— Да ей это и в голову не придет. Ради Бога, не наводи ребенка на такие мысли. Дай ей касторки.
— Ну-ну, ладно, лишь бы ты не беспокоился. Просто я подумала — надо тебя предупредить.
— Скажи ей, я скоро вернусь.
— Она знает.
— Ну, тогда, пока я здесь, держи ее под замком.
Бэзил рассказал Анджеле об этом разговоре.
— Барбара говорит, что Барбара влюблена.
— Которая Барбара?
— Моя. Наша.
— Ну что ж, в ее годы это вполне естественно. В кого же?
— Я думаю, в Робина Трампингтона.
— Вполне подходящая партия.
— Ради Бога, Анджи, она же еще совсем ребенок.
— Я влюбилась как раз в ее возрасте.
— И что хорошего из этого вышло? А этот молодчик просто зарится на мои деньги.
— Не на твои, а на мои.
— Я всегда считал их своими. Она не получит ни гроша. Во всяком случае, пока я жив.
— У тебя такой вид, словно ты уже одной ногой в могиле.
— Никогда не чувствовал себя лучше. Просто ты еще не привыкла к моей новой внешности.
— Ты еле держишься на ногах.
— Я бесплотен, вот как это называется. Пожалуй, мне надо выпить. Да, вот именно. Эта история с Бэбс ошарашила меня, да еще в самое неподходящее время. Надо, кажется, сходить к этому олуху врачу.
Немного погодя Бэзил двинулся по коридору к кабинету врача. Двинулся, но едва сделал каких-нибудь пять-шесть нетвердых шажков — и тут его обострившаяся совесть пронзила его как ножом. Выходит, вот он каков, бесплотный и возрожденный: вместо того чтобы поступить по своему вкусу, как положено взрослому человеку, он, точно школьник, отправился за разрешением к олуху докторишке. Он повернулся и заковылял к гимнастическому залу.
В зале две крупные дамы в купальных костюмах сидели верхом на коне. Они торопливо что-то заглотали и смахнули с губ крошки. Гибкий молодой человек в фуфайке и шортах сурово сказал:
— Минуточку, сэр. Сюда приходят только по назначению.
— Я не по поводу гимнастики, — сказал Бэзил. — Мне надо перемолвиться с вами словечком.
Молодой человек поглядел на него с сомнением. Бэзил вытащил из кармана бумажник и похлопал им по набалдашнику своей трости.
— Что ж, уважаемые дамы, я думаю, на сегодня наше время истекло. Дела у нас идут прекрасно. Результаты, конечно, будут не сразу. Завтра все повторим.
Он закрыл эмалированную коробку крышкой. Дамы на прощанье окинули ее алчным взглядом, но покорно удалились.
— Виски, — сказал Бэзил.
— Виски? Ну что вы, спиртного я вам не дал бы, даже если б оно у меня было. На этом можно лишиться места.
— А мне кажется, как раз потому вы и сидите на этом месте.
— Я вас не понимаю, сэр.
— Сегодня утром моя жена ела пирог с куропаткой.
Этот малый был изрядный нахал и в своем кругу как раз тем и славился, что никогда не терялся. Он ничуть не смутился. Он ухмыльнулся скверной ухмылкой соучастника и сказал:
— Какая там куропатка. Просто залежавшаяся печенка, от здешнего бакалейщика. Они, бедняжки, так здесь оголодали, им что хочешь можно скормить.
— Не смейте в таких выражениях говорить о моей жене, — сказал Бэзил и прибавил: — Я-то мигом разберусь, что пью, меня не проведешь.
— Виски у меня нет, честно. Разве что глоток коньяку в аптечке первой помощи.
— Давайте поглядим.
Коньяк был отличной марки. Бэзил глотнул раз, другой. Из глаз у него брызнули слезы. Он спиной оперся о шведскую стенку. Его взял страх: сейчас стошнит. Но уже в следующий миг все внутри вспыхнуло и возликовало. Вот она, юность, нет, даже детство. Такой восторг он испытал, лишь когда впервые тайком глотнул спиртного в отцовском погребе. Такие дозы коньяку он выпивал дважды в день почти ежедневно всю свою взрослую жизнь, а перед этим выпивал много разных других напитков — и ощущал лишь небольшую тяжесть. Теперь же, в новом своем бесплотном состоянии, он словно поднялся над землей, минуту-другую парил в воздухе, затем легко приземлился — произошло нечто мистическое, словно на берегах Ганга или где-нибудь на отрогах Гималаев.
У его ног лежал мат — толстый, подбитый войлоком; чем не постель. Бэзил блаженно на нем растянулся, дух его радостно взмыл ввысь; он закрыл глаза.
— Вам нельзя здесь оставаться, сэр. Мне надо запирать.
— Не беспокойтесь, — сказал Бэзил. — Я не здесь.
Гимнаст был очень силен, он без труда перебросил Бэзила на тележку — санаторий был оснащен тележками всевозможных размеров — и вот так, лежачего, оглушенного, но вовсе не потерявшего сознания, плавно покатил по центральному коридору, где и повстречался с главным врачом.
— Что это у вас, инструктор?
— Понятия не имею. Первый раз вижу этого господина.
— Похоже, это мистер Сил. Где вы его нашли?
— Только что вошел ко мне в зал, вид у него был какой-то чудной, и вдруг упал в обморок.
— Чудно поглядел на вас? Так, так.
Он легче пушинки, он весел, как мяч,
Под куполом цирка летает циркач, —
пропел Бэзил с каким-то даже намеком на мелодию.
— Малость перестарался, сэр, ничего удивительного.
— Возможно, вы и правы, инструктор. Теперь оставьте его. Им займется женский персонал. А, сестра Гамаж, мистера Сила надо препроводить в его комнату. Видимо, режим оказался для него слишком тяжел. Можно дать ему двадцать граммов коньяку. Я потом приду посмотрю его.
Но когда он вошел в комнату Бэзила, тот крепко спал.
Врач постоял у постели, глядя на пациента. Морщинистое немолодое лицо удивляло выражением какой-то детской невинности. Но эскулап лучше знал, что к чему.
— Зайду к нему утром, — сказал он и пошел распорядиться, чтобы его секретарь сообщила первым стоящим на очереди, что неожиданно освободилось два места.
— Отчислили, выставили, выгнали. Чтоб через час духу моего здесь не было.
— Ох, Бэзил, прямо как прежде, правда?
— Он говорит, помочь мне может только глубокий психоанализ, а в моем теперешнем состоянии я представляю опасность для его заведения.
— Куда же мы поедем? Дом на Хилл-стрит заперт. До понедельника там ни души.
— Странное дело, я совсем не чувствую, что я с похмелья.
— По-прежнему бесплотен?
— Вот именно. Я думаю, едем в отель.
— Может, позвонишь Барбаре и скажешь, чтоб приезжала? Ей там невтерпеж, она очень хотела вернуться.
Но когда Анджела позвонила невестке, она услышала вот что:
— А разве Барбара не с вами? Она вчера мне сказала, что вы ее вызвали. Она уехала дневным поездом.
— Как ты думаешь, она поехала к тому молодому человеку?
— Ручаюсь.
— А Бэзилу сказать?
— Не надо.
— Вот эгоистичная девчонка! Бэзил сейчас далеко не в лучшей форме. Если он узнает, его хватит удар. У него вчера уже было что-то в этом роде.
— Бедняжка Бэзил. Может, он все-таки не узнает.
Бэзил и Анджела оплатили свой чудовищный счет. К подъезду подали их машину. Вел ее шофер, Анджела села рядом с Бэзилом, он прикорнул подле нее и время от времени мурлыкал под нос про «веселого циркача». Когда они подъезжали к Лондону, навстречу им, как всегда по пятницам, мчался поток машин, покидающих город. Их же путь был свободен. В отеле Бэзил сразу улегся в постель.
— Наверно, мне теперь до конца жизни не захочется принимать ванну, — сказал он.
И Анджела заказала для него устрицы и крепкий портер. К тому времени как стало темнеть, он уже настолько оправился, что закурил сигару.
На другое утро он встал рано и сказал, что пойдет в клуб.
— В этот твой угрюмый?
— Что ты! В «Беллами». Но боюсь, в субботу утром там мало кто будет.
Там не было ни души. Бармен приготовил ему коктейль из яйца, портвейна и коньяка. Потом Бэзил взял такси и поехал на Хилл-стрит — решил прихватить там кое-какие книги. Еще не было одиннадцати. Он вошел в дом, ожидая, что здесь пусто и тихо. Из комнаты в первом этаже, где среди дня и перед обедом принимали гостей, когда их бывало не много, доносилась музыка. Комната была темная, увешанная гобеленами и обставленная мебелью будь.[195] Здесь на полу, прижавшись щекой к транзистору, сидела его дочь, в пижаме и в одном из меховых пальто Анджелы. Позади нее, в камине, лежали крупные куски угля, а под ними — обгоревшие палки и бумага, с помощью которых она так и не сумела разжечь огонь.
— Ох, Хромунчик, милый, до чего ж ты кстати! Я думала, вы приедете только в понедельник, а к тому времени я бы уже умерла. Не могу сообразить, как действует центральное отопление. Я думала, стоит повернуть кран, и готово, и никто для этого не нужен. И камин никак не топится. И пожалуйста, не говори: «Бэбс, что ты здесь делаешь?» Я замерзаю, вот и все.
— Выключи эту проклятую машинку.
В наступившей тишине Барбара наконец внимательней посмотрела на отца:
— Папка, что они с тобой сделали? Ты совсем на себя не похож. Ты еле держишься на ногах. Совсем не похож на моего упитанного Хромунчика. Скорей сядь. Бедный мой Хромунчик высох как мумия. Бессовестные!
Бэзил сел, Барбара примостилась рядышком, ткнулась подбородком ему в колени.
— Голодающий младенец, — сказала она. Сапфировые глаза глядели с детского лица из-под копны черных встрепанных волос прямо в глубоко запавшие сапфировые глаза, под которыми набрякли темные мешки. — Узник концлагеря, — нежно прибавила она. — Привидение. Человек-скелет. Дорогой мой покойничек.
— Хватит подлизываться. Объяснись.
— Я ведь тебе говорила — мне там скучно. Ты знаешь Мэлфрей не хуже меня. Будь он неладен, этот памятник под охраной государства. Летом, когда автобусы полны туристов, все-таки не такая тощища. А сейчас никого, кроме французских искусствоведов… по полдюжины в неделю, и во всех комнатах до сих пор дорожки из линолеума, чтоб было где ходить публике, и все огорожено веревками, а тетя Барбара ютится в квартире над конюшней, и эти чудаки Сотхилы в холостяцком крыле, и самое большое развлечение — ах, как весело! — охота на фазанов и после завтрак в хижине, а есть, кроме фазанов, нечего, и… В общем, я тебе представила жалобу по всей форме, верно? А ты был слишком занят своей голодовкой и отмахнул