себя. И слог сострадающего ума, захлебываясь, неразборчив:
«И только сюда, ибо здесь твой рай – чадной послевоенной коммуналки, луковиц на подоконниках, прорастающих старыми китайцами из майонезных банок, дребезга трамваев, полуторок, стекол, бессолнечного двора с зиккуратом дровяного сарая, узилищами подвалов, терракотом собачьего и человечьего кала на вполне уже эзотерическом дворе заднем, и драгоценным фантиком, навечно закатанным асфальтом. Будешь пить этот воздух и – сам тень – бродить меж теней иных, слетающихся по ночам, чтобы отыскать среди холодных камней свой дом, ибо нет у памяти другого маршрута…»
Что-то такое – по крайней мере, в таком же темпе – бормотал, наверное, Чацкий по дороге с бала – обратно на корабль.
Очень хорошая книжка.
Нечетный абзац
Уолтер Абиш. Сколь это по-немецки
Walter Abish. In the Future Perfect. How German is it
Рассказы. Роман / Сост., пер. с англ., послесл. В.Лапицкого. – СПб.: Симпозиум, 2000.
Русский перевод американского романа про Германию! Лет двадцать назад роман «Сколь это по-немецки» был в США увенчан важной премией, в Западной тогдашней Германии сделался иностранным бестселлером, – и вот наконец по обломкам железного занавеса перебрался через нашу границу, – надо полагать, стараниями г-на Виктора Лапицкого, – но, уж разумеется, не без помощи г-на Сороса.
Виктор Лапицкий, по-видимому (да и все говорят), – переводчик очень хороший: потому что Уолтер Абиш, судя по этой книге, – очень хороший писатель.
Это проза такая, что с каждой страницей усиливает в вас нетерпеливую тревогу: чем все это кончится? в какую гибель увлекает персонажей рок событий? – поскорей добраться бы до финала, но жаль торопиться, обидно что-нибудь пропустить.
(И где-то по краю ума, прозрачная, но противная, проплывает настоящая обида – неизвестно на кого, но за себя, за собственное невежество: вот это композиция! какой мастер! какая техника! и двадцать лет как запатентована – а я не знал… Хотя позвольте – Курт Воннегут вроде бы работал в похожей манере, – но совсем в другой тональности.)
Самое замечательное, что и развязка почти не разочаровывает, хотя (или как раз потому что) почти ничего не раскрывает. Отчасти проясняет некоторые обстоятельства, не более того. Ни один персонаж не выдает своей главной тайны: отчего он такой, то есть живой – то есть достаточно заурядный, но непредсказуемый, – как сам-то он думает, чего ему надо на самом деле?
И остается при авторе главная тайна сюжета: чего хотят все эти люди друг от друга? Кто кого подстерегает – и никогда ни за что не простит? Насколько реальна опасность, в которой они едва ли не все находятся постоянно? Они, похоже, пляшут на нитках, перепутанных над их головами, но когда и кем?
Предположительно – в несовершенном прошедшем. Не исключено, что кем-то из отсутствующих.
Нам автор схему заговора не доверяет.
Не зря некий журналист – а скорей террорист, выдающий себя за газетчика, – пеняет писателю, но не Уолтеру Абишу, а Ульриху фон Харгенау, действующему лицу (кстати, он давно уже не фон, а под занавес выяснится, что и не Харгенау): «Читая ваши книги, всегда испытываешь такое чувство, словно жизненно важная часть информации от тебя скрывается».
Это правда: мы знаем о героях этого романа массу всякого разного, интимные подробности, как мало про кого в так называемой реальной жизни, – одного не знаем: что их связывает вместе. А связь есть – несомненная и невидимая: какая-то общая судьба.
Должно быть, головоломка, из которой все они судорожно и тщетно пытаются выпасть, – Германия.
Это Западная Германия конца 70-х, взгляд из-за океана: Уолтер Абиш, в детстве австрийский еврей, а в молодости – так сказать, китайский, в ФРГ не бывал никогда. Воображаемая страна апоплексической сытости. Дракон истово вегетарианствует, непроизвольно содрогаясь. Демон загнан внутрь – в тело нации, там усыплен, будем надеяться – навеки.
«По правде говоря, время от времени – но такое может произойти где угодно – сквозь уравновешенную и приятную поверхность внезапно прорывается неистовство, неожиданное насилие, вспышка, отдающаяся стуком пивных кружек по столу, пока те не разлетаются вдребезги, и оттененная гневным выражением на раскрасневшихся широких и мясистых лицах, которое на фоне черных кожаных пальто и черных кожаных перчаток может показаться куда более пугающим, более угрожающим, чем то может быть на самом деле. Но, за исключением этого время от времени случающегося срыва, приехавший в Германию, в Вюртенбург, невольно оказывается ошеломлен замечательно спроектированными скоростными автострадами…» и т. д.
Иронический голос, недоверчивый взгляд.
Мстительные метафоры: вдруг в свежевыпеченном провинциальном городке проседает после дождя мостовая, как раз между школой и булочной, – страшное зловоние доносится из провала: проржавела труба канализации, – трубу латают – и находят в траншее могилу: скелеты, скелеты… городок-то на месте концлагеря возведен! А назван именем философа…
И красные какие-нибудь бригады глухо рифмуют в сюжете с зондеркомандами.
Теперь, двадцать лет спустя, подобные мысли все чаще отклоняются в сторону России (вычесть асфальт, чистоту и сытость). Но роман не устарел не потому.
Тут как бы литературная модель монадологии, с оттенком сарказма: отчего бы и в самом деле не предположить, что старик Лейбниц судил об устройстве вселенной по поведению людей, прежде всего немцев, по их обращению друг с другом – в магазине, в ресторане, в постели? Отчего не предположить, далее, что и насчет вселенной он угадал, ошибся только в знаке, по дальнозоркости: переменил минус на плюс…
Тут проза передает – скорей, сочиняет – ритм такой вселенной, искусно используя глубокие паузы: получается гигантский верлибр, где вместо строки – абзац, или страница, вообще любой фрагмент чьего-нибудь времени.
Об эстетике и метафизике Уолтера Абиша интересно пишет в предисловии к этой книге Малькольм Брэдбери, – но еще гораздо лучше – в послесловии – Виктор Лапицкий. Это послесловие – образчик блестящей эссеистики мирового, наверное, класса. Как жаль, что только зарубежную литературу понимают у нас так глубоко!
(Г-н Лапицкий освоил английский язык настолько, что даже как будто несколько свысока относится к русскому – «флективному, склоняюще-спрягающе-чередующему». По крайней мере, в родительном падеже множественного числа он склоняет: пожиток и тур-ков, а надо бы наоборот.)
Что касается рассказов Уолтера Абиша – это очень занятные, можно даже сказать – драматичные – лабораторные опыты. Меня особенно поразил один, называется – «В стольких словах»: каждый нечетный абзац – список разных слов в алфавитном порядке, каждый четный – из этих же слов связный кусок рассказа; так и движется текст – рывками, восставая из праха, опять рассыпаясь.
По-моему, это фокус механический; ведь ясно же, что нечетный абзац изготовлен задним числом, получен разложением четного, – для наглядности разрушим эту фразу:
абзац, ведь, для, же, заднее, изготовить, механический, наглядность, нечетный, получить, по-моему, разложение, разрушить, фокус, фраза, четный, число, эта, это, ясно
По мнению Виктора Лапицкого – «чтение утративших смысловые связи слов основного текста оказывается на удивление провокативным». Очень возможно. Лично я нечетные абзацы пропускал.
И вывел из этого рассказа, что подростком, в Шанхае, Уолтер Абиш зачитывался, должно быть, сочинениями Ги де Мопассана; да и чуть ли не в каждой комнате рецензируемого тома корчатся (больше на полу) некие примитивные, но коварные существа, алкающие бездны униженья.
…Все же здорово придумано – растолочь фразу: становится очевидным, что данный набор слов, каким бы ни казался случайным, наполнится смыслом не иначе как снова сделавшись ею; как соблазнительно – вообразить, будто и полный словарь (скажем – Даля) заключает в себе интонацию какого-то одного-единственного текста…
Экспериментальный синтаксис одиночества, типично эмигрантский.
Да и романы такие получаются, когда языковая граница прозрачна.
Чего доброго, в новом столетии одна из лучших немецких книг будет о России; одна из лучших книг о России будет написана по-немецки; родители автора – он, наверное, пока что гимназист – бременский или там ахенский и т. д., – прочитают ее в переводе.
Впрочем, условимся: Россия в данном прогнозе – не термин политической географии, но аспект реальности, одно из измерений существования. Вот как Германия для Уолтера Абиша.
Профессор в таверне
Роберт Ирвин. Арабский кошмар. Плоть Молитвенных Подушек
Robert Irwin. The Arabian Nightmare. Prayer-Cushions of the Flesh
Романы / Пер. с англ. В.Когана. – СПб.: Симпозиум, 2000.
Чрезвычайно многозначная выдумка – этот Кошмар, и, вот увидите, войдет в поговорку. Термин будто бы заимствован из медицинского какого-то старинного трактата, но в том-то и дело, что он подразумевает страдание несказуемое, то есть именно не подлежащее осознанию. Пациент мучается во сне, но не понимает, что спит, а очнувшись, не помнит ни сна, ни муки, даже не подозревает ни о каком расстройстве, – что же с ним было? и было ли что? С чего мы взяли, будто вообще существует такое расстройство? А если существует – откуда нам знать, что Арабский Кошмар не изводит каждого из нас каждую ночь?
«Он посещает своих жертв каждую ночь, но одно из его свойств состоит в том, что утром он всегда забывается. Таким образом, это неисчислимые страдания без осознания таковых. Ночь за ночью длятся нескончаемые пытки, а утром жертва встает и как ни в чем не бывало принимается за повседневные дела, рассчитывая к тому же хорошенько выспаться после тяжелого трудового дня. Это чистое страдание, страдание, которое не учит, не облагораживает, бессмысленное страдание, которое ничего не меняет. Жертва никогда не знает о своем состоянии, хотя может быть хорошо знакома с преданием, но на базарной площади сыщутся люди, которые узнают ее по некоторым признакам…»