Хелен отвела Комптона в сторонку и поговорила с ним. Комптон заметно повеселел.
– Сейчас тебя погрузим, – сказал он. – А потом я вернусь за мемсахиб. Боюсь, придется заправиться в Аруше. Лучше поторопимся.
– Как же чай?
– Вообще-то я его не люблю, сам знаешь.
Мальчики подняли койку, обогнули зеленые палатки, спустились по скале на равнину, миновали ярко пылавшие костры – трава прогорела, ветер раздувал пламя – и остановились у маленького самолета. Забраться внутрь оказалось нелегко, но в конце концов он улегся на кожаное сиденье, вытянув ногу вдоль сиденья Комптона. Комптон завел мотор и залез в кабину. Помахал Хелен и мальчикам, а когда лязг перешел в привычный, знакомый гул, покатил вперед, высматривая норы бородавочников, с ревом, подпрыгивая, проехал по полосе между кострами и на последнем прыжке поднялся в воздух. Он увидел, как они стоят внизу и машут руками, увидел лагерь у холма, будто ставшего ниже, увидел расстилающуюся равнину с плоскими рощицами и зарослями кустарника, по которой звериные тропы тянулись к пересохшим источникам, увидел новый источник, о котором не подозревал. Стада зебр с маленькими округлыми спинами и антилоп гну, превратившихся в крупноголовые точки, мчались по равнине вытянутыми языками, словно взбираясь по склону; когда к ним приблизилась тень самолета, они рассыпались, совсем крошечные, и их движения утратили стремительность, а равнина раскинулась от горизонта до горизонта, желто-серая, и впереди была твидовая спина старика Компи и его коричневая фетровая шляпа. Потом они пролетели над первыми холмами, по которым карабкались гну, и вот уже внизу горы с их внезапными омутами зеленого леса и склонами, сплошь заросшими бамбуком, а потом вновь густой лес, пики и пропасти, и горы остались позади, и снова потянулись холмы, а за ними – долина, раскаленная, лилово-коричневая, самолет трясет на волнах жаркого воздуха, и Компи оборачивается, чтобы проверить, как он. А впереди вновь темнеют горы.
А потом, вместо того чтобы отправиться в Арушу, они свернули налево, очевидно, у них было достаточно топлива, и, посмотрев вниз, он увидел над землей розовое ячеистое облако, в воздухе словно мельтешили снежные хлопья, как налетевший из ниоткуда буран, и он понял, что с юга надвигается саранча. Потом самолет начал набирать высоту, кажется, они летели на восток, стемнело, и разразилась гроза, дождь хлестал так плотно, будто они попали в водопад, а потом они вырвались, и Компи повернулся, ухмыляясь, и ткнул пальцем, и впереди, насколько хватало глаз, от края до края, высокая, ослепительно-белая в лучах солнца, раскинулась квадратная вершина Килиманджаро. И тогда он понял, что направляется именно туда.
В это время гиена перестала хныкать в ночи и принялась издавать странные, почти человеческие, плачущие стоны. Женщина услышала и тревожно поежилась во сне. Ей снилось, что она дома на Лонг-Айленде и завтра дебют ее дочери. Почему-то там был ее отец, он вел себя очень грубо. Потом гиена вскрикнула так громко, что женщина проснулась, мгновение не могла понять, где находится, и очень испугалась. Затем взяла фонарик и посветила на другую койку – ее занесли в палатку, когда Гарри уснул. Она видела его силуэт под противомоскитной сеткой, но почему-то его нога оказалась снаружи и свисала с койки. Повязки сползли, и женщина отвернулась.
– Моло, – позвала она. – Моло! Моло!
Потом сказала:
– Гарри, Гарри! – И громче: – Гарри! Пожалуйста, Гарри!
Он не отвечал, и она не слышала его дыхания.
Снаружи гиена вновь издала странный звук, который разбудил женщину. Но та слышала лишь, как стучит ее собственное сердце.
Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера
Пора было завтракать, и они сидели все вместе под двойным зеленым навесом обеденной палатки, делая вид, будто ничего не случилось.
– Вам лимонного соку или лимонаду? – спросил Макомбер.
– Мне коктейль, – ответил Роберт Уилсон.
– Мне тоже коктейль. Хочется чего-нибудь крепкого, – сказала жена Макомбера.
– Да, это, пожалуй, будет лучше всего, – согласился Макомбер. – Велите ему смешать три коктейля.
Бой уже приступил к делу, вынимал бутылки из мешков со льдом, вспотевших на ветру, который дул сквозь затенявшие палатку деревья.
– Сколько им дать? – спросил Макомбер.
– Фунта будет вполне достаточно, – ответил Уилсон. – Нечего их баловать.
– Дать старшему, а он разделит?
– Совершенно верно.
Полчаса назад Фрэнсис Макомбер был с торжеством доставлен от границы лагеря в свою палатку на руках повара, боев, свежевальщика и носильщиков. Ружьеносцы в процессии не участвовали. Когда туземцы опустили его на землю перед палаткой, он пожал им всем руки, выслушал их поздравления, а потом, войдя в палатку, сидел там на койке, пока не вошла его жена. Она ничего не сказала ему, и он сейчас же вышел, умылся в складном дорожном тазу и, пройдя к обеденной палатке, сел в удобное парусиновое кресло в тени, на ветру.
– Вот вы и убили льва, – сказал ему Роберт Уилсон, – да еще какого замечательного.
Миссис Макомбер быстро взглянула на Уилсона. Это была очень красивая и очень холеная женщина; пять лет назад ее красота и положение в обществе принесли ей пять тысяч долларов – плата за отзыв (с приложением фотографии) о косметическом средстве, которого она никогда не употребляла. За Фрэнсиса Макомбера она вышла замуж одиннадцать лет назад.
– А верно ведь, хороший лев? – сказал Макомбер.
Теперь его жена взглянула на него. Она смотрела на обоих мужчин так, словно видела их впервые.
Одного из них, белого охотника Уилсона, она и правда видела по-настоящему в первый раз. Он был среднего роста, рыжеватый, с жесткими усами, красным лицом и очень холодными голубыми глазами, от которых, когда он улыбался, разбегались веселые белые морщинки. Сейчас он улыбался ей, и она отвела взгляд от его лица и поглядела на его покатые плечи в свободном френче и на четыре патрона, закрепленных там, где полагалось быть левому нагрудному карману, на его большие загорелые руки, старые бриджи, очень грязные башмаки, а потом опять на его красное лицо. Она заметила, что красный загар кончался белой полоской – след от его широкополой шляпы, которая сейчас висела на одном из гвоздей, вбитых в шест палатки.
– Ну, выпьем за льва, – сказал Роберт Уилсон. Он опять улыбнулся ей, а она, не улыбаясь, с любопытством посмотрела на мужа.
Фрэнсис Макомбер был очень высокого роста, очень хорошо сложен, – если не считать недостатком такой длинный костяк, – с темными волосами, коротко подстриженными, как у гребца, и довольно тонкими губами. Его считали красивым. На нем был такой же охотничий костюм, как и на Уилсоне, только новый, ему было тридцать пять лет, он был очень подтянутый, отличный теннисист, несколько раз занимал первое место в рыболовных состязаниях и только что, на глазах у всех, проявил себя трусом.
– Выпьем за льва, – сказал он. – Не знаю, как благодарить вас за то, что вы сделали.
Маргарет, его жена, опять перевела глаза на Уилсона.
– Не будем говорить про льва, – сказала она.
Уилсон посмотрел на нее без улыбки, и теперь она сама улыбнулась ему.
– Очень странный сегодня день, – сказала она. – А вам бы лучше надеть шляпу, в полдень ведь печет и под навесом. Вы мне сами говорили.
– Можно и надеть, – сказал Уилсон.
– Знаете, мистер Уилсон, у вас очень красное лицо, – сказала она и опять улыбнулась.
– Пью много, – сказал Уилсон.
– Нет, я думаю, это не оттого, – сказала она. – Фрэнсис тоже много пьет, но у него лицо никогда не краснеет.
– Сегодня покраснело, – попробовал пошутить Макомбер.
– Нет, – сказала Маргарет. – Это я сегодня краснею. А у мистера Уилсона лицо всегда красное.
– Должно быть, национальная особенность, – сказал Уилсон. – А в общем, может быть, хватит говорить о моей красоте, как вы скажете?
– Я еще только начала.
– Ну, и давайте кончим, – сказал Уилсон.
– Тогда совсем не о чем будет разговаривать, – сказала Маргарет.
– Не дури, Марго, – сказал ее муж.
– Как же не о чем, – сказал Уилсон. – Вот убили замечательного льва.
Марго посмотрела на них, и они увидели, что она сейчас расплачется. Уилсон ждал этого и очень боялся. Макомбер давно перестал бояться таких вещей.
– И зачем это случилось. Ах, зачем только это случилось, – сказала она и пошла к своей палатке. Они не услышали плача, но было видно, как вздрагивают ее плечи под розовой полотняной блузкой.
– Женская блажь, – сказал Уилсон. – Это пустяки. Нервы, ну и так далее.
– Нет, – сказал Макомбер. – Мне это теперь до самой смерти не простится.
– Ерунда. Давайте-ка лучше выпьем, – сказал Уилсон. – Забудьте всю эту историю. Есть о чем говорить.
– Попробую, – сказал Макомбер. – Впрочем, того, что вы для меня сделали, я не забуду.
– Бросьте, – сказал Уилсон. – Все это ерунда.
Так они сидели в тени, в своем лагере, разбитом под широкими кронами акаций, между каменистой осыпью и зеленой лужайкой, сбегавшей к берегу засыпанного камнями ручья, за которым тянулся лес, и пили тепловатый лимонный сок и старались не смотреть друг на друга, пока бои накрывали стол к завтраку. Уилсон не сомневался, что боям уже все известно, и, заметив, что бой Макомбера, расставлявший на столе тарелки, с любопытством поглядывает на своего хозяина, ругнул его на суахили. Бой отвернулся, лицо его выражало полное безразличие.
– Что вы ему сказали? – спросил Макомбер.
– Ничего. Сказал, чтоб пошевеливался, не то я велю закатить ему пятнадцать горячих.
– Как так? Плетей?
– Это, конечно, незаконно, – сказал Уилсон. – Полагается их штрафовать.
– У вас их и теперь еще бьют?
– Сколько угодно. Вздумай они пожаловаться, вышел бы крупный скандал. Но они не жалуются. Считают, что штраф хуже.
– Как странно, – сказал Макомбер.
– Не так уж странно, – сказал Уилсон. – А вы бы что предпочли? Хорошую порку или вычет из жалованья? – Но ему стало неловко, что он задал такой вопрос, и, не дав Макомберу ответить, он продолжал: – Так ли, этак ли, всех нас бьют, изо дня в день.