– Что же вы делали?
– Рыбу ловили. По-настоящему ловили.
– Верно. Отличной форели наловили. Mon Dieu, oui. Все одинаковые, полфунта и одна унция.
– Крупные?
– Полфунта и одна унция. Порционные. Все одинаковые, полфунта и одна унция.
– Вы любите Америку? – спросил меня Фонтэн.
– Видите ли, это моя родина. И я люблю ее, потому что это моя родина. Но едят в Америке неважно. Когда-то ели хорошо, а теперь нет.
– Oui, – сказала мадам Фонтэн. – Едят неважно. – Она покачала головой. – А потом здесь слишком много поляков. Когда я была маленькой, ma mere говорила мне: ты ешь, как les Polacks. Я не понимала, что это значит – Polacks. Тогда не понимала, а здесь, en Amérique, я поняла. Слишком много поляков. Et, mon Dieu, они грязные, les Polacks.
– В Америке прекрасная охота и рыбная ловля, – сказал я.
– Да. Это лучше всего. Охота и рыбная ловля, – сказал Фонтэн. – Какое у вас ружье?
– Духовое, двенадцатикалиберное.
– Это хорошо. – Фонтэн кивнул головой.
– Я тоже хочу на охоту, – сказал Андре звонким мальчишеским голосом.
– Тебе нельзя, – сказал Фонтэн. Он повернулся ко мне. – Они просто дикари, эти юнцы. Они рады застрелить друг друга.
– Я буду охотиться один! – с азартом крикнул Андре. – Совсем один.
– Тебе нельзя на охоту, – сказала мадам Фонтэн. – Ты еще маленький.
– Я буду охотиться один! – еще пронзительнее крикнул Андре. – Я хочу стрелять мускусных крыс.
– Что это такое – мускусные крысы? – спросил я.
– Вы никогда не видели их? Наверно, видели. Их еще называют ондатрами.
Андре обеими руками сжимал двадцатидвухкалиберное ружье, которое он достал из шкафа.
– Они дикари, – сказал Фонтэн. – Они рады застрелить друг друга.
– Я буду охотиться один, – упрямо повторил Андре. Он прицелился из ружья. – Я хочу стрелять мускусных крыс. Я знаю, где их много.
– Дай сюда ружье, – сказал Фонтэн. Он опять повторял, обращаясь ко мне: – Это дикари. Они готовы застрелить друг друга.
Андре крепко сжимал ружье.
– Я только целюсь. Что же тут такого? Я только целюсь.
– Он обожает охоту, – сказала мадам Фонтэн. – Но он еще маленький.
Андре спрятал двадцатидвухкалиберное ружье обратно в шкаф.
– Когда я вырасту, я буду стрелять зайцев и мускусных крыс, – сказал он. – Один раз я ходил с папой на охоту, и он только подстрелил зайца, а убил его я.
– Верно. – Фонтэн кивнул. – Он убил зайца.
– Но папа сначала подстрелил его, – сказал Андре. – А я хочу охотиться один и стрелять один. На будущий год мне уже можно будет. – Он уселся в угол и раскрыл книгу. Я заглянул в нее, когда мы после обеда перешли из столовой в кухню. Книга была библиотечная: «Фрэнк на борту канонерки».
– Он любит книжки, – сказала мадам Фонтэн. – Но это лучше, чем шататься по ночам с другими garçons и воровать.
– Книги – это хорошо, – сказал Фонтэн. – Monsieur сам пишет книги.
– Oui, c’est vrai. Конечно. Но слишком много книг – нехорошо, – сказала мадам Фонтэн. – En Amérique книги – это болезнь. Как и церкви. Здесь слишком много церквей. Во Франции только les catholiques et les protestants, и очень мало protestants. Но здесь много, много разных церквей. Когда я приехала сюда, я все говорила: oh, mon Dieu, на что столько церквей?
– Верно, – сказал Фонтэн, – слишком много церквей.
– Недавно, – сказала мадам Фонтэн, – к нам приехала одна девочка, француженка, со своей матерью, родственницей Фонтэна, и она говорит мне: «En Amérique не надо быть catholique. Нехорошо быть catholique. Américains не любят, когда кто-нибудь catholique. Это как сухой закон». А я говорю ей: «Кем же ты хочешь быть, а? Раз уж ты catholique, то лучше уж и оставаться catholique». A она говорит: «Нет, нехорошо быть catholique в Америке». А я думаю, что если кто catholique, то лучше уж оставаться catholique. Нехорошо менять свою веру.
– Вы ходите в церковь?
– Нет. В Америке я не хожу в церковь, только иногда, очень редко. Но я все-таки остаюсь catholique. Нехорошо менять свою веру. Mon Dieu, non.
– Говорят, что Смит католик, – сказал Фонтэн.
– Так говорят, но кто его знает? – сказала мадам Фонтэн. – Вряд ли Смит catholique. В Америке очень мало catholiques.
– Мы католики, – сказал я.
– Oui, но вы живете во Франции, – сказала мадам Фонтэн. – Вряд ли Смит catholique. Он жил когда-нибудь во Франции?
– Поляки – католики, – сказал Фонтэн.
– C’est vrai, – сказала мадам Фонтэн. – Они идут в церковь, потом всю дорогу домой лезут друг на друга с ножами и весь воскресный день режут друг друга. Но они не настоящие catholiques. Они Polacks catholiques.
– Все католики одинаковые, – сказал Фонтэн. – Католики все похожи друг на друга.
– Я не верю, что Смит catholique, – сказала мадам Фонтэн. – Это ужасно смешно, если он catholique. Я не верю.
– Он правда католик, – сказал я.
– Смит – catholique, – задумчиво повторила мадам Фонтэн. – Никогда бы не поверила. Mon Dieu, il est catholique.
– Принеси еще пива, Мари, – сказал Фонтэн. – Monsieur хочет пить, и я тоже.
– Oui, сейчас, – отозвалась мадам Фонтэн из соседней комнаты. Она спустилась в погреб, и мы слышали, как скрипят ступени. Андре сидел в углу и читал. Фонтэн и я сидели за столом, и он налил пива из последней бутылки в наши стаканы, оставив немного на донышке.
– Хороша в Америке охота, – сказал Фонтэн. – Я очень люблю стрелять уток.
– Во Франции тоже отличная охота, – сказал я.
– Верно, – сказал Фонтэн. – У нас там много дичи.
Мадам Фонтэн вернулась из погреба с бутылками пива в руках.
– Il est catholique, – сказала она. – Mon Dieu, Смит est catholique.
– Вы думаете, он будет президентом? – спросил Фонтэн.
– Нет, – сказал я.
На другой день я поехал к Фонтэнам – сперва в тени городских домов, потом по пыльной дороге, свернул на проселок и остановил машину у калитки. День опять был жаркий. Мадам Фонтэн вышла на заднее крыльцо. Она была точно Бабушка Мороз – чистенькая, румяная, вся седая и походка вперевалочку.
– Bonjour, – сказала она. – Mon Dieu, какая жара. – Она пошла в комнаты за пивом. Я сидел на крылечке и сквозь сетку на двери и листву высокого дерева смотрел на дрожащий от зноя воздух и на далекие горы. Горы были бурые, в глубоких бороздах, а над ними высились три пика и покрытый снегом ледник, белеющий сквозь деревья. Снег был очень белый, очень чистый и казался ненатуральным. Мадам Фонтэн вышла на крыльцо и поставила на стол бутылки.
– На что это вы смотрите?
– На снег.
– Красивый снег.
– Выпейте со мной стаканчик.
– Ну что ж. За красивый снег.
Она села на стул рядом со мной.
– Смит, – сказала она. – Как вы думаете, если он будет президентом, опять разрешат вино и пиво?
– Конечно, – сказал я. – Смит не подкачает.
– Мы уже заплатили семьсот пятьдесят пять долларов штрафу, когда арестовали Фонтэна. Два раза нас арестовывала наша полиция, а один раз федеральная. Все, что мы скопили, пока Фонтэн работал в шахте, а я ходила по стиркам. Все отдали. А Фонтэна посадили в тюрьму. Он в жизни своей мухи не обидел.
– Он хороший человек, – сказал я. – Это просто позор.
– Мы ведь дорого не берем. Вино – доллар за литр. Пиво – десять центов бутылка. Мы никогда не продаем пиво, пока оно не готово. А многие продают пиво сразу, как только сварят, и тогда от него голова болит. Что мы делали плохого? А Фонтэна посадили в тюрьму, и нам пришлось отдать семьсот пятьдесят пять долларов.
– Возмутительно, – сказал я. – А где Фонтэн?
– С вином возится. Теперь ему надо смотреть за ним, чтобы не испортить, – улыбнулась она. Она уже забыла о штрафе. – Вы знаете, он обожает вино. Вчера вечером он принес немножко, вот то, что вы пили, и еще чуточку молодого. Совсем молодого. Оно еще не поспело, но он пробовал его, а сегодня утром подлил в кофе. Понимаете, в кофе! Он обожает вино. Он уж такой. Родина его такая. У нас, на севере, вина не пьют. Все пьют пиво. Мы жили рядом с большой пивоварней. Когда я была маленькая, я не любила запаха хмеля, я отворачивалась от тележек, на которых его привозили. И в полях, где он растет, не любила. Mon Dieu, как я не любила запаха des houblons. Хозяин пивоварни сказал мне и моей сестре, чтобы мы пришли в пивоварню и выпили пива, и тогда мы полюбим запах хмеля. И верно. После этого мы его полюбили. Хозяин велел налить нам пива. Мы выпили и после этого полюбили запах хмеля. Но Фонтэн, он обожает вино. Один раз он убил зайца и попросил меня сделать к нему соус с вином, черный соус с вином, и поджаренными грибами, и луком, и всякой всячиной. Mon Dieu, я сделала такой соус, а он съел его весь и говорит: «Соус вкуснее зайца». На его родине так едят. Там много дичи и много вина. А я люблю картофель, колбасу и пиво. C’est bon, la biere. C’est tes bon для здоровья.
– Да. Пиво – это хорошо, – сказал я. – И вино неплохо.
– Вы как Фонтэн. Но здесь я видела такое, чего никогда в жизни не видала. И вы, наверно, не видели. Были у нас américains, и они подливали виски в пиво!
– Не может быть, – сказал я.
– Oui. Mon Dieu, c’est vrai[76]. И одну женщину вырвало прямо на стол!
– Неужели?
– Правда, правда. Ее вырвало на стол. А потом на ее туфли. А потом они еще приезжали и сказали, что хотят в будущую субботу опять устроить вечеринку, а я сказала, нет, mon Dieu, non. Когда они приехали, я заперла дверь.
– Противно, когда так напиваются.
– Зимой, когда les garçons едут на танцы, они подъезжают в машинах, и дожидаются у калитки, и говорят Фонтэну: «Эй, Сэм, продай нам бутылку вина», – или они берут пиво и вытаскивают из кармана бутылку виски и подливают в пиво и пьют. Mon Dieu, в жизни моей не видела ничего подобного. Подливать виски в пиво! Уж этого я никак понять не могу.
– Они того и хотят, чтоб их тошнило, тогда они по крайней мере чувствуют, что пьяны.