. Он любил драться с другими быками своего возраста и неизменно побеждал.
Рога его были крепки, как дерево, и такими же острыми, как иглы дикобраза. Ему, конечно, тоже доставалось во время драк, но он не обращал на это внимания. Шейные мышцы громоздились огромным комом, который на испанском называется morillo, и, когда бык был готов к драке, morillo выглядел холмом. В драку он мог ввязаться в любой момент, его черная шкура блестела, а глаза всегда оставались ясными.
Все, что угодно, могло вызвать у него желание драться, и дрался он с неумолимой серьезностью, как некоторые люди едят, или читают, или ходят в церковь. Всякий раз он ввязывался в драку с тем, чтобы убить, но другие быки не боялись его, потому что ни один из них, имея такую родословную, не ведал страха. Но они и не провоцировали его. Ни один не испытывал желания драться с ним.
Он не был забиякой, не был злобным, но драться ему нравилось, как людям нравится петь или быть королем или президентом. Он никогда не думал об этом. Драка была для него и обязанностью, и долгом, и радостью.
Он дрался на каменистой земле высокогорья. Он дрался под дубами и дрался на пастбищах у реки. Каждый день он проходил пятнадцать миль от реки к каменистой земле высокогорья и вступал в драку с каждым быком, который посмотрел на него. Но злым он все-таки не был.
Это в чем-то противоречило истине, потому что глубоко в душе он злился. Но он не знал почему. Потому что не мог думать. Его отличало благородство, и он любил драться.
Так что же с ним случилось? Человек, который был его хозяином, если такое животное вообще может кому-то принадлежать, знал, что у него великий бык, но все равно тревожился, потому что бык этот стоил ему слишком больших денег из-за драк с другими быками. Цена каждого быка превышала тысячу долларов, а после драки с великим быком их цена падала до двухсот и даже ниже.
И этот человек, хороший, между прочим, решил, что он сохранит этого быка, не станет посылать на арену, где его ждала смерть. Человек выбрал его в производители.
Но бык повел себя очень странно. Когда его впервые выпустили на пастбище с пятью коровами, он увидел одну, молодую, прекрасную, поджарую, с блестящей шкурой и более мускулистую, чем другие. А потом, поскольку драться больше не мог, он влюбился в нее и потерял всяческий интерес к остальным. Хотел быть только с ней, а другим не уделял никакого внимания.
Человек, которому принадлежало ранчо, надеялся, что бык изменится или чему-то научится, но, так или иначе, станет другим. Но бык оставался прежним и любил только одну корову, и никого больше. Хотел быть с ней одной, прочие для него ничего не значили.
В итоге человек послал его вместе с пятью другими быками на арену, чтобы их убили. По крайней мере, драться этот бык мог, хотя и оказался таким верным. Он дрался великолепно, и все им восхищались, а больше всех – человек, который его убил. К концу поединка жакет человека, который его убил – звался он матадором, – насквозь промок от пота, а во рту пересохло.
– Que toro mas bravo[114], – с этими словами матадор протянул шпагу своему оруженосцу. Протянул рукояткой вверх, а с острия капала кровь из сердца храброго быка, который более никому не создавал проблем. Четыре лошади уже тащили его тушу с арены.
– Да. Это тот самый бык, от которого хотел избавиться хозяин, потому что он оказался верным, – ответил оруженосец, который знал все.
– Может, нам всем следует быть верными, – изрек матадор.
Душа компании
Слепой различал по звукам все игральные автоматы в «Баре». Не знаю, сколько времени потребовалось ему, чтобы научиться безошибочно узнавать звук любого, но, наверное, достаточно много, потому что за вечер он не посещал больше одного бара. Бывал только в двух городках, покидал «Флетс» и направлялся в город после наступления темноты. Выходил на обочину, когда слышал шум приближающегося автомобиля, чтобы фары могли его осветить. Потом водитель либо останавливался и подвозил его, либо проскакивал мимо, и слепой продолжал путь по скользкой дороге. Все зависело от того, насколько была загружена машина и сидела ли в ней женщина, потому что от слепого всегда крепко пахло, особенно зимой. Но рано или поздно кто-нибудь останавливался: все-таки слепой.
Все его знали и называли Слепыш – хорошее прозвище для слепого в этой части страны. И в этот день он собирался попасть в бар, который назывался «Пилот». Рядом находился другой бар, также с зоной для азартных игр и обеденным залом, под названием «Индекс». Оба названы в честь расположенных неподалеку гор, и это были хорошие бары, со старомодной барной стойкой. Игральные автоматы в одном ничем не отличались от игральных автоматов во втором, но в «Пилоте» кормили, пожалуй, получше, хотя стейк с кровью лучше жарили в «Индексе». Кроме того, «Индекс» работал всю ночь напролет, и утром посетителей хватало, потому что до десяти часов напитки подавали за счет заведения. В Джессапе работали только два бара, так что они могли этого и не делать. Но завели такой порядок.
Вероятно, Слепыш предпочитал «Пилот», потому что игральные автоматы стояли там в ряд, у стены слева от входа, напротив барной стойки. И отслеживать их ему было проще, чем в «Индексе», где автоматы разместили группами, так как площадь зала позволяла. Этим вечером он сильно замерз, усы его обледенели, а в уголках глаз застыли капельки гноя, да и вообще он выглядел не очень хорошо. Даже исходивший от него запах замерз, но ненадолго, и Слепыш начал его источать, едва за ним закрылась дверь. Обычно я предпочитал на него не смотреть, но тут присмотрелся внимательно: знал, что обычно его подвозили, и я не мог понять, как он успел до такой степени замерзнуть. Наконец спросил его:
– Откуда ты шел пешком, Слепыш?
– Уилли Сойер высадил меня под железнодорожным мостом. Больше машин не было, и я дошел сюда пешком.
– Почему он тебя там высадил? – спросил кто-то.
– Сказал, что от меня очень плохо пахнет.
Кто-то дернул ручку игрального автомата, и Слепыш начал прислушиваться к жужжанию. Монеты не посыпались. «Кто-нибудь из наших парней играет?» – спросил он меня.
– Разве ты не слышишь?
– Пока нет.
– Никаких парней, Слепыш, сегодня же среда.
– Я знаю, какой сегодня день. Не надо говорить мне, какой сегодня день.
Слепыш направился к игральным автоматам, залез пальцами в нишу для монет каждого из них в надежде, что кто-то забыл хотя бы одну. Естественно, никто ничего не оставил, но с этого всегда начинался его ритуал. Потом он вернулся в бар, где сидели мы, и Эл Чейни предложил ему выпить.
– Нет, – отказался Слепыш. – Мне надо быть осторожным на этих дорогах.
– Что значит на дорогах? – спросил его кто-то. – Ты же ходишь по одной дороге, между Джессапом и «Флетс».
– Я бывал на многих дорогах, – ответил Слепыш. – И в любой момент могу сойти с пути и вновь вернуться.
Кто-то выиграл, но не много. Слепыш все равно двинулся на звук. На этом автомате игра шла на четвертаки, и молодой парень, который там играл, с неохотой протянул Слепышу один. Тот ощупал его, прежде чем сунуть в карман.
– Спасибо, – поблагодарил он. – И без него у тебя все будет хорошо.
– Рад это слышать, – ответил молодой парень, бросил в щель четвертак и вновь потянул ручку вниз.
Снова выиграл, на этот раз больше, собрал четвертаки. И один дал Слепышу.
– Спасибо, – поблагодарил тот. – Видишь, как хорошо все идет.
– Сегодня мой вечер, – ответил один играющий молодой человек.
– Твой вечер – мой вечер, – откликнулся Слепыш, и молодой парень продолжил игру, но уже ничего не выигрывал, а от Слепыша, стоявшего рядом, исходил такой сильный запах и выглядел он так ужасно, что парень бросил играть и пошел в бар. Слыпыш этого не заметил, потому что парень не сказал ни слова, какое-то время постоял, потом вновь проверил все игральные автоматы и остался стоять рядом в надежде, что кто-то еще подойдет и поиграет.
В этот вечер никто не играл в рулетку и не бросал кости, а игроки, сидевшие за столом для покера, валяли дурака. Вечер выдался на удивление спокойный, никакого азарта не чувствовалось. Доход заведению приносил только бар. Но в баре посетители были довольными лишь до появления Слепыша. Теперь большинство перебралось в «Индекс» или пошло домой.
– Что будешь, Том? – спросил меня Фрэнк, бармен. – За счет заведения.
– Я уже собрался уходить.
– Сначала пропусти еще стаканчик.
– Тогда то же самое, – ответил я.
Фрэнк спросил молодого человека в теплой, непромокаемой куртке и черной шляпе, чисто выбритого и с загорелым лицом, что он будет пить, и молодой человек остановил свой выбор на том же виски, что и я. Назывался виски «Олд форестер».
Я кивнул ему, поднял стакан, и мы оба выпили. Слепыш стоял у дальнего края ряда игральных автоматов. Я думаю, он понимал, что никто не войдет в бар, увидев его, потому что застенчивостью он не отличался.
– Как этот человек потерял зрение? – спросил меня молодой парень.
– Вам лучше не знать, – ответил я.
– В драке? – спросил чужак.
– Да, – ответил Фрэнк. – И после той же драки голос его стал таким пронзительным. Расскажи ему, Том.
– Никогда об этом не слышал.
– Да. Не слышал, – согласился Фрэнк. – Разумеется, не слышал. Полагаю, тогда ты здесь еще не жил. Мистер, это случилось в такой же холодный вечер, как и сегодняшний. Может, еще более холодный. И драка быстро кончилась. Начала я не видел. Они уже дрались, когда вывалились из двери «Индекса». Черный, который теперь Слепыш, и другой парень, Уилли Сойер, и они и молотили друг друга кулаками, и пинали ногами, и душили, и кусались. И я увидел, что один глаз Черного уже свисает на щеку. Они дрались на покрытой льдом дороге, вдоль которой тянулись сугробы, и свет падал из этой двери, и из двери «Индекса», и Холлис Сэндс стоял позади Уилли Сойера, сцепившегося с Черным, и кричал: «Откуси его! Откуси его, как виноградину!» А Черный вонзился зубами в лицо Уилли Сойера и отхватил немалый кусок, потом снова вонзился и отхватил еще один кусок, и они повалились на лед. И тут Черный издал крик, подобного которому вам никогда не услышать. Хуже, чем тот, что издает хряк, когда его режут.