Вскоре после этого он увидел двух ангелов, вычерпывавших ведром воду из колодца, но ведро было дырявое и вода вытекала со всех сторон. Они как будто поливали землю дождем.
– Стойте! – воскликнул он, но вовремя сдержался и подумал: «Может быть, это всего лишь забава. Если они так развлекаются, то, похоже, даже на небесах можно заниматься бесполезными вещами. Как я заметил, люди здесь ничего не делают, а только праздно шатаются вокруг».
Мастер Пфрим пошел дальше и увидел телегу, которая застряла в глубокой яме.
– Неудивительно, – обратился он к человеку, который стоял рядом, – кто так тяжело нагружает телегу? Что у тебя там?
– Благие желания, – ответил тот. – Мне было трудно толкать эту телегу, но я все равно довез ее сюда и знаю, что меня не оставят в беде.
И в самом деле появился ангел и впряг в телегу двух лошадей.
«Это правильно, – подумал Пфрим. – Но две лошади не вытянут эту телегу, тут нужно не меньше четырех».
Тогда появился другой ангел и привел еще двух лошадей, но запряг их не впереди телеги, а сзади. Это было уже слишком для мастера Пфрима.
– Эх ты, неумеха! – выпалил он. – Что же ты делаешь? Разве кому-нибудь с начала времен приходилось видеть такое? Но ты, самодовольный невежа, думаешь, что умнее других?
Он собирался продолжить, но тут один из небесных стражей схватил его за шкирку и вытолкал прочь. У райских врат мастер Пфрим оглянулся на телегу и увидел, как четыре крылатых коня подняли ее в воздух.
В этот момент мастер Пфрим проснулся.
«Спору нет, на небесах все устроено по-другому, чем на земле, – подумал он. – Это многое объясняет, но кто может спокойно смотреть, как лошадей запрягают впереди телеги и сзади? Правда, у них есть крылья, но кто мог знать об этом? Кроме того, что за глупость приделывать два крыла к лошади, у которой и без того есть четыре ноги? Однако пора вставать, а то они натворят бед в моем доме, пока остаются без присмотра. Как все-таки удачно вышло, что я не умер по-настоящему!»
179. Гусятница у колодца
Жила-была старушка престарая-предряхлая; жила она со своим стадом гусей в глуши, между горами, и был у нее небольшой домик. Эта глушь была окружена большим лесом, и старуха каждое утро, взяв свою клюку, тащилась в этот лес. Там она собирала травку для своих гусей да разные дикорастущие плоды – насколько могла их достать рукою – и все это тащила домой на спине. Можно было подумать, что тяжелая ноша пригнет ее к земле, а между тем она всегда благополучно доносила ее до дому. И если ей, бывало, кто-нибудь повстречается, то она ласково поклонится и скажет: «День добрый, землячок; погодка-то сегодня какова! Небось дивишься, что я травку на себе тащу? Что делать, каждый должен себе по силам ношу выбирать». И, несмотря на всю эту приветливость, никто не любил с нею встречаться, и даже нарочно обходили ее, чтобы не сойтись с нею, а когда мимо нее случалось проходить отцу с сынком, отец говаривал сыну: «Берегись старухи – это ведьма».
Однажды утром красивый юноша проходил через тот лес. Ярко светило солнце, птицы пели, прохладный ветерок шелестел в листве; и на сердце у юноши были только радость да довольство. Ему еще никто не попадался навстречу, как вдруг он увидел старую ведьму, которая стояла опустившись на колени и срезала траву серпом. Большой узел травы уж был у нее навязан на спине, да еще рядом стояли две корзинки, полнехоньки дикими грушами и яблоками. «Да как же это, тетушка, скажи, пожалуйста, – спросил у нее юноша, – как же можешь ты все это стащить?» – «Хочешь не хочешь, а тащить должна, господин честной! – отвечала старуха. – Богатым, конечно, это не нужно. А у мужика, знаете ли, есть такое присловье:
Назад-то не зевай,
Знай спину подставляй!
А вот, может быть, вы не захотите ли мне помочь? – добавила старуха, видя, что юноша от нее не отходит. – И спина-то у вас пряменькая, и ножки резвенькие, так вам это и нетрудно будет. К тому же и дом-то отсюда недалеко – за горою на полянке. Вы бы в один прыжок там очутиться могли». Юноша почувствовал сострадание к старухе. «Хоть отец мой и не мужик, а богатый граф, но я готов снести ваш узел, чтобы показать, что не одни мужики умеют таскать тяжести». – «Попробуйте, – сказала старуха, – очень вы этим меня обяжете. Оно, конечно, придется вам с часочек пути брести, ну да это для вас сущие пустячки! Кстати, уж и яблоки, и груши захватите с собою». Молодому графу показалось страшновато, когда он подумал об этом «часочке пути»; но старуха уж не выпускала его из рук, взвалила ему узел на спину, а корзины повесила ему на руки… «Видите ли, совсем не тяжело?» – сказала она. «Нет, очень тяжело! – отвечал граф, и на лице его изобразилось страдание. – Твой узел давит так, как будто в нем камни наложены, а эти яблоки и груши – словно свинцовые… Я еле двигаться могу!» Он готов был все с себя сбросить, но старуха этого не допустила. «Смотрите-ка, – сказала она насмешливо, – молодой-то господин того снести не может, что я, старая баба, столько раз на себе таскала. Вот на ласковые-то слова вы все горазды, а как дойдет до дела, так все и на попятный двор… Ну что же вы стали? – продолжала она. – Чего вы медлите? Извольте-ка шагать. Узла с вас никто уже теперь не снимет». Пока он шел по ровному месту, то это еще было выносимо; но когда они пришли к горе, и должны были подниматься, и камни, словно живые, катились из-под его ног, тогда это уж было свыше сил его. Капли пота выступали у него на лбу и, то горячие, то холодные, катились по его спине. «Тетушка, – сказал он, – не могу я дальше идти – я должен немного отдохнуть». – «Нет, – отвечала старуха, – когда дойдешь до места, тогда и отдыхай; а теперь изволь идти вперед. Кто знает, на что это вам может пригодиться?» – «Старуха! Совести у тебя нет!» – сказал граф и хотел сбросить с себя узел, но все усилия его были напрасны: узел так крепко держался на его спине, словно прирос. Как ни вертелся он, как ни крутился, но никак не мог его с себя сбросить. А старуха-то над ним смеялась и попрыгивала вокруг него на своей клюке. «Не извольте гневаться, любезный господин, – сказала она, – ведь вы вот покраснели в лице, как рак печеный! Извольте-ка нести вашу ношу с терпением; ну а когда придем домой, так я не поскуплюсь дать вам на чаёк». Что оставалось ему делать? Он должен был примириться со своей судьбой и терпеливо тащиться вслед за старухой. Она, по-видимому, становилась все проворнее и проворнее, а его тяжесть становилась все тяжелее. И вдруг старуха приостановилась, вспрыгнула наверх узла и преспокойно там уселась; и, несмотря на то что она была суха, как хворостина, а оказалась тяжелее всякой толстой крестьянской девки. Колени у юноши стали дрожать, он стал приостанавливаться, а старуха стала его хлестать то прутом, то крапивой по ногам. С непрерывающимся оханьем поднялся он на гору и наконец добрел до дома старухи, как раз в то время, когда уже готов был упасть. Когда гуси завидели старуху, они стали взмахивать крыльями и вытягивать вперед шеи и бежали к ней навстречу с веселым гоготаньем. Позади стада с хворостиной в руках шагала какая-то пожилая и неуклюжая баба, высокая и здоровенная, но безобразная, как ночь. «Матушка, – обратилась она к старухе, – разве что с вами случилось, что вы так запоздали?» – «Ничуть не бывало, доченька, – возразила ей старуха, – со мною ничего дурного не случилось; напротив, вот этот милый господин взялся даже тащить на себе мою ношу; мало того, когда я устала, он еще и меня взвалил себе на спину. Притом же и дорога ничуть нам не показалась длинной – всю дорогу мы смеялись и шутили». Наконец старуха сползла у него со спины, взяла у него и узел свой, и корзины, посмотрела на него весьма дружелюбно и сказала: «Вот теперь присядьте здесь на скамейку у дверей и отдохните. Вы честно заработали награду за свой труд – и вы ее получите». Потом обратилась к гусятнице и сказала: «Пойди-ка в дом, доченька; неприлично тебе здесь одной оставаться с молодым господином. Не надо масла подливать в огонь… Пожалуй, еще влюбится в тебя». Граф и сам не знал, что ему делать: плакать или смеяться? «Вот сокровище-то, – подумал он, – да будь она даже и на тридцать лет моложе, она бы не могла тронуть моего сердца». Между тем старуха ласкала и гладила своих гусей, как милых деток, и затем вошла в дом со своею дочерью; а юноша растянулся на скамье, под дикой яблоней. В воздухе было тепло и приятно; кругом простиралась зеленая широкая лужайка, усеянная синими и желтыми цветами, а посреди лужайки бежал светлый ручей, сверкая на солнце; и белые гуси двигались тут же взад и вперед либо полоскались в воде. «Тут очень мило, – сказал граф, – но только я так устал, что глаз разомкнуть не могу, дай-ка я посплю немного. Лишь бы только не поднялся ветер и не оторвал бы у меня мои ноги, потому что они у меня размякли, как трут…»
Поспав немного, он был разбужен старухою. «Вставай, – сказала она ему, – ты здесь не можешь оставаться. Правда, тебе от меня таки солоно пришлось, ну а все же ты жив остался… Теперь хочу тебе отдать твою награду; ведь в деньгах и во всяком добре ты не нуждаешься – так вот тебе нечто иное». И сунула ему в руку кружечку, целиком вырезанную из изумруда. «Храни это тщательно, – добавила она, – в этом твое счастье». Граф вскочил на ноги, чувствуя себя опять и сильным, и бодрым, поблагодарил старуху за ее подарок и пустился в путь-дорогу, даже и не подумав оглянуться на красавицу-дочку старухи. Уж он порядочный кусок пути прошел, а все еще издали доносился до него веселый крик гусей.
Граф должен был три дня блуждать по этой глуши, прежде чем из нее выбрался. Затем пришел он в большой город, и так как никто его не знал там, то он и был приведен в королевский замок, где король и королева сидели на троне. Граф опустился на колено, вынул изумрудный сосуд, подаренный ему старухою, и положил его к ногам королевы. Та приказала ему встать и подать себе эту драгоценную безделушку. Но едва только она открыла этот сосуд и в него заглянула, как упала на землю замертво. Графа схватили королевские слуги и собирались вести в темницу; но королева открыла глаза и приказала его освободить. «Все выйдите отсюда вон, – сказала она, – я должна с ним переговорить наедине».