Что еще должно быть в книге о стране, которую очень любишь? Рафаэль говорит, что теперь все не то, и в Памплону он больше не поедет. «Ла Либертад», по-моему, уже сильно смахивает на парижскую «Тан». Это уж не та газета, через которую вы могли обратиться к карманнику, выкравшему у вас бумажник, как в те времена, когда республиканцы еще не были в почете, и Памплона, конечно, изменилась, но все же меньше, чем нас изменили годы. Я убедился, что стоит выпить, – и все опять становится почти таким, каким было всегда. Я знаю, что сейчас много перемен, и меня это не огорчает. Ведь и я уже не тот. Мы все уйдем из этого мира прежде, чем он изменится слишком сильно, и, если не случится нового потопа, и после нас на севере все так же летом будет лить дождь, и соколы будут вить гнезда под куполом собора в Сантьяго де Кампостела и в Ла-Гранха, где мы учились действовать плащом на длинных тенистых дорожках, посыпанных гравием, и не все ли равно, бьют там еще фонтаны или нет. Но мы уже больше не будем возвращаться из Толедо в темноте, глотая дорожную пыль и запивая ее фундадором, и не повторится та неделя в Мадриде и все, что произошло той июльской ночью. Мы видели, как это ушло, и еще многое уйдет на наших глазах. Самое главное – жить и работать на совесть; смотреть, слушать, учиться и понимать; и писать о том, что изучил как следует, не раньше этого, но и не слишком долго спустя. Пусть те, кто хочет, спасают мир, – если они видят его ясно и как единое целое. Тогда в любой части его, если она показана правдиво, будет отражен весь мир. Самое важное – работать и научиться этому. Нет. Это еще не настоящая книга, но кое-что нужно было сказать. Нужно было сказать о некоторых насущных и простых вещах.
Вино Вайоминга
Был жаркий полдень в Вайоминге; вдали виднелись горы и снег на вершинах, но они не отбрасывали тени, и в долине желтели пшеничные поля, на дороге стояла пыль от проезжающих машин, и все деревянные домики по окраине города пеклись на солнце. Я сидел за столиком на заднем крылечке у Фонтэнов, в тени высокого дерева, и мадам Фонтэн принесла из погреба холодного пива. Автомобиль, ехавший по шоссе, свернул на проселок и остановился перед домом. Двое мужчин вылезли из машины и прошли в калитку. Я спрятал бутылки под стол. Мадам Фонтэн встала.
– Где Сэм? – подойдя к затянутой сеткой двери, спросил один из мужчин.
– Его нет дома. Он на работе, в шахте.
– Пиво есть?
– Нет. Пива больше нет. Вот последняя бутылка. Все вышло.
– А он что пьет?
– Это последняя бутылка. Все вышло.
– Бросьте, дайте нам пива. Вы ж меня знаете.
– Пива больше нету. Последняя бутылка. Все вышло.
– Поедем дальше, достанем где-нибудь и получше здешнего, – сказал другой, и они пошли к машине. Один из них пошатывался. Машина дернула, сделала крутой поворот, вынеслась на шоссе и скрылась из глаз.
– Поставьте пиво на стол, – сказала мадам Фонтэн. – Чего вы испугались? Зачем вы это? Нехорошо пить пиво, когда бутылка на полу.
– Я не знал, кто они такие, – сказал я.
– Пьяные, – сказала она. – В этом-то вся беда. Купят где-нибудь, а потом скажут, что здесь брали. Может быть, они правда не помнят. – Она говорила иногда по-французски, но чаще по-английски вперемежку с французскими словами.
– Где Фонтэн?
– Возится с вином. Mon Dieu, он обожает вино.
– Но вы любите пиво?
– Oui! Я люблю пиво, но Фонтэн обожает вино.
Мадам Фонтэн, уроженка города Ланса, была довольно полная старушка с приятным румяным лицом, вся седая, очень чистенькая и аккуратная; в доме ее тоже все блистало чистотой и опрятностью.
– Где вы обедали?
– В отеле.
– Кушайте у нас. Нехорошо manger[74] в отеле или ресторане. Кушайте здесь.
– Мне не хочется затруднять вас. И в отеле кормят неплохо.
– Я никогда не обедаю в отеле. Может быть, там и неплохо кормят. За всю свою жизнь я только один раз обедала в Америке в ресторане. И знаете, что мне подали? Сырую свинину!
– Да что вы?
– Правда, правда. Свинину, недожаренную! А мой сын женат на américaine и ест только консервы из бобов.
– А они давно женаты?
– Oh, mon Dieu, я даже не знаю. Его жена весит двести двадцать пять фунтов. Она не работает. Она не стряпает, она кормит его консервами из бобов.
– Что же она делает?
– Читает. Только и делает, что читает книги. Целый день валяется в постели и читает. И детей она больше иметь не может. Слишком толста. Для ребенка места нет.
– Что же это она?
– Целый день читает. Он хороший garçon. Много работает. Раньше он был шахтером, теперь работает на ранчо. Он никогда не работал на ранчо, но хозяин сказал Фонтэну, что у него еще не было такого хорошего работника. А когда он приходит домой после работы, она его не кормит.
– Почему же он не разведется с ней?
– У него нет денег на развод. И он обожает ее.
– Она красивая?
– Ему кажется, что красивая. Когда он привел ее, я чуть не умерла от горя. Он такой хороший garçon и всегда так много работает, не шатается зря и такой смирный. И вдруг поехал на нефтеразработки и привез эту Indienne, а весила она уже тогда ровно сто восемьдесят пять фунтов.
– Она индианка?
– Ну да, mon Dieu. Она всегда, tout le temps, говорит: сукин сын, черт побери. И не работает.
– Где она сейчас?
– В театре.
– В театре?
– В кинотеатре. Только и делает, что читает да в кино ходит.
– У вас есть еще пиво?
– Mon Dieu, oui. Конечно, есть. Приходите вечером, пообедайте с нами.
– Хорошо. А что принести с собой?
– Ничего не надо. Ничего не приносите. Может быть, у Фонтэна вино уже будет готово.
Вечером я обедал у Фонтэнов. Мы ели в столовой, и стол был покрыт чистой скатертью. Мы пробовали молодое вино. Оно было очень легкое, светлое и приятное, и в нем еще чувствовался вкус винограда. За столом, кроме меня, сидели хозяин, хозяйка и их младший сын Андре.
– Что вы сегодня делали? – спросил Фонтэн, сухонький старичок, изможденный работой на рудниках, с обвислыми седыми усами и ясным взором; родом он был из Сантра, близ Сент-Этьена.
– Работал над книгой.
– И все сошлось по вашим книгам? – спросила мадам Фонтэн.
– Он говорит про книгу, которую сам пишет. Он писатель, – объяснил Фонтэн.
– Папа, можно мне в кино? – спросил Андре.
– Можно, – сказал Фонтэн.
Андре повернулся ко мне.
– Как вы думаете, сколько мне лет? Можно поверить, что четырнадцать? – Он был худ и мал ростом, но по лицу видно было, что ему уже шестнадцать.
– Да. Можно поверить, что четырнадцать.
– Когда я хожу в кино, я весь съеживаюсь, чтобы казаться поменьше. – Голос у него был очень звонкий, ломающийся. – Если я плачу двадцать пять центов, мне сдачи не дают, но если плачу только пятнадцать, меня тоже пускают.
– Тогда я дам тебе только пятнадцать центов, – сказал Фонтэн.
– Нет. Дай мне все двадцать пять. Я разменяю по дороге.
– Только возвращайся домой tout de suite[75] после кино, – сказала мадам Фонтэн.
– Хорошо, я сейчас же вернусь. – Андре вышел из комнаты. Вечер становился прохладным. Он оставил дверь открытой, и снаружи потянуло холодком.
– Mangez! – сказала мадам Фонтэн. – Вы совсем ничего не кушаете.
Я уже съел две порции курятины с жареным картофелем, три порции кукурузы, несколько огурцов и две порции салата.
– Может быть, он хочет кекса, – сказал Фонтэн.
– Надо было мне взять кекса для него, – сказала мадам Фонтэн. – Кушайте сыр. Это хороший, из сливок. Вы совсем ничего не кушаете. Надо было взять кексу. Américains всегда едят кекс.
– Но я наелся до отвала.
– Кушайте! Вы ничего не ели. Съешьте все. Мы никогда ничего не оставляем на завтра. Кушайте еще.
– Возьмите еще салату, – сказал Фонтэн.
– Я принесу еще пива, – сказала мадам Фонтэн. – Вы, наверно, проголодались за целый день на своей книжной фабрике.
– Она не понимает, что вы писатель, – сказал Фонтэн. Старик был деликатен в обращении, но хорошо помнил армейский жаргон и солдатские песенки, бывшие в ходу к концу девяностых годов, когда он отбывал воинскую повинность. – Он сам пишет книги, – объяснил он жене.
– Вы сами пишете книги? – спросила мадам Фонтэн.
– Случается.
– О! – воскликнула она. – О! Вы сами их пишете. О! Тогда вы, конечно, проголодались. Mangez! Я сейчас принесу de la bsêre.
Мы слышали, как она по лестнице спустилась в погреб. Фонтэн улыбнулся мне. Он очень снисходительно относился к людям, которые не обладали его опытом и знанием жизни.
Когда Андре вернулся из кино, мы втроем сидели на кухне и беседовали об охоте.
– В день труда мы все поехали к Чистому ручью, – сказала мадам Фонтэн. – Oh, mon Dieu, как жаль, что вас с нами не было. Мы все поехали на грузовике. Tout le monde est alle на грузовике. Это было в воскресенье. На грузовике Чарли.
– Мы ели, пили вино, пиво, а один француз, который тоже поехал с нами, привез абсенту, – сказал Фонтэн. – Француз из Калифорнии!
– Mon Dieu, как мы пели! Один фермер вышел посмотреть на нас, мы дали ему выпить, и он немного побыл с нами. А потом подошли Italiens, и они тоже хотели остаться. Мы спели смешную песенку про итальянцев, но они ничего не поняли. Они не понимали, что они нам мешают, а мы не стали с ними разговаривать, и они скоро ушли.
– А рыбы много наловили?
– Очень мало. Мы пошли удить рыбу, но ненадолго, а потом вернулись и опять принялись петь. Мы пели, понимаете, – сказал Фонтэн.
– А ночью, – сказала мадам Фонтэн, – все женщины спали в грузовике. Мужчины легли у костра. Среди ночи, слышу, подходит Фонтэн и хочет взять еще вина, а я говорю ему: mon Dieu, Фонтэн, оставь что-нибудь на завтра. Завтра нечего будет пить, и все будут огорчены.
– Но мы все выпили, – сказал Фонтэн. – И на завтра ничего не осталось.