Российский автор не упустил бы раз сто намекнуть, что, дескать, это далеко не все: что, дескать, был у него доступ к источникам подземным и горячим, – но что, дескать, тсс! – и, чего доброго, нарвался бы на биографическую неприятность. Наш-то Пулитцер, как известно, весит граммов девять.
Впрочем, кто купил бы томину такой толщины, будь фамилия на обложке здешняя; не такая вещь – историческая истина, чтобы принимать ее из немытых рук.
А эпопея м-ра Хоффмана останется классическим пособием для важнейших дисциплин. Ни историк не объедет конем, ни политолог на своей кривой козе.
Ни даже экономист не облетит на ковре-самолете.
Хотя для экономиста тут ничего такого ошеломительного, кроме порядка цифр. Описан драматичный эксперимент, более или менее подтверждающий общую теорию долларов. Как они самозарождаются из гниющей рублевой массы при усиливающемся притоке атмосферного кислорода. И кружатся на ветру перемен, образуя тучи, заслоняющие солнце.
Читатель же не научный, а работающий, вроде меня, простым современником событий, ждет от книги с таким названием, чтобы она его утешила.
Типа что вот, м-р Хоффман, корплю я над этой рецензией – роюсь в пустеющих потемках своего словаря, строю подвесные такие мостики, по которым перебегаю из абзаца в абзац, вообще жгу последние нейроны – вместо того чтобы скучать, предположим, на палубе собственной, черт возьми, яхты в Средиземном каком-нибудь море, волк его заешь, – таков расклад, но не правда ли, м-р Хоффман: без яхты и вообще при своих (точней – при одном лишь своем слоге) я остался исключительно оттого, что в изображенную Вами эпоху легких денег оказался хоть и неграмотен политически, а зато устойчив морально?
Так сказать, блажен муж, иже в совете нечестивых не ставит ни на тройку, ни на семерку, ни, тем более, на туза.
И действительно, анализ м-ра Хоффмана подтверждает: теперешние обладатели яхт и властелины судьбы (впрочем, условные: не всем – Канары, кому и нары) выиграли шестерками.
Шестерили, конечно, и сами, так что добродетельный современник имеет полное право (и удовольствие) смотреть на них отчасти свысока.
На этих великолепных: Смоленского, Гусинского, Березовского, Ходорковского, Чубайса и Лужкова.
Именно этих ярко окрашенных особей поместил м-р Хоффман на свое предметное стекло. «В конце концов, не может быть капитализма без капиталистов. Эти шестеро были первыми», – поясняет он.
Однако (говорю же: благоразумный человек!) двоих (угадайте – кого да кого?) он рассматривает, не трогая имущества, – просто как режиссеров политэкономического процесса. Как симпатично дальновидных госдеятелей.
Лишь четверо остальных (а также мелькающий в книге Потанин и еще разные другие) своими биографиями проливают свет на столь интересующий нас вопрос о происхождении богатств.
Александр Смоленский, будучи призван в армию, проходил службу в штабной газете и приобрел профессию наборщика. На гражданке устроился в типографию при издательстве «одного из советских промышленных министерств». Превратил ее в ночной подпольный цех по производству Библий. По доносу был арестован КГБ. Но там его дело, пишет м-р Хоффман, посчитали пустячным.
«Смоленский вспоминал, что его пытались обвинить в краже бумаги, но не смогли (бывший советский человек тут обязательно усмехнулся бы, но я предупреждал: эта книга написана со слов ее героев. – С. Г.). „Поскольку антисоветских листовок не было, – сказали ему, – мы вас пожалеем“. Дело было передано в милицию».
Приговор – два года принудработ в строительной бригаде в городе Калинине. «Решением суда ему было запрещено в течение трех лет занимать должности, связанные с „материальной ответственностью“, – пишет автор, после чего сообщает: – Смоленский стал одним из руководителей управления Ремстройтреста».
Дальше все проще. Крал (то есть, извините, доставал – конечно, доставал! м-р Хоффман так и формулирует: «Смоленский умел доставать») материалы, строил налево дачи, обзавелся капиталом из денег и знакомств.
«В 1987 году Смоленского вызвали в городской комитет партии (отдадим справедливость: умели у нас ценить деловую хватку беспартийных, ранее судимых! – С. Г.)» и потребовали срочно создать кооператив.
«Бунтарь Смоленский, которому было тогда тридцать три года, как всегда, возразил: „Почему я? Сами и создавайте!“ Но горком пригрозил ему увольнением…»
И бунтарь пошел в московскую мэрию (или это был еще исполком?), где Лужков с молодой помощницей, некоей Батуриной Еленой, оформили ему новый статус. Бунтарь построил еще сколько-то дач, накопив еще сколько-то мешков рублей. Стал менять их (из-под полы) на доллары, а доллары обратно на рубли, все время увеличивая скорость и амплитуду, – и создал банк (а кооператив закрыл), – удивительно ли, что году так в 1991-м проклюнулся у него первый, робкий, стыдливый, подобный весеннему крокусу, миллиард.
Прочие истории похожи на эту: такие же бесхитростные; каждая со своим слепым пятном. Как предпочитает выражаться м-р Хоффман – «самые преуспевающие магнаты пользовались таинственной и высокой протекцией, о которой мало что было известно».
Бином ли Ньютона. Пачками скупали начальников, пачке начальников же себя запродав. Поскольку единственной ликвидной ценностью в Стране Советов был, безусловно, этот самый человеческий фактор. Поголовная, повальная, национальная по форме, социалистическая по содержанию, всемирная отзывчивость на бабло.
А кто не умеет пользоваться – тот пеняй на себя. Сочиняй рецензии на книги про тех, кто умел.
Всякий труд, знаете ли, почетен.
Человек литературы
Итак, Гедройц был. Ныне его нет. Есть брат Фома в цистерцианском монастыре на острове Готланд. Человек литературы, он выбрал литературный жест. Готланд в переводе означает Божья земля. Это – остров Буян поморских славян, уничтоженных или ассимилированных немецкими крестоносцами, монахами с мечами и копьями. В древности – остров языческих капищ и жертвоприношений, в том числе и человеческих.
Бог с ним, с Буяном. Вернемся к Гедройцу. Он был… Он был человеком литературы и из литературы. Он любил литературу? Если и любил, то так, как это описал Оскар Уайльд (а Виктор Топоров перевел): «Любимых убивают все, но не кричат о том…» Язвительные рецензии Гедройца били наповал, наотмашь, без промаха. А толку? Книжные полки продолжают полниться пошлостью, каковая идет нарасхват.
Он ненавидел литературу? Если и ненавидел, то так, как это описал Катулл: «Odi et amo» – «Люблю и ненавижу!». Или как немецкий философ Теодор Лессинг, убитый нацистами в 1934 году в Мариенбаде: «Пальто ненависти подбито ватой любви». Страсть, господа, страсть… А что такое страсть? Что такое это сочетание ненависти и любви? Господа, это жизнь. Литература не была профессией Гедройца. Он был учителем. Учитель – вот это была его профессия. А литература была его жизнью. Он жил литературой, или, простите за двусмысленность, жил с литературой. Недаром и писал-то он по ночам…
Никита Елисеев
ПриложениеЖдем желтой
Зеленая книга алкоголика / Составитель Павел Крусанов
СПб.: Амфора, 2007.
Восемь авторов – перечисляю не по алфавиту, а – как расположены:
Владимир Шинкарев, Сергей Носов, Владимир Бацалев, Лидия Березнякова, Николай Иовлев, Алексей Шаманов, Василий Аксенов (не тот!), Николай Шадрунов.
Девять рассказов и три небольших повести. Некоторые написаны довольно давно: в такие времена, когда практически любая из этих вещей – если бы ее напечатали – могла доставить своему автору известность.
Хотя бы потому, что напечатать их тогда было почти нереально, – свирепствовала, так сказать, сухая цензура, и самым крепким из дозволенных к упоминанию напитков был кефир.
А тут персонажи хлещут кто коньяк, кто виски. А также пиво, брагу, медовуху. Ну и водку, само собой.
И проза главным образом горькая; сделана из иронии с отчаянием, подернута рябью абсурда, отсвечивает безнадегой. Короче, полностью отсутствует социальный, знаете ли, оптимизм. Причем отсутствует нарочно, как бы назло.
Чем сегодня – увы! – никого не поразишь. И вот – вполне качественный товар выглядит немножко залежалым. Тем более что размер неходовой.
Отсюда эта маркетинговая идея: тематический комплект. Для читателя, приученного к порядку – на книжной полке и в головном мозгу. Мясную, скажем, классику держит отдельно от молочной и т. д. Собирает стихи про чай: любит черный, без лимона.
Ну и что же. Тексты-то все равно приличные; иные – даже более чем.
С. Г.
Евгения КлейменоваЯ, снова я и Гедройц
Десять лет назад литературный критик Самуил Лурье разрешил себе помолодеть на полвека и употреблять жаргонизмы. Созданная им маска юного и дерзкого С. Гедройца стала кислородной подушкой для журнала «Звезда». Лурье рассказал, можно ли тягаться с выскочкой-критиком, живущим внутри него, и писать рецензии на книги друзей.
– Почему вы решили создать литературную маску С. Гедройца и полностью изменить свой стиль?
– Мне было интересно ввести в критику элементы прозы. За сорок лет читатель привык к Самуилу Лурье, узнал его вкусы и литературные предпочтения. Ему достаточно было увидеть название книги и мое мнение. Мне казалось, что Самуила Лурье уже никто не читает, а только равнодушно отмечают: «Критик Лурье сказал…» Надоевшего рецензента пора было заменить неизвестным и совершенно другим человеком. Потом я с удовольствием выслушивал суждения вроде: «Лурье не мог понять того-то и того-то, а Гедройц по молодости лет смог». В ловушку попадались даже крупные писатели.
– Рискует ли критик перенять привычки, легенду созданной им маски?
– По крайней мере, помолодеть лет на сорок я не могу! Собственно, я не критик, а только рецензент и помимо этого пишу романы и эссе. Первой моей книжкой был роман «Литератор Писарев». Дмитрия Ивановича Писарева читали и восхищались им в значительной мере и оттого, что он был первым литературным критиком, у которого было лицо. Публика знала, что он политзаключенный, сидит в крепости. Что он молод и храбр. Это делало его образ чрезвычайно привлекательным. Девушки влюблялись в автора литературных критических статей, которого они в жизни не видели! Восхищаться поэтом естественно, но как можно заочно любить критика? Только если у него есть легенда и биографический образ.