Уитли возвратился, только когда звонок возвестил о конце занятий на этот день.
Тэмплин приветствовал его словами:
— Не повезло тебе, Уитли. Сколько получил? Он пожадничал, верно?
Чарлз тоже не удержался:
— Что-то долго шла эта ваша болтовня. Не понимаю, о чем вообще с ним можно столько говорить?
— Это был конфиденциальный разговор, — мрачно ответил Уитли.
— О, извини.
— Нет, как-нибудь я расскажу вам, если обещаете хранить молчание. — Вместе они поднялись по башенной лесенке в дортуар. — Эй, а вы заметили? Ну, что в этом семестре Эпторп оказался в Верхней приемной? Слыхали когда-нибудь, чтоб младший воспитатель занимал другое место, кроме как в Нижней? Интересно, как он этого добился?
— Да и зачем это ему вообще?
— Да затем, невинная ты душа, что Уикхем-Блейка перевели в Верхнюю приемную.
— Что ж, Грейвз проявил такт.
— Знаешь, иногда мне кажется, что мы, пожалуй, недооценили Грейвза.
— Вроде бы в столовой ты так не думал.
— Да. Но потом поразмыслил хорошенько и…
— Так ты считаешь, он к тебе подмазывается?
— Ну, не знаю. Единственное, что могу сказать, он старается вести себя прилично. Да он вообще человек вполне пристойный. Выяснилось, что у нас много общих знакомых, общались с ними на каникулах. И охотничьи угодья у нас рядом. И он там был.
— Ничего особенно пристойного в том не нахожу.
— Ну, все же это как-то связывает людей. И еще он объяснил, почему назначил О’Мэлли в совет. Он, знаете ли, человек с характером.
— Кто, О’Мэлли?
— Да нет, Грейвз. Сказал, что лишь по этой причине стал школьным учителем.
— А мне сдается, он стал учителем потому, что типичный слабак.
— Ничего подобного. Между прочим, он собирается в дипломатическую школу, как и я.
— Думаю, провалится уже на собеседовании. Жутко трудный экзамен. Ему не по зубам.
— Но собеседование предназначено лишь для того, чтоб сразу отсеять нежелательный элемент.
— Тогда Грейвз пролетает сразу.
— Он говорит, что преподавание, особенно в школе, самое гуманистическое призвание в мире. И что Спирпойнт вовсе не арена для соревнований. Мы должны остановить слабейших от падения в пропасть.
— Что, прямо так и сказал?
— Да.
— Надо запомнить, на тот случай если с Пикоком произойдут какие неприятности. Ну а что еще говорил?
— О, мы говорили о людях, об их характерах. Вроде бы ты говорил, что у О’Мэлли есть самообладание?
— Господи! Нет, конечно.
— Грейвз считает, что у одних людей самообладания и хватки достаточно от природы и они могут сами о себе позаботиться, а другим, таким, как О’Мэлли, уверенности в себе не хватает. Ну и он считает, что власть придаст О’Мэлли самообладания.
— Ну, пока что эта затея не работает, — заметил Чарлз, наблюдая, как О’Мэлли тихо прошмыгнул мимо их кроватей в свой уголок.
— Добро пожаловать, начальник дортуара! — насмешливо воскликнул Тэмплин. — Вроде бы мы все опоздали? Ну что, донесешь на нас?
О’Мэлли взглянул на наручные часы:
— Вообще-то опоздали. Ровно на семь минут.
— А по моим часам — нет.
— Будем жить по моим.
— Вон оно как, — протянул Тэмплин. — Может, и часы тебе тоже ставили в совете? Много чести для такой дешевки.
— Выступая как официальное лицо, я оскорблений не потерплю. Ясно, Тэмплин?
— Ага, тогда, значит, точно: часы подводили там. Первый раз в жизни слышу, что часы можно оскорбить.
Они разделись, почистили зубы. О’Мэлли то и дело поглядывал на часы, а потом сказал:
— Время помолиться на ночь.
Все опустились на колени возле кроватей, зарылись лицами в постельное белье, а через минуту по очереди быстро поднялись и улеглись; все, кроме Тэмплина, который так и остался коленопреклоненным. О’Мэлли в нерешительности застыл посреди комнаты, зажав в руке цепочку газовой лампы. Прошло три минуты; согласно традиции никто не имел права заговорить, пока произносится молитва; потом мальчики захихикали.
— Нельзя ли побыстрей? — сказал О’Мэлли.
Тэмплин поднял на него укоризненный взгляд:
— Прошу тебя, О’Мэлли. Я же читаю молитву.
— Ты всех задерживаешь.
Тэмплин не двигался с места, зарывшись лицом в простыню. О’Мэлли дернул за цепочку и выключил свет; края белого эмалевого абажура окаймлял лишь бледный отблеск. По традиции после этого полагалось сказать: «Доброй ночи», — но Тэмплин упрямо продолжал молиться. И тогда, снедаемый дурными предчувствиями, старший по дортуару поплелся к своей кровати.
— Разве ты не собираешься пожелать нам доброй ночи? — спросил Чарлз.
— Доброй ночи.
Сразу же вразнобой откликнулись с дюжину голосов:
— Спокойной ночи, О’Мэлли… Надеюсь, твои официальные часы ночью не остановятся… Приятных тебе сновидений, О’Мэлли!..
— Ну что вы в самом деле, — пробормотал Уитли. — Человек же молится.
— Прекратить болтовню!
— Пожалуйста, — протянул Тэмплин, все еще стоя на коленях. Простоял еще с полминуты, затем поднялся и улегся в постель.
— Ты понимаешь, что натворил, Тэмплин? Опять опоздал!
— О нет, не думаю, даже если ориентироваться по твоим часам. Я был готов, когда ты сказал, что пора читать молитву.
— Если собрался так долго читать, надо было начать раньше.
— Но как я мог начать, когда кругом такой дикий шум? Такой базар из-за этих самых часов?
— Ладно. Утром об этом поговорим.
— Спокойной тебе ночи, О’Мэлли.
В этот момент распахнулась дверь и вошел ночной дежурный надзиратель.
— Какого черта? Что тут за болтовня?
У О’Мэлли не было ни малейшего намерения доносить на Тэмплина. Вообще вопрос носил весьма деликатный характер и бесконечно обсуждался в Спирпойнте: уместно ли в подобных обстоятельствах ставить в известность начальство. Сам О’Мэлли решил воззвать к совести Тэмплина утром: сказать, что готов расценить все это как шутку, что сам он такой же, как все, что официальное положение, которое он занял, просто претит ему. И последнее, чего бы ему хотелось, так это начинать семестр с жалоб на бывшего своего одноклассника. Он скажет все это и попросит Тэмплина «его поддержать». Но сейчас, в темноте, все вдруг резко изменилось, он потерял голову и сказал:
— Я сделал Тэмплину замечание за опоздание, Андерсон.
— Хорошо. Напомни мне утром. И ради Бога, стоит ли поднимать из-за этого такой гвалт.
— Послушайте, Андерсон, — взмолился Тэмплин. — Лично я не считаю, что опоздал. Просто возносил молитвы дольше других, вот и все. И был готов начать, как только поступила команда.
— Но тебя еще не было в постели, когда я выключил свет, — сказал О’Мэлли.
— Обычно у нас ждут, пока все не закончат, разве не так?
— Да, Андерсон. И я ждал целых пять минут.
— Ясно. Как бы там ни было, но опоздания отсчитываются от времени, когда вы начинаете читать молитвы. И вам прекрасно это известно. Предлагаю забыть все это как страшный сон.
— Спасибо, Андерсон, — сказал Тэмплин.
О’Мэлли зажег свечу, стоявшую в раскрытой жестяной коробке из-под печенья возле его постели, затем медленно разделся, умылся и, не помолившись, улегся в постель. Лежал и читал. Блестящая жестяная крышка закрывала свет от остальной части дортуара; свеча отбрасывала лишь слабое желтоватое мерцание на книгу и уголок подушки — только это и еще бледный круг на абажуре газовой лампы были источниками света. Постепенно в темноте стрельчатые окна дортуара стали едва различимы. Чарлз лежал на спине, погруженный в размышления: О’Мэлли потерпел фиаско в первый же вечер, в первый и последний раз, и, наверное, не мог поступить хуже, только осложнил обстановку. Похоже, путь, по которому направил его мистер Грейвз в попытке придать уверенности и решительности, будет тернист и долог.
Наваливался сон, и мысли Чарлза запрыгали, заметались, словно шарик рулетки, когда колесо замедляет ход, точно искали, в какой ячейке закрепиться, и вот наконец остановились, причем выбрали не такое уж давнее время — день в конце второго семестра. В этот сырой ветреный день проходил юниорский стипль-чез; и вот дрожащего и полуодетого Чарлза, которого слегка подташнивало от волнения при одной только мысли о предстоящем испытании, вдруг вызвал к себе Фрэнк. Набросив верхнюю одежду, Чарлз опрометью сбежал по башенным ступенькам и с новым все нарастающим чувством тревоги постучал в дверь.
— Я только что получил телеграмму от твоего отца, Чарлз, ты должен ее прочесть. А я пока выйду.
Он не пролил ни одной слезинки ни тогда, ни позже; не помнил, о чем говорил две минуты спустя, когда вернулся Фрэнк — печаль вселилась в сердце приглушенной отупляющей болью, — зато то, что происходило потом, помнил в мельчайших подробностях. Вместо того чтобы участвовать в скачках, он спустился вниз вместе с Фрэнком, одетый в пальто, и понаблюдал за финалом заезда. Новость мгновенно разнеслась по школе, но никто не задавал вопросов. Попив чаю с сестрой-хозяйкой, он провел вечер в ее комнате и переночевал в частном доме Фрэнка. Наутро приехала тетя Филиппа и забрала его домой. Он помнил все, что происходило извне, — виды, звуки и запахи этого места; то, как по приезде все говорили только о его потере, о том, что теперь порвались последние нити, связывавшие его с детством. И порой Чарлзу казалось, что находится он не в горах Боснии, но по-прежнему здесь, в Спирпойнте, на узкой башенной лесенке, в продуваемых ветром аркадах, плохо освещенных коридорах. И что мама его упала, а потом умерла не от осколка немецкого снаряда, но от пронзительного голоса, зовущего его из раздевалки: «Райдер здесь? Райдер? Фрэнк тебя вызывает!»
«Вторник, 25 сентября, 1919. Пикок начал неплохо: не явился на первый урок, — и в половине шестого мы после перемены отправились обратно в класс. Я снова читал „Силу духа“ Уолпола — сильная вещь, но в таких местах, как это, в общем-то никчемушная. После завтрака О’Мэлли подкатывался к Тэмплину, извинялся. Все настроены против него. Лично я считаю, он поступал правильно вплоть до того момента, пока не наябедничал Андерсону об опоздании Тэмплина. Такому поступку нет оправдания — чистой воды глупость и дикость. Пикок соблаговолил явиться на вторую пару — греческий. И мы вволю над ним поиздевались. Он пытался заставить нас повторять произношение буквосочетания