилось через поле, было задержано пулеметным огнем с низкого участка дороги и из кучки фермерских домов, не встретило никакого сопротивления в городе и достигло берега реки. Проезжая по дороге на велосипеде, спешиваясь и толкая его перед собой, когда дорожное покрытие становилось слишком уж разбитым, Николас Адамс по положению тел видел, что здесь происходило.
Они лежали поодиночке или группами в высокой траве на самóм поле и вдоль дороги, с вывернутыми карманами, и мухи роились над ними, и вокруг каждого тела или группы тел валялись бумаги.
Посреди травы и неубранных хлебов, у дороги, там и сям было разбросано много всякой техники и амуниции: походная кухня – должно быть, она прибыла, когда дела шли хорошо, – множество ранцев из телячьей кожи, противотанковые ручные гранаты, каски, винтовки – иногда прикладом вверх, штыком в землю, видимо, в последний момент солдаты начали окапываться; ручные гранаты, каски, винтовки, шанцевые инструменты, ящики из-под боеприпасов, ракетницы с разбросанными вокруг патронами, санитарные сумки, противогазы, пустые сумки от противогазов, в гнезде из отстрелянных гильз – приземистый пулемет без казенника, на треноге, кожух водяного охлаждения пуст и свернут набок, снаряженные патронные ленты вываливаются из ящиков, весь пулеметный расчет в неестественных позах – рядом, на траве, и всё так же бумаги вокруг.
Повсюду валялись молитвенники, групповые фотографии – пулеметный расчет, выстроившийся в ряд, все румяные, веселые, как футбольная команда на фотографии для школьного ежегодника; теперь они лежали в траве, скорчившиеся и распухшие, – пропагандистские открытки с изображением солдата в австрийской форме, опрокидывающего женщину на кровать; рисунки были выполнены в импрессионистической манере, с привлекательными персонажами, и не имели ничего общего с реальной картиной изнасилования, когда женщине задирают юбку и натягивают подол на голову, чтобы заглушить крики, а иногда кто-то из товарищей еще и сидит у нее на голове. Таких стимулирующих открыток прямо накануне наступления, судя по всему, было выпущено множество. Теперь они лежали на земле вперемешку с непристойными фотооткрытками, маленькими карточками деревенских девушек, сделанными деревенскими фотографами, иногда с детскими фотографиями и письмами, письмами, письмами. Вокруг погибших всегда и везде валяется много бумаг, и обломки этого наступления не составляли исключения.
Эти трупы были недавними, и никто ни о чем не позаботился, кроме как об их карманах. Ник заметил, что наших мертвых, или тех, о которых он все еще думал как о «наших мертвых», было на удивление мало. Мундиры у них тоже были расстегнуты и карманы вывернуты, и по положению их тел можно было понять, как именно и насколько искусно велось наступление. И распухли от жары все одинаково, независимо от национальной принадлежности.
Под конец город, очевидно, оборонялся лишь огнем с нижнего участка дороги, и мало у кого из австрийцев была возможность отступить – если у кого-то она вообще была. На улицах лежало всего трое убитых, и по тому, как именно лежали тела, было ясно, что застрелили их, когда они убегали. Дома были разрушены снарядами, улицы завалены грудами штукатурки, цемента, сломанными балками, разбитой черепицей, а в стенах зияло множество дыр, пожелтевших по краям от горчичного газа. Все это было усеяно шрапнелью и осколками снарядов. В городе не осталось ни единой живой души.
Нику Адамсу, с тех пор как он покинул Форначи, не встретился ни один человек, хотя, проезжая по густо заросшей деревьями местности, он догадался, что слева от дороги, под завесой тутовой листвы, спрятаны орудия, их присутствие выдавали волны горячего воздуха от раскаленного солнцем металла, поднимавшиеся над ними. Потом он пересек город из конца в конец, удивляясь тому, что тот совершенно пуст, и съехал в низину, через которую дорога вела к берегу реки. Сразу за городом начиналось открытое голое пространство, дорога здесь бежала под уклон, и он мог издали видеть внизу гладкую поверхность реки, плавный изгиб противоположного берега и покрытую выбеленным, спекшимся на солнце илом полосу прибрежной земли, где австрийцы прорыли окопы. С тех пор как он видел эти места последний раз, все здесь буйно разрослось и пышно зазеленело, и несмотря на то, что место стало историческим, оно ничуть не изменилось – все тот же низкий берег.