— Наверное, ему не хотелось бы, чтоб об этом знал я.
— Конечно, не хотелось бы. А знаешь, почему я тебе сказал? Знаешь?
— Нет, сэр.
— Думаю, от тебя зависит, станет его жизнь невыносимой или нет. Нетрудно догадаться, что вы, маленькие чертенята, устроили ему в дортуаре сущий ад.
— Если даже и устроили, он сам напросился.
— Да уж наверное. Но не кажется ли тебе, что в жизни самые разные люди вечно напрашиваются на самые разные неприятности, но получают их только такие, как Десмонд О’Мэлли?
Как раз в этот момент чаепитие в совете достигло второй своей фазы: насытившиеся сдобными пышками ребята, всего их было пятеро или шестеро, смотрели на большое блюдо с эклерами и бисквитными пирожными с кремом. На другом блюде еще оставалась горка недоеденных теплых мягких пышек — согласно обычаю О’Мэлли, как старший, должен был отнести угощение другим ученикам.
Уитли источал презрение.
— Что это, О’Мэлли? Пышки? Очень мило с твоей стороны, но я их не ем. Несварение, знаешь ли…
А Тэмплин скроил комическую рожицу:
— Берегу фигуру.
Джоркинс был груб:
— Нет, спасибо. Сразу видно, черствые.
Третьеклассники и несколько не по годам развитых ребят помладше разразились громким смехом. Строго придерживаясь порядка «по старшинству», О’Мэлли, красный от смущения, переходил от мальчика к мальчику. Весь старший дортуар отказался. Лишь новички-малолетки изумленно наблюдали за каждым, кто нашел в себе силы отказаться от сдобных пышек в этот прохладный день, и по мере приближения к ним подноса с угощением оживлялись и бросали на лакомство вожделенные взгляды.
— Огромное спасибо, О’Мэлли. — Они вмиг расхватали пышки и умчались, а Десмонд вернулся к креслу перед пустым камином, где и сидел, пока все присутствующие молча поедали сладости.
— Видишь ли, — сказал мистер Грейвз, — чем хуже вы станете обращаться с О’Мэлли, тем больше он будет озверевать. Так уж устроены люди.
«Воскресенье, 28 сент. Хорал. Двое или трое упали в обморок, в остальном обошлось без сколько-нибудь значимых происшествий. Пытался нарисовать заглавную букву и бордюр для „Колоколов Небес“, но снова все только испортил. Потом говорили с Кертис-Данном в библиотеке. Он меня заинтриговал. С одобрения Фрэнка начали компанию по изменению библиотечных привилегий. Не думаю, что из этого что-то выйдет, ну разве что ребята скажут, что мы выпендриваемся. После ленча пошли с Тэмплином прогуляться, но тут нас позвал Грейвз и снова попросил помочь с печатным станком. Тэмплин отвертелся. Грейвз пытался выведать, как мы доводим до ручки Грязного Десмонда, но безуспешно. Вечером мы устроили ему еще одну обструкцию. Как только прозвенел отбой, мы с Тэмплином, Джоркинсом и Уитли бросились в дортуар и успели прочесть молитвы до того, как вошел Грязный Д. и сказал: „Время помолиться на ночь“, — а мы просто уселись на свои кровати, и все. Тут он страшно скис и спрашивает: „Мне что, повторить команду?“ Ну, другие молились, а мы просто молчали. Тогда он и говорит: „Даю вам последний шанс прочесть молитву на ночь. Если откажетесь, вынужден о вас доложить“. Мы снова промолчали, и тогда Грязный Д. прямо в ночном халате пошел к Андерсону, который с другим старшим воспитателем сидел и перемывал косточки Грейвзу. Ну, Андерсон, конечно, тотчас примчался. „В чем дело, что за история с молитвами?“ — „Мы уже прочли молитвы“. — „Когда это успели?“ — „Ну, просто потому, что в прошлый раз Тэмплина наказали за то, что читал так долго, мы и решили начать пораньше“. — „Ясно. Что ж, поговорим об этом завтра“. Пока что никакого разговора не было. Все считают, что нас должны выпороть, но я не понимаю, как такое возможно. Ведь мы в своем праве и ничего дурного не совершили. Только что приходил Джеордженан — приказал всем нам четверым задержаться после первого урока. Так что, наверное, порка все же состоится».
Вечером, после первого урока, когда из класса вышли все, кроме четверки, а звон колокольчика постепенно замер вдали, в сопровождении Андерсона и с двумя розгами в руке вошел Джеордженан, директор.
— Я собираюсь выпороть вас за неподчинение приказу старшего по дортуару. Вам есть что сказать?
— Да, — ответил Уитли. — Мы уже прочли молитвы к его приходу.
— Лично мне безразлично, как часто вы молитесь. Большую часть дня вы провели на коленях в церкви — надеюсь, что в молитвах. Меня беспокоит другое — неподчинение старшему по дортуару. Кто-то еще хочет сказать? Нет? Тогда подготовьте помещение.
Они отодвинули стол новичка назад, затем поставили скамью набок перед камином. Знакомая процедура. В классе здесь пороли в среднем два раза за семестр.
— Кто старший? Вроде бы ты, Уитли?
Уитли склонился над скамьей.
— Выпрямить колени, — распорядился директор. Затем взял Уитли за бедра и поставил в более удобную для себя позу, слегка под углом к направлению удара. После этого, встав в угол, он отсчитал три шага, наклонился, нанес удар и снова медленно вернулся в угол. Каждому полагалась по три удара; ни один из наказуемых не сдвинулся с места. Вскоре все четверо уже шагали по коридору, и Чарлз почувствовал, как на смену легкой тошноте приходит возбуждение.
— Больно бил?
— Да, достаточно сильно. И чертовски аккуратно.
В аркаде к Чарлзу подошел О’Мэлли.
— Послушай, Райдер, мне страшно жаль, что все так вышло.
— Отвали.
— Сам понимаешь, я просто исполнял свой долг.
— Ну так иди и исполняй дальше, и чтоб не смел больше лезть ко мне!
— Да я что хочешь для тебя сделаю, лишь бы помириться. Что угодно, но только не здесь, не в школе. Знаешь что, давай я надаю пинков любому парню из другого класса, на твой выбор. Ну, допустим, Спрэтту, ты только скажи!
— Лучшее, что можешь сделать, это надавать пинков самому себе, Грязный Десмонд. Прямо где-нибудь здесь.
СОВРЕМЕННАЯ ЕВРОПА СКОТТ-КИНГА© Перевод. В. Мисюченко, 2011
В 1946-м Скотт-Кинг уже двадцать один год как споспешествовал классическому образованию учеников Гранчестера. Он и сам его закончил, туда же вернулся и сразу после университета, где не смог попасть на место научного сотрудника. Так он и оставался в школе, понемногу лысея, понемногу полнея, оставаясь в памяти поколений мальчиков поначалу как «Скотти», а потом, в последние годы, только-только дожив до средних лет, как «старина Скотти»: непременная школьная «принадлежность», чьи четкие и слегка гнусавые декламации современного декадентства охотно и многими пародировались.
Гранчестер не самая блистательная из английских частных школ, но всецело почтенная (или, как настаивал бы Скотт-Кинг, была таковой): ежегодно проводит престижный матч по крикету на поле Лордс,[124] насчитывает с дюжину, если не больше, знаменитостей среди своих выпускников, которые безо всякого стеснения заявляют: «Я окончил Гранчестер», — не то что выпестованные заведеньицами поскромнее, которые склонны лишь мямлить: «Да, собственно говоря, я учился в одном местечке, как бишь его звали-то… Понимаете, в свое время мой отец…»
В те времена, когда Скотт-Кинг был учеником и даже поначалу когда вернулся в школу учителем, преподавание и преподаватели почти поровну делились на тех, кто давал классическое образование, и тех, кто современное (была еще незначительная и не принимавшаяся во внимание группка спецов, ведавшая «военным делом»). Теперь же все переменилось и из четырехсот пятидесяти мальчиков едва ли пятьдесят читали по-гречески. Скотт-Кингу оставалось лишь смотреть, как один за другим уходили его коллеги «классики»: кто директорами в сельские школы, кто в Британский совет и на Би-би-си, — а на смену им из провинциальных университетов приходили физики и экономисты, пока (вот как сейчас) вместо всепоглощающего интеллектуального обладания целиком «классическим шестым»[125] он принужден был свернуть свою деятельность к многоразовому повторению недельной зубрежки в младших классах на примерах Ксенофона и Саллюстия.[126] Скотт-Кинг, однако, не роптал, а напротив, испытывал некую особую радость, созерцая победы варварства, и явно находил удовольствие в своем умаленном состоянии, поскольку принадлежал к тому типу людей (неведомых в Новом Свете, но довольно обычных в Европе), кого в восторг приводят собственные безвестность и несостоятельность.
«Неприметный» — вот эпитет, подобающий Скотт-Кингу; как раз ощущение схожести, кровное братство в неприметности и подтолкнуло его поначалу к изучению произведений поэта Беллориуса.
Вот уж неприметнее кого было не сыскать, кроме разве что самого Скотт-Кинга. Когда Беллориус, бедняк, к тому же пользовавшийся в чем-то дурной славой, в 1646 году умер в своем родном городе, бывшем в те времена счастливым островком Габсбургской империи, а ныне входящем в буйное современное государство Нейтралия,[127] то в качестве труда своей жизни он оставил один-единственный фолиант, содержавший около полутора тысяч стихотворных строк, написанных латинскими гекзаметрами. При жизни поэта единственным следствием публикации книги стало раздражение правящего двора, что дало повод лишить его пенсии. После смерти поэт оказался в полном забвении до самой середины прошлого века, когда его произведение было перепечатано в Германии в антологии произведений Возрождения. Как раз в этом издании Скотт-Кинг и наткнулся на него во время отпуска на Рейне — и тут же сердце его встрепенулось: он понял, что встретил родственную душу. Тема была безнадежно нудной: посещение воображаемого острова Новый Мир, где в первобытной простоте, не замаранной ни тиранией, ни вероучением, жило себе поживало целомудренное, чистое и разумное сообщество людей. Стихотворные строки были точны и мелодичны, богато украшены множеством удачных речевых оборотов: Скотт-Кинг упивался ими на палубе речного парохода, в то время как мимо медленно проплывали, оставаясь за кормой, виноградники и башни, скалы, вереницы домиков и парки. Чем эти стихи раздражали: какими умышленными или неумышленными уколами сатиры, невосприимчивыми сегодня, какими опасными рассуждениями, — ныне уже непонятно. То, что их должны были бы давным-давно забыть, легко сообразит всякий, кто знаком с историей Нейтралии.