Слепыш подошел к стойке: мы поняли это по запаху и повернулись к нему.
– Откусил его, как виноградину, – подтвердил Слепыш пронзительным голосом и посмотрел на нас, поворачивая голову слева направо. – Это левый глаз. А потом второй. И начал меня топтать, потому что я уже ничего не видел. Это самое худшее. – Он похлопал себя по груди. – Я тогда умел драться. Но он добрался до моего глаза до того, как я успел понять, что происходит. В этом ему повезло. Что ж, – продолжил Слепыш безо всякой злобы, – на том и закончилась драка для меня.
– Дай Черному выпить. – Я повернулся к Фрэнку.
– Меня зовут Слепыш, Том. Я заслужил это прозвище. Ты видишь, что я его заслужил. Этот парень высадил меня на дороге сегодня. Тот, что откусил глаз. Мы никогда не были друзьями.
– А что вы ему сделали? – спросил чужак.
– О, вам надо на него взглянуть, – ответил Слепыш. – Вы сразу поймете, что это он. Пусть это будет для вас сюрпризом.
– Вам не захочется его видеть, – предупредил я чужака.
– Знаете, это одна из причин, по которой мне хочется вновь обрести зрение. – Слепыш вздохнул: – Я бы хотел хоть раз взглянуть на него.
– Ты знаешь, как он выглядит, – напомнил ему Фрэнк. – Однажды ты ощупал руками его лицо.
– И сегодня ощупал, – радостно отозвался Слепыш. – Потому-то он и высадил меня из машины. У него совсем нет чувства юмора. Я сказал ему, что в такой холодный вечер ему надо хорошо кутать лицо, чтобы во рту ничего не замерзло. Для него это не смешно. Вы знаете, Уилли Сойеру никогда не быть душой компании.
– Черный, выпей за счет заведения, – сказал Фрэнк. – Я не могу подвезти тебя домой, потому что живу рядом. Но ты можешь остаться на ночь в подсобке.
– Премного тебе благодарен, Фрэнк. Только не зови меня Черным. Я больше не Черный. Теперь я Слепыш.
– Выпей, Слепыш.
– Да, сэр, – ответил Слепыш, рукой нащупал стакан, поднял и чокнулся со всеми.
– Этот Уилли Сойер, наверное, сидит дома один. Этот Уилли Сойер не знает, как ему развлечься.
Нужна собака-поводырь
– А что мы делали потом? – спросил он ее. Она рассказала. – Как странно. Ничего этого я не помню.
– А как ездили на сафари, помнишь?
– Должен бы. Но не помню. Помню женщин, идущих по тропинке за водой с кувшинами на головах, помню, как toto[115] гонял стаю гусей к воде. Помню, как степенно они вышагивали сначала вниз, потом обратно наверх. Еще там были очень высокие приливы, и желтые отмели, и дальний остров, отделенный проливом. Все время дул ветер, и не досаждали ни мухи, ни москиты. Была крыша и цементный пол, крышу поддерживали столбы, и между ними постоянно гулял ветер. Поэтому весь день стояла приятная прохлада, а ночью было даже холодно.
– А помнишь, как пришел большой дау[116] и во время отлива накренился и сел на мель?
– Да, помню, и команда в шлюпках высадилась на берег, матросы пошли вверх по тропинке, и гуси их испугались, женщины тоже.
– Это было в тот день, когда мы наловили очень много рыбы, но пришлось вернуться из-за поднявшихся волн.
– Это я помню.
– Сегодня память у тебя работает хорошо, – заметила она. – Только не слишком утруждай ее.
– Жаль, что ты тогда не полетела на Занзибар, – сказал он. – Там есть участок пляжа – прекрасное место для посадки. Ты бы смогла легко приземлиться и взлететь оттуда.
– Занзибар от нас никуда не уйдет. Не старайся вспомнить слишком много в один день. Хочешь, я тебе почитаю? В старых выпусках «Нью-Йоркера» всегда найдется что-нибудь, что мы пропустили.
– Нет, пожалуйста, не надо читать, – попросил он. – Лучше рассказывай. Рассказывай о хороших временах.
– Хочешь, расскажу, что там, снаружи?
– Там дождь, – произнес он. – Это я сам знаю.
– Очень сильный дождь, – подтвердила она. – И шквалистый ветер. В такую погоду туристов не будет. Мы можем спуститься вниз и посидеть у камина.
– Мы могли бы это сделать в любом случае. Туристы меня больше не смущают. Мне даже нравится слушать их болтовню.
– Среди них попадаются ужасные, – покачала головой она. – Но есть и довольно симпатичные. Мне кажется, на Торчелло приплывают как раз самые симпатичные.
– Это точно, – кивнул он. – Мне раньше это не приходило в голову. Тут ведь особо смотреть не на что, если ты не настроен немного, даже чересчур благодушно.
– Принести тебе что-нибудь выпить? – спросила она. – Ты же знаешь, сиделка я никудышная. Меня этому не учили, а врожденного таланта нет. Но напитки я готовить умею.
– Ну, давай выпьем.
– Ты что хочешь?
– Все равно, – пожал плечами он.
– Тогда я сделаю тебе сюрприз. Приготовлю его внизу.
Он услышал, как открылась и закрылась дверь, потом шаги зазвучали на лестнице, и он подумал: я должен заставить ее отправиться в какое-нибудь путешествие. Надо сообразить, как это лучше сделать. Придумать что-нибудь правдоподобное. Мне с этим жить теперь до самого конца, и я должен придумать, как не сломать жизнь ей и ее саму не загубить. Она была так добра, а ведь доброта не свойственна ей от рождения. Я имею в виду особого рода доброту – чтобы изо дня в день и в тоске.
Он услышал, что она поднимается по лестнице, и отметил разницу в походке: со стаканами – и с пустыми руками. Он слышал, как дождь стучит по оконному стеклу, и ощущал запах горящих в камине буковых поленьев. Когда она вошла в комнату, он протянул руку за стаканом, обхватил его пальцами и почувствовал, как она чокнулась с ним своим стаканом.
– Это то, что мы когда-то здесь пили, – сказала она. – Кампари и гордон-джин со льдом.
– Как хорошо, что ты не из тех, кто говорит: «У нас беда».
– Да, – улыбнулась она, – и никогда не скажу. А в беде мы с тобой уже бывали.
– И оставались на ногах, даже когда дело подходило к развязке и казалось, что навсегда. Помнишь, когда мы запретили себе произносить эти фразы?
– Это было во времена моего льва. Какой был замечательный лев! Жду не дождусь, когда увижу его снова.
– Я тоже… не дождусь, – произнес он.
– Прости.
– Помнишь, когда мы запретили себе и это слово?
– Чуть было снова не сорвалось с языка.
– Знаешь, – начал он, – очень здорово, что мы приехали сюда. Я так хорошо здесь все помню, что все кажется осязаемым. Вот новое слово, которое мы скоро тоже себе запретим. Но все равно это чудесно. Когда я слышу шум дождя, я вижу, как он поливает камни, пузырится на поверхности пролива и лагуны, и я знаю, как гнутся деревья от каждого порыва ветра и как выглядят церковь и башня при разном освещении. Лучшего места для меня и выбрать было невозможно. Это действительно идеальное место. У нас есть хороший радиоприемник и прекрасный магнитофон, и я буду писать лучше, чем умел раньше. Если не торопиться, с магнитофоном можно правильнее находить слова. Нужно работать медленно, тогда я могу видеть слова, когда их произношу. Если слово неточное, я слышу, что оно неточное, и могу его менять и работать над ним, пока оно не станет точным. Моя милая, во множестве отношений мы не могли бы выбрать места лучше.
– О, Филипп…
– Чушь, – перебил ее он. – Темнота она и есть темнота. Это не реальная темнота. Я прекрасно вижу внутренним зрением, и голова моя раз от разу работает все лучше, и я могу вспоминать и могу хорошо придумывать. Вот подожди – сама увидишь. Разве плохо я сегодня вспоминал?
– Ты с каждым разом вспоминаешь все лучше. И становишься сильнее.
– Я уже достаточно силен, – подтвердил он. – И теперь, если бы ты…
– Если бы я – что?
– Если бы ты уехала на время, отдохнула, сменила обстановку…
– Я тебе не нужна?
– Ну разумеется, нужна, дорогая.
– Тогда к чему эти разговоры о моем отъезде? Я знаю, что ухаживаю за тобой неважно, но есть вещи, которые никто другой сделать не сможет, и мы любим друг друга. Ты любишь меня и знаешь это, и у нас есть много такого, что знаем только мы с тобой – и никто другой.
– И нам так хорошо бывает в темноте, – заметил он.
– Нам бывало хорошо и при дневном свете.
– Но ты знаешь, что я предпочитаю в темноте. В этом смысле теперь стало даже легче.
– Не надо врать, – попросила она. – И незачем изображать дурацкое благородство.
– Послушай, как стучит дождь, – обратил ее внимание он. – Какой там сейчас отлив?
– Вода убывает, и ветер отгоняет ее еще дальше от берега. Можно дойти пешком почти до самого Бурано.
– Везде, кроме одного места, – сказал он. – А птиц много?
– В основном чайки и крачки. Они отсиживаются на отмелях, а когда взлетают, ветер подхватывает их и несет.
– А сухопутных птиц нет?
– Есть немного, только там, где отмель выступает на поверхность при отливе и таком ветре.
– Как ты думаешь, весна наконец настанет?
– Не знаю, – ответила она. – Пока что-то не похоже.
– Ты уже выпила свой кампари?
– Почти. А ты почему не пьешь?
– Растягиваю удовольствие.
– Пей, – произнесла она. – Помнишь, как ужасно было, когда тебе совсем нельзя было пить?
– Все же послушай, – не унимался он. – Знаешь, о чем я думал, когда ты ходила вниз? О том, что ты могла бы съездить в Париж, потом в Лондон, пообщаться с людьми, развлечься, а потом ты бы вернулась – а тут уже весна, и ты бы мне все рассказала.
– Нет, – отрезала она.
– Я думаю, это было бы разумно, – убеждал он. – Ты же знаешь, что это долгая история, и нам предстоит научиться с ней жить. И я не хочу, чтобы ты изнурила себя вконец. Понимаешь…
– А ты можешь не повторять так часто «понимаешь»?
– Вот видишь? Еще одно. Я бы как раз пока научился разговаривать так, чтобы не вызывать у тебя раздражения. Ты будешь без ума от меня, когда вернешься.
– А что ты будешь делать по ночам?
– Это как раз очень просто.
– Не сомневаюсь. Полагаю, спать ты уже тоже научился.
– Собираюсь научиться, – поправил он и залпом выпил полстакана. – Это один из пунктов плана. Схема простая. Если ты уедешь и отвлечешься, моя совесть будет спокойна. И тогда, впервые в жизни имея спокойную совесть, я автоматически начну хорошо спать. Возьму подушку, которая будет воп