Механизм надлома
Акматическая фаза этногенеза недолговечна. Пассионарность, как огонь, и греет и сжигает. Перегревы в акматической фазе сменяются временными спадами, когда правительствам удается навести кое-какой порядок. Но следующая вспышка пассионарности ломает установившиеся нормы, и регион событий опять становится ареной соперничества страстных и отчаянных персон, умеющих находить себе сторонников среди субпассионариев – бродяг-солдат, кондотьеров, вольных стрелков, ландскнехтов, ценящих свою жизнь меньше, чем волю, добычу, успех.
Хорошо еще, когда удается сплавить таких людей за пределы страны: в Палестину, в Мексику, в Сибирь; тогда пассионарный уровень снижается, народу становится легче, правительство может координировать ресурсы страны и с их помощью одерживать победы над соседями. Внешне этот спад пассионарного напряжения кажется прогрессом, так как успехи затемняют подлинное снижение энергетического уровня. Такое, вполне поверхностное наблюдение находит подтверждение в последующем развитии культуры. При невысокой пассионарности и достаточных способностях люди самопроявляются в областях, не связанных с риском: в искусстве, науке, преподавании и технических изобретениях. В предыдущую фазу они бы с мечами боролись за свои идеалы, а теперь они читают лекции о классиках и ставят эксперименты по теории тяготения, как Ньютон и Галилей. А другие жгут женщин, объявленных ведьмами, как Шпренгер и Инститорис, и ученых, как Кальвин. А потом будет еще хуже.
Спад пассионарности этнических систем проявляется медленно. В угасающей системе еще долго появляются пассионарные особи, тревожащие соплеменников несбыточными стремлениями. Они всем мешают, и от них избавляются. Постепенно приближается уровень «золотой посредственности» Августа, крепкой власти базилевсов Македонской династии и упорядоченности великого кардинала Ришелье. Но процесс этого «умиротворения» долог и мучителен.
Первая половина этой фазы носила в Европе название «Возрождение», хотя по сути дела была вырождением; вторая называлась «Реформацией», которая была не только перестройкой устарелых воззрений, но и поводом к жуткому кровопролитию и остановке в развитии наук и искусств на многие десятилетия[553]. Но страсть охлаждается кровью мучеников и жертв. На местах пожарищ снова вырастает поросль сначала трав, потом кустов и, наконец, дубов. Эта смена фаз этногенеза столь значительна, что уделить ей особое внимание необходимо хотя бы уже потому, что меняются стереотип поведения, нормы нравственности и идеалы, то есть далекие прогнозы, ради которых людям стоит жить. Так, например, в былом «христианском мире» воцарилась «религия прогресса» и суперэтнос превратился в «цивилизацию».
На примере перехода от фазы подъема к акматической мы уже видели, как чутко реагирует этническая система на изменение уровня пассионарного напряжения. Переход от акматической фазы к надлому не является исключением.
После акматической фазы характер этногенного процесса резко изменяется. Это явление отмечено было еще до меня, хотя и не было объяснено, поскольку пассионарность была неизвестна автору этого наблюдения – Арнольду Тойнби. Он отметил, что время от времени в развитии, которое он рассматривал как общественное, наступает то, что он назвал «брейк даун» (по-русски – надлом), после чего развитие продолжается, но уже в смещенном виде. Меняется знак вектора, а иногда система разваливается на две-три системы и более, где различия увеличиваются, а унаследованное сходство не исчезает, но отступает на второй план.
В романо-германской Европе фаза надлома пала на XIV в. Началось с малого: французский король Филипп IV в 1307 г. арестовал тамплиеров по вымышленным обвинениям и казнил их в 1314 г. В 1309 г. папский престол был переведен в Авиньон под контроль французской короны. Достоинство церкви и рыцарства было попрано, а идея папской монархии уступила место политическим расчетам себялюбивых королей. Но это было еще предвестие бури.
Настоящий развал – «Великая схизма» (1370–1415 гг.) – разделение церкви на три лагеря, во главе которых стояли три папы, проклинавшие друг друга. Наконец, в 1410 г. на папский престол взошел Бальтазар Косса, бывший пират, алчный, развратный, жестокий человек, без тени совести и искренней веры. Он был низложен Констанцским собором (1415 г.), с которого сбежал в Австрию, и в Италии умер (1421 г.) в сане кардинала (подробности этой детективной биографии опустим). Характерно для эпохи то, что отношение общества к преступнику было гуманным, а к искренним ученым, борцам за веру – беспощадным.
Итак, западную христианскую церковь в XIV–XV вв. разоряли папы и кардиналы, превратившие ее в источник доходов, а защищали ее профессора: Виклиф в Оксфорде, Жерсон в Сорбонне и Ян Гус в Праге. Большинство же населения Европы стало либо индифферентно к религии, либо принимало участие в «черных мессах», кощунственных мистериях оргиастического характера: они предпочитали сатану – Христу. В чем механизм описанной здесь дивергенции?
Средневековая католическая церковь (как подсистема суперэтноса) для нормального функционирования требовала много пассионарной энергии со строго определенной доминантой. Излишняя энергия выбрасывалась из Европы в «крестовые походы», что сообщало суперэтносу необходимую стабильность.
Снижение уровня пассионарности привело к замещению ведущих блоков подсистемы либо гармоничными особями (шкурниками), либо субпассионариями, проникавшими на высокие должности благодаря непотизму (родственным связям). Энергии для поддержания системы стало мало, и она начала давать сбои. Продажа индульгенций была выгоднее и легче войны за Гроб Господень, изучения теологии, миссионерства и аскезы. Эгоистическая этика продиктовала новый стереотип поведения, а он, в свою очередь, привел к упрощению системы, причем пассионарии были вытеснены на окраины ее социального ареала.
Упрощение системы всегда ведет к выбросу свободной энергии. Поскольку пути за границу суперэтноса оказались прегражденными, то несостоявшимся войнам и путешественникам пришлось обратиться к деятельности интеллектуальной, к творчеству, к реформаторству (этот период XVI в. принято называть «Высоким Возрождением»). Но так как радости творчества доступны не всем, а пассионарность – феномен популяционный, то там, где возникали «слабые места», люди проявляли себя тем, что брались за оружие. Первый пример тому показали славяне. Традиция, принесенная св. Мефодием в Чехию, не умерла; она воскресла в начале XV в.
Пассионарный надлом в Чехии
В Европе пассионарный надлом начался в Чехии, на самой окраине христианского мира. Почему в Чехии? Чехия была в стороне и никакого активного участия в войне гвельфов и гибеллинов не принимала. Чехи поддерживали пап, но и с императорами не ссорились, стараясь быть подальше от всех этих немецких свар и склок, потому что чехи все-таки славяне и немецкие дела им были не так близки, как самим немцам. Поляки были от этого еще дальше, они вообще довольно вяло смотрели, как там немцы режут друг друга. Поэтому у них сохранился первичный заряд пассионарности, он не был еще растрачен, а ее уровень здесь с самого начала был относительно низким. И пока в Германии в эпоху Гогенштауфенов пассионарность была очень сильна, чехи помалкивали, вели мелкие войны с венграми, с австрийцами, и то неудачно: Рудольф Габсбургский разбил Пшемысла II – чешского короля, разгромил всю его конницу. Это для чехов большого значения не имело, поскольку этот их король был им чужой, убежденный западник, то есть по образованию, воспитанию, культуре он был настоящий немец, хотя и носил славянское имя[554]. После этого чехи выбрали себе королем люксембургского герцога Карла. Трудно сказать, кто он был – то ли немец, то ли француз. Да он и сам не интересовался этим, потому что Люксембург – маргинальная область, граница между французами и немцами, и там человек мог игнорировать такой вопрос. Карлу предложили престол в Чехии, он согласился и стал добросовестно заботиться о своих чешских подданных, построил им университет, роскошный – один из самых лучших в Европе. Отсюда-то все и пошло[555].
Дело в том, что в средневековых университетах жизнь студентов и профессоров шла по линии внутренней самоорганизации. Они жили одной группой, одной корпорацией, а организовывались по нациям (землячествам). Голосование в ученом совете шло по нациям, студенты носили значки и кокарды тоже по нациям, выпивали – по нациям, дрались тоже. А деление по нациям устанавливалось ученым советом. И в Праге были четыре нации: баварцы, саксонцы, поляки и чехи, то есть две нации чисто немецкие – верхненемецкая и нижненемецкая, а под поляками понимались немцы Ливонского ордена, но отнюдь не поляки, потому что польская шляхта в это время травила зайцев, пила водку и мед и в университетах обучаться не очень-то стремилась. Таким образом, три нации были немецкие, а одна чешская, то есть чешская оказывалась в меньшинстве.
Карл очень беспокоился о своих чехах, он стремился создать им условия, чтобы они могли в своем собственном университете чувствовать себя спокойно, поэтому ректором все-таки был чех. И даже когда король умер и его сменил пьяница Венцеслав, то и тогда эта политика продолжалась[556], и ректором оказался профессор богословия чех Ян Гус, который очень хорошо преподавал на чешском языке, переводил латинские тексты на чешский язык. Он говорил: «Мы же чехи, мы в своей стране, при чем тут немцы!»[557] А половина населения Праги были немцы. В Кутенберге (Кутна Гора) богатый рудник близко от Праги – там были рудокопы-немцы, и в больших городах Богемского королевства сидели немцы. Чехи составляли мелкое дворянство и крестьянство, а бюргеры и крупное дворянство делились на чешское онемеченное и просто немецкое. И вот с университета и началась свалка между чехами и немцами. Сюда добавился еще один момент: Гус, человек очень набожный и искренний, решил, что пора наконец исправить безобразия, которые творятся в церкви. Например, если священник католической церкви совершил уголовное преступление, то его надо судить на общих основаниях, а не освобождать от наказания под видом духовного суда, где все заблатовано; осудил Гус и индульгенции, ибо, считал он, грехи за деньги не отпускаются; осудил он целый ряд таких злоупотреблений. Кончилось это дело трагически, когда был созван собор в Констанце. Созван он был для того, чтобы отрешить папу Иоанна XXIII. Папа этот был настоящий разбойник, сумевший пролезть на папский престол. Дело вскрылось, и его решили все-таки низложить. Туда же вызвали и Гуса, чтобы судить их обоих одновременно – первого за уголовные преступления и за жульничество, а второго за ересь. Результат был такой. Иоанн, увидев, что благополучный исход невозможен, убежал из Констанцы с деньгами и остаток жизни провел спокойно в Италии в полном благоденствии и благодушии, а Гуса, которому перед собором дали Охранную грамоту, большинством в один голос собор присудил к казни, и этим одним голосом был голос императора Священной Римской империи – венгерского короля Сигизмунда, брата Венцеслава Чешского (1415 г.).
Фаза надлома поведенческого стереотипа, именуемая эпохой Возрождения, характеризуется текстом Охранной грамоты императора Сигизмунда магистру Яну Гусу и последующим нарушением ее самим императором[558]. И магистр и император были людьми фазы надлома, но с разными доминантами. Поэтому мотивировки их поступков заслуживают внимания.
Сигизмунд, выслушав окончательный результат, побледнел и затрясся, как будто бы должен был произнести приговор над самим собой: он знал, что от него зависели свобода и жизнь Гуса. Гробовое молчание воцарилось под сенью храма, когда отзвучала последняя речь и Сигизмунда спросили: «Ваше величество император! Каково будет ваше окончательное решение: за учение Гуса или против? Признаете ли вы его еретиком, заслуживающим смерти?..»
Вопрошаемый взволнованным голосом ответил так: «Продолжаю утверждать, что Гус – еретик и по праву вполне заслуживает смерти сожжением, если не отречется…»
Тогда Гус мужественно спросил: «Ваше императорское величество, ужель вы можете так поступить в унижение своей короны и немецкой чести? Ужель сами уничтожаете свою Охранную грамоту, утвержденную вашей печатью и подписью, беря на свою голову преступление и вероломство? Не о моей жизни речь, но о вашем честном имени…»
«Я действительно обещал тебе, еретик, безопасный проезд, но только сюда, а это ты получил. Обратного же пути я не обещал… Твое требование неосновательно. Тебя осудил Собор большинством голосов», – так ответил Сигизмунд.
Все были столь разгорячены, что ломали столы и бросались обломками их. Во время этого шума государь удалился. Мог бы удалиться и Гус, если бы захотел. Он, однако, возвратился в свою тюрьму. Когда в храме никого уже не было, противники Гуса хватились его. Они распорядились ударить в набат и сторожить городские ворота, чтобы он не мог убежать из города. Однако, войдя в тюрьму, они нашли Гуса стоящим на коленях и усердно молящимся. Стражи не заперли даже дверей тюрьмы и любовались благородством души Гуса[559].
Будь это тихое время, спокойное, все сочувствующие Гусу чехи почесали бы в затылках и сказали: «Во, чего немцы-то с нашими делают», – и разошлись бы пить пиво. Но время было бурное, и в Чехии вспыхнуло восстание: «Как? Нашего профессора! Кто сжег?» – «Немцы». – «Бей немцев!» И ведь не случись это дело с Гусом, случилось бы что-нибудь другое, что стало бы причиной побоища. Чехи видеть не могли немцев. Их тошнило от немцев – и в университете, и на площадях, и в торговой жизни, и на охоте, всегда, когда они встречались. И все-таки на раскачку после казни Гуса понадобилось четыре года, то есть восстание в Праге было, конечно, не просто результатом возмущения по поводу невинной гибели профессора, обманутого и замученного. Это был взрыв накопленной пассионарности, ее реализация в момент столкновения с уже растраченной и сниженной пассионарностью немцев. Поднялись студенты и потребовали, чтобы все три немецкие нации вместе имели равное число голосов с чехами, поскольку университет чешский. При этом чешские студенты отлупили немецких. Драки были и вне стен университета. Сторонники немцев и императора Сигизмунда шли по улице, на них напали, забили до смерти. Толпа чехов ворвалась в ратушу и всех католических депутатов – немецких чиновников – выкинула из окна – это верная смерть, там высоко. После этого жители Праги заявили немцам: «Мы вас не знаем, папу не признаем, папа – антихрист, а вера у нас истинно Христова. И обряды истинные мы знаем: вот там, у русских и у греков, совершенно правильно из чаши причащают и мирян и священников, а вы мирянам облатку даете, а из чаши только священники пьют. Так нехорошо». Немцы, император и папа заявили, конечно, что все это жуткая ересь и чехов надо наказать»[560]… «А, – сказали чехи, – наказать!» И пошло… С 1419 по 1438 г. шла война, состоявшая из бесконечных набегов.
Одна Чехия воевала против всей Немецкой империи и даже сталкивалась с Польшей, хотя поляки старались соблюдать нейтралитет. На знамени у чехов была чаша, из которой они хотели получать причастие в виде хлеба и вина, а на знамени католиков был крест латинский – то и другое атрибуты христианской религии. Собственно говоря, в той же соседней Польше были православные, которые пользовались чашей при причастии, и были католики-поляки, которые имели свой латинский крест, такой длинный, вытянутый, но при этом и те и другие великолепно жили в мире, так что, очевидно, не религиозные лозунги были причиной этой невероятно жестокой войны, которая унесла свыше половины населения Чехии и соответственно немножко меньше в окрестных немецких странах. Важно то, что чехи отбили все крестовые походы, которые были направлены против Праги, они сами вторгались в Баварию, в Бранденбург, в Саксонию, доходили до Балтийского моря: используя новую тактику – езду на телегах; эту тактику они, очевидно, через венгерских половцев заимствовали от монголов. Способ защиты с телег, способ строительства лагеря из телег – чисто кочевнический. Ян Жижка сражался в польском войске, так что он великолепно знал восточные обычаи, он ввел эту новую тактику, против которой рыцарская тяжелая конница была бессильна.
Кончилось тем, что маленькая Чехия, не поддержанная ни Моравией, которая осталась католической, ни Венгрией, ни Польшей, которая избрала католицизм, удержалась против всей Германии, то есть против почти всей объединенной Европы. Не принимали участия в крестовых походах на гуситов только французы и англичане; французы в это время предавали свою спасительницу Жанну д’Арк, а англичане ее жгли, поэтому им было некогда. Но одна маленькая Чехия удержалась против всех, значит, пассионарный уровень среди чехов оказался в это время гораздо выше, чем у немцев. Однако чехи немедленно разделились, как все сильные пассионарии, и перебили друг друга. В 1420 г. чехов было 3 миллиона. После битвы при Белой Горе (1618 г.) чехов осталось всего 800 тысяч[561]. Почему? Гуситы разделились на три партии: крайние табориты, которые вообще не хотели признавать ни церковь, ни священство; «сироты», или сторонники полководца Яна Жижки (после его смерти они назвали себя «сироты»), которые признавали церковь, но категорически отрицали всякое духовенство и компромиссы с немцами; утраквисты (чашники), которые боролись за то православие, какое было на востоке – в Византии и России. Утраквисты готовы были на любой компромисс, лишь бы найти какой-то способ существования без немцев. Это было население Праги. А были там и другие партии, помельче, например адамиты, которые бегали голыми, как Адам, грабили путников и не признавали вообще ничего. Их перехватал и всех сжег или перевешал сам Ян Жижка – вождь гуситов. Грабили все при этом жутко. В 1434 г. три партии схватились между собой, произошел бой при Липанах, в результате которого чашники одержали победу над крайними и перебили их. Таким способом было снижено пассионарное напряжение в Чехии и были усмирены те совершенно жуткие зверства, которые в этой несчастной маленькой стране происходили. Испытываешь потрясение, когда читаешь, например, о том, как немецкие рудокопы Кутенберга кидали захваченных чешских гуситов в шахты и смотрели, как они там с переломанными ногами и руками умирают. А когда их Жижка захватил и они стояли на коленях и просили пощады, то пощады им не давали. Жижка не любил щадить немцев.
Вот эта ничем не обоснованная жестокость, дошедшая до взаимоистребления, и является в этническом плане очень показательной.
Вспомним битву при Фонтанэ в 841 г. (Мы уже говорили о ней, разбираясь с фазой подъема.) Там немцы и французы после боя носили раненым врагам воду, мотивируя это тем, что они люди свои, хотя и принадлежат к разным партиям. Именно такой характер поведения указывает на наличие суперэтнической целостности. Не зря мы говорили, что 841 год – год рождения «христианского мира», поскольку до того ничего подобного при войнах в Европе не было. Дело в том, что внутри любого суперэтноса, конечно, идут войны, проливается кровь, творятся жестокости, но, обусловленные самой войной, они никогда не превращаются во взаимоистребление – люди помнят, что воюют хоть и не с соседями по улице, но и не с совсем чужими, не с «дикарями».
Все так, но ведь немцы и чехи в XV в. тоже принадлежали к тому же самому «христианскому миру»! В чем же причина этих перемен в поведении? Конечно, можно сказать, что суперэтнос-то один, но чехи – славяне, а немцы – германцы. Ну, хорошо. А что же поляки – не славяне? Славяне, и это не мешало им видеть в украинцах и белорусах (тоже славянах) даже не людей, а просто «быдло», то есть воспринимать их наравне со скотиной. И тоже не случайно – суперэтносы-то были разные, а при контакте на уровне суперэтноса различия столь велики, что чужое кажется противоестественным.
Выходит, немцы и чехи в XV в. почему-то утратили чувство суперэтнического единства, стали ощущать себя такими же чуждыми, как немцы и русские, и относиться начали друг к другу соответственно, тем более во время войны, что сразу стало заметно.
И действительно, гуситские войны были первой вспышкой, которая показывала, что в суперэтносе начинается новый процесс – дивергенция. Недаром Гус сказал: «Я-то гусь (“гус” – это и есть “гусь”), а за мной придет лебедь». И этот лебедь пришел через сто лет. Звали его Мартин Лютер, и проповедовал он тоже только некоторые улучшения норм религии, точнее – культа.
Пассионарный надлом в Германии
В 1517 г. Мартин Лютер прибил в Виттенберге к дверям церкви свои девяносто пять тезисов, по которым он считал себя несогласным с католической церковью. Если бы в наше время, в XX в., кто-нибудь прибил тезис к дверям где-нибудь в Лондоне: «Я не согласен с английской конституцией и постановлением парламента», ему сказали бы: «Ну, иди домой». И этим все кончилось бы. Но это было Средневековье – «страшная» эпоха. Все сказали: «Как так, этот монах не согласен с тем, во что мы, весь христианский мир, веруем? Давайте разберем, какие у него доводы, устроим диспут, он имеет право выслушать возражения». И устроили. И кто бы, вы думали, председательствовал на этом диспуте? Император Карл V Габсбург, во владениях которого «не заходило солнце»: он был императором Германии, правителем Нидерландов – это был его наследственный домен, еще были у него Испанское королевство, испанские владения в Америке, Филиппины, Неаполитанское королевство, Милан в Ломбардии. Он был председателем на этом диспуте. Рядом с ним сидел папский легат – богослов, который должен был спорить с наглым монахом. По правую сторону от представителей духовной и светской власти были все магнаты Германской империи и послы из соседних католических государств, по левую сторону – духовные лица. Привели Лютера и говорят: «Спорь! Отстаивай свои тезисы». Он смешался. Карл посмотрел на него и сказал: «Я думал это человек… а он дрянь. Ну, ладно, завтра приведите его к отречению и отпустите. Что с ним разговаривать». А Лютер за ночь-то передумал все, и когда его на следующий день привели отрекаться, он сказал: «Я здесь стою и не могу иначе». И пошел крыть доводами, очень вескими. Половину собрания переубедил. Его решили арестовать – такое случалось. Герцог Саксонский успел его спасти, дал ему всадников, конвой, увез в один из своих замков и там спрятал. Идеи Лютера пошли по всей Европе, а сам он сидел тихонько и переводил Библию, чтобы занять свободное время, которого у него теперь было много. Отсюда пошел раскол суперэтнического поля: «Вормский эдикт» 1521 г.[562]
Ясно, что дело, очевидно, не в том, что Лютер говорил. Подавляющая часть европейцев была безграмотна, а у тех, кто были грамотны, тоже было не очень много времени, чтобы читать и изучать все эти принципы, взвешивать аргументы, сравнивать, что правильнее: следовать Преданию или Писанию. Для этого Писание надо было хорошо знать, а оно толстое, да еще на латинском языке – трудно читать. Как надо понимать пресуществление во время мессы? Или предопределение? Какое учение о спасении правильнее?.. Господи, да некогда! Но тем не менее вся Европа разделилась на протестантов и католиков, потому что каждый, толком не зная, за что он, точно знал, против кого он. А кроме того, все без исключения – от Северной Норвегии до Южной Испании – все были недовольны и не удовлетворены той системой католической средневековой мысли, которая была прилажена для эпохи подъема и которая очень хорошо работала при акматической фазе.
Реформация – индикатор надлома
Явно выступил на поверхность новый поведенческий императив – реактивный императив фазы надлома. Формулируется он просто: «Мы устали от великих! Дайте пожить!» И теперь им нужно было что-то другое, потому что старая система не отвечала ни накопленному уровню знаний, ни растраченному уровню доблести и мужества, ни сложившимся экономическим отношениям, ни бытовым заимствованиям и нравам, вообще ничему.
Реформы в сущности были необходимы для обеих сторон, и обо всем можно было мирно договориться. Но весь фокус в том, что договариваться никто не хотел. По существу равными реформаторами были не только несчастный Гус и счастливый его последователь Лютер, не только страшный Кальвин, обративший в свою кальвинистскую веру Женеву и половину Южной Франции, не только мечтатель Цвингли, не только прохвост и жулик Иоанн Лейденский, который, провозгласив «царство Сиона», залил кровью поверивший ему город Мюнстер, но и такие католические деятели, как Савонарола – истинно верующий доминиканский монах, который заявил: «Хватит рисовать проституток в церквах под видом святых; художники шалят, а нам каково молиться?» Кончил Савонарола свои дни на костре, унеся в небытие большое количество произведений подлинного искусства из-за того, что решил бороться против неуместной в храмах порнографии. Таким же реформатором был и испанский офицер, раненный в ногу, Игнатий Лойола, который решил, что бороться с Реформацией надо теми же средствами, которыми борется Реформация с католической церковью, то есть воспитывать жертвенных людей и учить их католицизму. Учить! Доминиканский орден – ученый орден. Доминиканцы учились сами, они сидели и зубрили латынь, Августина, Писание – сложные вещи; карты им были запрещены, все развлечения запрещены, так они, бедные, придумали костяшки – домино, это им никто не удосужился запретить, и играли в свободное время.
Францисканцы – это был нищий орден. Они ничему не учились, подпоясывали свою верблюжью рясу веревкой, ходили и проповедовали массам учение католической церкви – как в голову придет. Но проповедь ни тех, ни других не могла соперничать с обыкновенным светским школьным обучением, поэтому основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола поставил задачу: надо учить детей католичеству, тогда они будут не падки на протестантизм, не будут протестовать. Сначала он никого не мог увлечь, его выслушивали, но отходили и занимались своими делами. За два десятка лет у него появились шесть искренних и верных сторонников. Только шесть человек, которые согласились войти в основанный им орден, и он умер, оставив орден из шести братьев. Но уже его преемник, португалец Франциск Ксавье, сумел широко развернуть дело своего учителя, так что в орден вошло много монахов, которые посвятили себя школьному образованию. Они стали учить детей, и по существу в ряде стран, в частности в Испании, отчасти во Франции и в Италии, им удалось остановить развитие протестантизма.
Фаза надлома в западноевропейском суперэтносе. – Реформация и Контрреформация (1571–1648 гг.)
Конечно, Лойола был человек незаурядный, хотя и пустил реформаторское движение не по принципу ломки, а по принципу сохранения, реставрации – это тоже переделка. Но почему именно Испания ему отдалась почти беспрепятственно? Разберемся.
Надо сказать, что Испании в этот страшный период пассионарного перегрева повезло по сравнению с другими суперэтническими целостностями. Во-первых, она находилась на окраине континента, окруженная морями со всех сторон. Она не испытала вторжений извне и таких вмешательств, которые бы нарушили ход процессов. К тому же очень полезным человеком в это время оказался Христофор Колумб. Он вовремя открыл Америку. Конечно, если бы не сделал этого он, то сделал бы это Кабот или еще кто-нибудь. Факт в том, что Америка, про которую уже знали, что она существует, и даже индейцев привозили, чтобы доказать наличие там жителей, до XVI в. никого не интересовала. А тут те испанские идальго, то есть нищие дворяне, которые обеспечили королям Кастилии и Португалии победу над мусульманами, но у которых были только плащ, шпага и, в лучшем случае, конь, оказались без дела. Очень хорошо. Все они и отправились в Америку, и там они нашли себе применение.
А в Испании оставались люди спокойные, тихие, которым меньше всего хотелось спорить с начальством, и поэтому они приняли то новое исповедание, которое под видом восстановления старого предложила католическая церковь.
Более подробно останавливаться на сюжетах, связанных с Германией и Испанией, не буду. Скажу лишь, что кончился спор, начатый Лютером, Вестфальским миром 1648 г., когда Германия за тридцать лет непрерывной войны потеряла 75 % своего населения. Перед началом войны в Германии было 16 миллионов человек, по окончании войны – 4 миллиона[563].
Сами понимаете, что здесь люди погибли не столько в боях. В боях вооруженные люди себя берегут, они сами на рожон не полезут и к себе близко противника не пускают; в любой войне так. Погибло несчастное мирное население, которое грабили всеми способами солдаты всех армий, потому что в то время война кормила войну. Таковы были события этой жуткой эпохи. Каждая страна Европы по-своему участвовала в них.
Пассионарный надлом в Англии
Несколько позже, чем в остальных странах, начался надлом в Англии. Объяснить такое запаздывание просто: Британские острова лежали за пределами полосы, по которой прошел толчок IX в. Англия получила пассионарность импортную. Сначала на остров пришли норвежские и датские викинги, которые захватили англосаксонские королевства, долгое время держали их в своей власти, ну и, конечно, рассеяли свой генофонд по популяции. Потом Англию захватили норманны из Нормандии – это офранцуженные норвежцы. Эти повторили ту же операцию. И наконец, когда норманнская династия кончилась, в XII в. из Пуатье был приглашен родственник покойной королевы Матильды – Анри Плантагенет (мы его упоминали). Этот француз привез с собой массу своих земляков, поскольку больше любил Францию и свои французские владения, чем Англию, которую унаследовал. Но кто же отказывается, когда дают корону! Тогда, естественно, произошло новое внедрение пассионарности в массу английского населения. В результате Англия оказалась страной с уровнем пассионарности не меньшим, чем ее соседи – Северная Германия или Франция, но произошло это позже, нежели во Франции и Германии, – уже в конце XVI – начале XVII в. Поэтому Англия, где прошли и страшная Столетняя война, унесшая массу жизней, и тридцатилетняя война Алой и Белой розы, через сто лет оправилась, и появилось здесь опять огромное количество пассионариев.
Пассионарность, которая в Англии была сначала достоянием феодалов и приносилась в страну то норманнскими рыцарями, то анжуйскими баронами, то викингами, совершенно естественно в результате случайных связей перешла в среду йоменов – свободных крестьян (несвободных в XV в. уже не было, они вывелись), в среду членов кланов в Шотландии, в среду горожан. И в XVI в. Англия так же набухала пассионарностью, как и за сто лет перед этим. Тогда появились при королеве Елизавете английские корсары.
Должен сказать, что этот пассионарный момент в значительной степени определяет политику самой Англии как державы на фоне европейского концерта политических сил.
Самой сильной страной в XVI в. была Испания, обладавшая колоссальными владениями в Америке и посылавшая ежегодно караваны с золотом на галионах через Атлантический океан, так что испанские короли были самыми богатыми людьми – в смысле золота. У англичан золота не было, и достать им его было негде: те золотоносные места, которыми завладели испанцы, были уже заняты, а те места, где можно было поселиться англичанам, были бесперспективны в смысле быстрого обогащения. Следовательно, самое выгодное и самое простое было – грабить испанцев.
И англичане занялись этим с подлинной страстью, с энтузиазмом и не без успеха. Такие корсары, как Вальтер Ралей, Фрэнсис Дрейк, Фробишер, Гоукинс, опустошали испанские прибрежные города, уничтожая местное население, и захватывали караваны с золотом. Причем им удалось даже объехать вокруг мыса Горн и пройти в Тихий океан, где уж испанцы никак не ожидали нападения, и ограбить там испанские города.
А это в свою очередь повлияло на общественное мнение Англии, потому что эти счастливчики, возвращавшиеся с большим количеством золота, приобретали друзей и подруг, а через таковых они уже обращали настроение английского общества (в данном случае уже не столько этноса, сколько общества) против Испании, потому что испанцев было выгодно грабить.
Конечно, для этого нужно было иметь и какую-то идейную основу. Основа была простая: испанцы – католики, следовательно, мы перейдем в протестантизм. И протестантизм в Англии восторжествовал, хотя перед этим королева Мария, прозванная Кровавой, сестра Елизаветы, была ревностной сторонницей Испании. Марию не поддержали, и католики оказались в изоляции. И наоборот, Елизавету, которая казнила не меньшее количество людей, чем ее сестрица, поддержали, назвали «Девственница-королева». О, это была хорошая королева, ведь она принимала участие в пиратских предприятиях, вносила свой вклад и получала свои доходы. Так начала богатеть Англия.
Но и из Англии эти походы уносили большое количество людей, а так как пиратством занимались люди, близкие к королевскому двору, и они быстро гибли, то, естественно, партия, поддерживающая короля, слабела. Напротив, парламентская партия усиливалась. И парламент стремился ограничить власть короля, что в Средние века, когда короли воевали во Франции и нуждались в деньгах, удавалось довольно эффективно.
По английской конституции парламент определяет сумму налогов. Без парламента нельзя ни с одного англичанина собрать ни одного фартинга. И парламент стал отказывать королю в дотациях. По этому поводу возник конфликт, король произвел революцию против парламента, то есть выступил против конституции, против основного закона своей страны.
Звали его Карл I. Он захотел быть таким же самодержавным государем, как европейские государи. И кто его поддержал? Свободные зажиточные крестьяне – йомены, бедные рыцари и некоторое количество англокатоликов. Кто выступил против него? Богатей из Сити, огромное количество бедного населения, которое нанималось служить за деньги, и протестанты, вплоть до крайних сектантов.
Судьба английской революции всем известна – король проиграл, был разбит, бежал в Шотландию, откуда он был родом. Шотландцы продали его за деньги, потому что шотландцы очень скупой народ, любят деньги, и королю отрубили голову в 1649 г.
Но победа была одержана не массами народа и не капиталами богатеев из Сити; решающую роль сыграл энтузиазм небольшой кучки фанатиков-сектантов, индепендентов, отрицавших всякую церковь – и католическую и протестантскую. Эту группу возглавил небогатый помещик Оливер Кромвель.
Очень любопытна оценка положения. Он говорил: «Мы не в состоянии разбить короля, потому что за него сражаются рыцари, которые сражаются ради чести, а за нас сражается всякая дрянь, которую мы нанимаем за деньги. Те, кто сражается ради чести, победит тех, кто сражается ради денег, потому что наемники хотят заработать и остаться живыми. Это их истинная цель, а вовсе не победа. С такими не победишь». И поэтому он отобрал в свой отряд искренних фанатиков-протестантов, индепендентов, которые так ненавидели все церковные установления, что не жалели ради их низвержения свою жизнь.
Эти люди назывались «железнобокими» или «круглоголовыми», потому что они стриглись в кружок, а сторонники короля носили длинные волосы. И они разбивали рыцарей и роялистов, одерживали победы в решающих сражениях, например при Нэсби. Они не сдавались, не уступали, никого не жалели, лозунг у них был простой: «Верь в Бога и держи порох сухим!» Когда же победа была одержана, то именно Кромвель, вопреки желаниям большинства парламента, настоял на том, чтобы королю отрубили голову за государственную измену. И после этого его объявили лордом-протектором Английской республики (тогда в Англии была объявлена республика), то есть фактически диктатором с полномочиями, которых не имел даже тот король-деспот, которого он низверг, потому что у Кромвеля оказалась реальная сила – его железнобокие.
Казалось бы, после войны надо бы армию распустить – пусть идут домой и занимаются своим делом, но эти железнобокие категорически отказались расходиться по двум причинам, и обе причины были крайне весомы. «Во-первых, – сказали они, – как только мы разойдемся, нас крестьяне передавят поодиночке и не пощадят ни одного». Действительно, натворили они в Англии столько, что этот прогноз был похож на правду. А во-вторых, они задавали резонный вопрос: «Что же мы будем делать? Мы умеем молиться и убивать, а больше ничего мы не умеем». И поэтому Кромвель их сохранил и благодаря этому спокойно царствовал (я должен бы сказать – правил, но он действительно царствовал).
Но эта кучка фанатиков-пассионариев была все-таки очень чужда широким слоям английского этноса, всем его группировкам. Когда Кромвель умер, то унаследовал власть его сын Ричард – человек очень веселый, добродушный пьяница, который терпеть не мог фанатиков своего папаши и дружил с уцелевшими роялистами; они шатались по Лондону, сочиняли стихи, пили вино и вообще развлекались так, как умеет развлекаться золотая молодежь. Ричард некоторое время занимал пост лорда-протектора, но потом сказал: «Мне это все надоело, я буду лучше пить, чем сидеть в этом вашем парламенте, в канцеляриях». И ушел с поста сам. Вот поведение человека отнюдь не пассионарного, но, с нашей точки зрения, очень милого.
Власть перехватил генерал Ламберт – сторонник железнобоких и их вождь, которого низверг генерал Монк, командовавший корпусом в Шотландии. Монк хотел удержаться и применил для этого самый простой способ: он пригласил вернуться наследника престола Карла II Стюарта. Король вернулся, народ усыпал его дорогу цветами, все сказали: «Слава Богу, кончилось».
Но куда же девалась английская пассионарность? Если она оставалась, то она должна была продолжать сотрясать страну; если она исчезла, то почему, собственно говоря? Ведь она не исчезла во время Столетней войны, она не исчезла во время Войны Алой и Белой розы. Очевидно, не могла она исчезнуть и во время революционных войн, хотя потери здесь были с обеих сторон страшные, но ведь они, как мы знаем, восполняются, хотя и не целиком.
И вот тут сыграла решающую роль колонизация. Новый порядок Стюартов, а после того как их выгнали, и Ганноверской династии был направлен на установление в Англии такого порядка, при котором люди слишком мятежные, со слишком ярко выраженной индивидуальностью были в общем-то совершенно не нужны, поэтому им было предложено уезжать, куда они хотят, а Америка была рядом.
В начале XVII в., еще до революции, туда на корабле «Мэйфлауэр» переправилась группа гонимых в Англии пуритан и основала колонию Новая Англия. После этого все неудачники стали переезжать в Америку и основывать там колонии. Католики основали там колонию Мэриленд, названную в честь Марии Кровавой; сторонники Елизаветы основали Виргинию (virgo – значит «девственница», девственная королева); сторонники Стюартов – Каролину; сторонники Ганноверской династии основали Джорджию (короля звали Георг), баптисты – Массачусетс; квакеры – Пенсильванию; все группы населения, которые оказывались гонимыми в Англии, уезжали туда.
И казалось, что если в Англии они воевали и боролись друг с другом ради лозунгов, то они должны были продолжать борьбу и в Америке. Ничего подобного – как рукой сняло. Они начали воевать с индейцами, французами и испанцами, но никак не между собой. Уже во втором поколении они перестали интересоваться, кто квакер, кто католик, кто роялист, кто республиканец – это потеряло всякое значение. А вот война с индейцами интересовала их всех колоссально. И ярче всех себя проявили здесь тихие баптисты-массачусетцы, которые предложили плату за отстрел индейцев. За принесенный скальп, как за волчий хвост, они платили премию. Гуманно, гуманно… Правда, кончилось это дело для них плохо, потому что когда колонии начали отделяться от Англии, то англичане мобилизовали индейцев, и индейцы почти всех массачусетских баптистов с удовольствием перестреляли. Но тем не менее практика премий за скальп была введена и употреблялась вплоть до XIX в.
Таким образом, произошел колоссальный отлив в Америку пассионарной части английского этноса. Эти люди назывались тогда по-английски «диссиденты», что значит «еретики». Их выселяли в Америку, и они там организовали те 13 колоний, из которых потом создались Соединенные Штаты Америки.
Чтобы закончить с американской проблемой, скажу, что колонисты вовсе не хотели отделяться от Англии, которая их выгнала, которая их преследовала, которая привязывала их учителей к позорному столбу, и тех забрасывало грязью простонародье; где их сажали на галеры, или в тюрьмы, или ссылали на каторгу. Тем не менее они совершенно не хотели отделяться от Англии. Они только требовали себе равных прав с англичанами, то есть представительства в парламенте, и соглашались платить все те налоги, которые платят англичане. А отчего им было не платить – денег у них было много.
Но англичане из-за своего традиционализма сказали: «Нет, у нас есть определенное количество графств, которые присылают определенное количество депутатов в парламент, и менять это незачем. Раз вы уехали, так там и живите».
«Да, – говорят колонисты, – но согласно вашим же английским законам платить англичанин может только те налоги, за которые проголосовал его представитель, а у нас нет представителя; значит, вы с нас не можете брать никаких налогов».
Англичане говорят: «Да! Но мы же вас защищаем от французов, от испанцев, от индейцев».
Колонисты отвечают: «Ну и что! Вы обязаны нас защищать, мы ваша страна, а платить мы можем только то, за что проголосуют наши депутаты, дайте место в парламенте!»
Англичане думали, думали и сказали: «Ладно, не платите, только мы введем маленький налог на содержание флота – один пенс пошлины на фунт чая».
И чай, который должен был стоить два пенса за фунт, стал стоить три. Эта фраза «Чай стоит 3 пенса за фунт» и стала паролем для повстанцев в день знаменитого «Бостонского чаепития». То, что чай стал стоить три пенса за фунт, значило: «Бей англичан!»
Вот таким образом, ради сохранения своего этнического стереотипа поведения, американские колонисты пошли на политическое отделение, и англичане вынуждены были примириться с потерей богатейшей колонии только потому, что они не могли переступить своего обычая, своих привычек, своих традиций. Ибо ни один член этноса не мыслит, как можно поступать иначе, чем он привык с самого детства.
Пассионарный надлом в Италии
Кроме Англии была в Европе и еще одна страна, тоже получившая инъекцию пассионарности. Это Италия, страна прекрасная по климату, по ландшафтам, по дарам природы и совершенно беззащитная. Поэтому ее захватывали то византийские греки – люди весьма пассионарные, то арабы и берберы, тоже люди достаточно энергичные. Южную часть Италии они долго держали в руках. Затем туда вторгались вслед за ослабевшими лангобардами германские императоры Оттон I, Оттон II, Оттон III, Оттон IV; затем – последующие короли франконской династии, захотевшие стать императорами, – Генрих II, Конрад, Генрих III, Генрих IV, Генрих V; потом швабские короли: Фридрих Барбаросса, его сын Генрих VI, затем Фридрих II, Манфред, Конрадин. В общем, все это были горячие пассионарные немцы из мест, которые были затронуты пассионарным толчком; их дружины в прекрасной Италии рассеивали свой генофонд по популяции.
Не теряли времени и отчаянные французы, которые всеми силами старались вышибить немцев. Из Нормандии явились нормандцы, в которых сочеталась норвежская пассионарность с французской. Они захватили в XI в. сначала Сицилию, выгнав оттуда мусульман, потом Южную Италию, выгнав оттуда греков, создали Норманнское, точнее Нормандское, королевство в Сицилии и Неаполе – оно называлось тогда просто «королевство Сицилианское и Неаполитанское». Их выгнали в свою очередь немцы, немцев снова французы – Карл Анжуйский разбил Манфреда и Конрадина, захватил эту территорию, и французы долго там держались, пока их не вышибли оттуда испанцы в 1282 г. во время так называемых «сицилийских вечерен».
Дело было так: один француз под видом обыска на предмет оружия полез под юбку сицилийской женщине, она завизжала, сицилийцы француза убили – они ревнивые люди, и после этого закричали: «Бей французов!» – и убили всех французов, а потом дико перепугались: «Что нам за это будет?» – и пригласили арагонского короля, который явился с флотом и отстоял Сицилию от репрессий французов. Но арагонцы тоже не зевали насчет женщин. Короче говоря, в Италии оказался мощный импортный пассионарный генофонд.
Проявился он в XI, XII и XIII вв., то есть в эпоху самого «мрачного» Средневековья. В это время итальянцы продемонстрировали совершенно головокружительные наклонности. Жители небольших городов, по тем временам очень маленьких и слабых, – Венеции, Генуи, Пизы, Ливорно, Флоренции – бросились вдруг в отчаянные финансовые операции, занялись торговлей на Средиземном море, обслуживанием королей Европы, благодаря чему у них развились и юриспруденция, и наука о дипломатии. В результате эти города быстро превратились в исключительно богатые центры с большим скоплением всякого рода имущества и людей.
Пассионарные итальянцы уезжали в далекие страны, как Марко Поло в Китай. Многие из них попадали во Францию, в Англию, Швецию, становясь там министрами, советниками королей. Опытные проходимцы были эти пассионарии! Возвращаясь, они обогащали свои родные города. Недаром Данте писал в одной из песен «Ада»: «Гордись, Фьоренца, долей величавой. Ты над землей и морем бьешь крылом. И самый Ад твоей наполнен славой»[564]. И дальше он описывал тех жуликов и негодяев, которых Флоренция выдала миру и которые обогатили Флоренцию за счет своей деятельности.
В XIV–XV вв. размах их деятельности начал сходить на нет. В Италии ясно обозначился пассионарный спад. Богатые синьоры сидели в своих палаццо, следили за поведением своих жен и дочерей, выдавали их замуж и вели себя довольно пассивно по отношению к соседним городам. Активность, которая уничтожала и сжигала Италию во время войн гвельфов и гибеллинов, заменилась мелкими интригами, война стала делом рук кондотьеров – наемных солдат, которые продавали свою шпагу и очень берегли свою жизнь. Они чаще всего сражались так, чтобы сохранить свою жизнь даже ценой отсутствия победы, потому что платили не за победу, а за то время, которое они проводили на военной службе. Этим они очень напоминали английских люмпенов, служивших Кромвелю. Была в это время битва в Италии, в которой не погиб ни один человек, только один был захвачен в плен противоположной стороной, потому что пьяный упал с лошади. Его подобрали. И это было в ту самую эпоху, когда Францию сжигала Столетняя война, когда Испания выживала последние остатки мусульман, в Германии господствовало «кулачное право», то есть там пассионарность кипела.
В Италии пассионарность стала остывать и, остывая, оставляла великолепные кристаллы, которые мы называем искусством Раннего Возрождения или гуманизмом. Но сколько было гуманистов? Знаменитый историк Огюст Минье подсчитал, что за сто лет Кватроченто, то есть на протяжении XV в., в Италии было пятнадцать гуманистов и примерно столько же хороших художников, а население страны было свыше 10 миллионов. То есть эти гуманисты никак не отражали этнических процессов в Италии; они являлись их «отходами».
В XVI в. положение несколько изменилось: гуманистов стало совсем мало, и они занялись главным образом подготовкой к изданию (тогда уже появилось книгопечатание) тех рукописей, которые им удалось собрать в Византии, разгромленной турками. Выучив греческий язык, они перевели эти рукописи на латынь и стали их издавать в таких роскошных изданиях, с таким хорошим филологическим анализом и на таком уровне, который недоступен в наше время ни одному издательству мира; это были издательства Альдов и Эльзевиров. Альды издавали большие тома, главным образом Святых Отцов – христианское чтение. Эльзевиры издавали маленькие изящные книжки для общего чтения.
Художников стало меньше, хотя они стали лучше. К этому времени относятся такие имена, как Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэль; Бенвенуто Челлини – человек этого же времени.
Он был невероятно пассионарный деятель: очень талантливый писатель, великолепный ваятель, отчаянный драчун; его постоянно хватали за какие-то убийства, совершенные ночью на улице. Но когда пришли немецкие войска грабить Рим, а руководил ими коннетабль Бурбон, ренегат, перешедший от французского короля к немецкому императору, то Бенвенуто Челлини принял участие в защите Рима. Он сам лично навел ту пушку, которая убила коннетабля Бурбона, чем очень гордился. И после, когда он был во Франции, он об этом повсюду говорил с огромным удовольствием, потому что во Франции убийство ренегата, изменника, оценивалось очень высоко. Но таких людей, как Челлини, становилось все меньше и меньше. Французские войска вторгались в Италию и занимали итальянские города почти без сопротивления. Французы с 1494 до 1559 г., не раз захватывавшие Флоренцию и всю Италию вплоть до Неаполя, встречали сопротивление не среди итальянцев, а среди испанцев или немцев, которые выбивали их оттуда и в свою очередь захватывали эти земли.
А теперь перейдем к обобщениям и попытаемся показать суть происшедшего более широко.
Каков был итог Реформации и Контрреформации? Весь конфликт, как известно, закончился компромиссом, а не победой той или другой стороны.
Пассионарный надлом во Франции
Самый показательный пример – Франция, где посадили на престол Генриха IV Французского – очень энергичного, веселого, пассионарного человека, и в то же время чрезвычайно практичного. Генрих знал, что гугеноты, партия, к которой он принадлежал, не могут обеспечить ему торжества во Франции, потому что большая часть Франции была католической. С крайними католиками, членами Лиги, поддерживающими Гизов, он, конечно, договориться не мог – те не шли ни на какие компромиссы, но подавляющее большинство населения заявило: «Мы, конечно, католики, но мы политики, политика для нас важнее, и если король изменит свою религию, то мы его поддержим». Он ответил: «Париж стоит мессы», – и стал католиком. Все вдруг стало тихо и спокойно. Генриха поддержало подавляющее большинство Франции.
На этом кончилась трагедия, но за счет какой энергии она была? Ведь после невероятной резни в XVI в. вдруг оказалось, что гугеноты и католики могут очень мирно уживаться друг с другом, и до сих пор есть во Франции протестанты, но никто даже не интересуется тем, кто протестант, кто католик.
Кстати, католическая вера не помешала Франции в Тридцатилетней войне сражаться на стороне протестантской Швеции против Габсбургов: испанцев и австрийцев. Как мы видим, те лозунги, которые были начертаны на знаменах, довольно слабо отражали суть дела; они являлись скорее индикаторами, которые определяли то или иное направление этногенетических процессов.
Роль исповеданий в фазе надлома
Чтобы уловить эту самую суть дела, нужно понять: по какому принципу шло разделение? На истфаке нас учили просто, что католики были феодалы, а гугеноты были буржуазия, и буржуазия боролась с феодалами. Но когда я стал готовиться к государственному экзамену и прочитал литературу по этому вопросу, я, еще будучи студентом, вдруг увидел: ничего себе буржуа – эти самые гугеноты! Во главе их стоят королева Наваррская и король Наваррский, адмирал Колиньи, принц Конде, маршал Бассомпьер – это все гугеноты! Гасконские бароны типа д’Артаньяна, д’Артаньян-то был уже католиком, а вот его деды – гугеноты; бретонские вожди кланов – ничего себе буржуазия! Горцы из Севенн (Южная Франция) – самые дикие крестьяне – они все гугеноты. Но в том числе и буржуазия, конечно, была. Ла-Рошель и Нант в устьях Луары – замечательные торговые города – были гугенотскими. Но с другой стороны, самый крупный буржуазный центр Франции – Париж – католический, Анжер – католический, Лилль – католический, Руан – католический. Герцоги Гизы – католики, крестьяне центра Франции в подавляющем большинстве католики. То есть принцип сословности не выдерживается никак.
Посмотрим соседние страны эпохи Реформации, например Нидерланды. Там кальвинисты-гёзы – обедневшее дворянство. Зато католики в крупных городах Южной Фландрии (современной Бельгии) – буржуазия. Итальянские купцы, например, остались католиками, испанские тоже. Дворяне: южнофранцузские были гугеноты, северофранцузские – католики. В Швеции и Дании короли и вся масса населения с потрясающей легкостью перешли в протестантизм. Даже Ливонский орден, состоявший из братьев-монахов, запросто перешел в протестантскую веру; эти монахи-рыцари объявили, что теперь они все просто феодалы, бароны; подчинились они частью Польше, частью Швеции – в общем, с потрясающей легкостью отказались от католичества. И рядом с ними Бавария, тоже феодальная страна, отстаивала католицизм с дикой яростью.
Но попробуем положить все это на этническую карту и сразу увидим, по какому принципу строилась эта война, подогреваемая пассионарным напряжением, которое уже начало спадать. Возьмем ту же самую Францию. Северо-западная часть населена кельтами; кельты ненавидят Париж, а в Париже католики, следовательно, в Вандее – гугеноты. Юго-западная – населена гасконцами; гасконцы ненавидят Париж – гугеноты. На юге провансальцы живут; они к XVI–XVII вв. довольно вяло относятся к Парижу – и Прованс не участвует активно в религиозных войнах. В Севеннах дикие горцы, которые и говорят даже не по-французски, а на каком-то диалекте, здесь основа гугенотов. Центральная часть Франции, захваченная еще за тысячу лет перед этим франками, – сплошь католики.
Социальной системы здесь нет, система здесь, видимо, была чисто психологическая. Сложились два психологических рисунка, которые оказались несовместимы друг с другом.
Пассионарный надлом в Византии
По тому же самому конфессиональному принципу раскололась золотая Византия. Несториане ушли с родины в Китай и Монголию, монофизиты – в Африку и Армянские горы, но и оставшиеся православные раскололись на иконопочитателей и иконоборцев. Акматическая фаза в Византии была в IV–VI вв. Значит, надлом падает на VII–VIII вв.
Византия была в это время уже маленькая. Она охватывала Малую Азию, Грецию, небольшие части Италии и Сицилии и часть Балканского полуострова. Это была Византия в узком смысле слова, но и здесь нашли повод для раскола, хотя при строгих формах православия, казалось, и спорить-то нечего, и все предусмотрено, все расписано, система стала жесткой, ортодоксальной, и тем не менее нашли из-за чего разойтись. Греки очень любили писать иконы, художники они были замечательные, традиции их великолепного искусства шли из Древнего Египта и Ближнего Востока. Люди вешали в церквах и у себя дома иконы и на них молились, находя в этом утешение и удовлетворение.
Малоазиаты – народ восточный, и поэтому они склонны больше мыслить абстрактными категориями. Они говорили, что надо молиться богу-духу, а не видимости, изображению. Им говорили: «Да изображение нам просто помогает сосредоточиться». «Ну да, – говорили те, – сосредоточиться?! Вы доске молитесь, а не духу». Слово за слово… Император Лев III из Исаврийской династии, выходец из горных районов Киликии, подвел итог спорам в 718 г. «Мы, конечно, православные люди, – сказал он, – но иконам молиться нельзя; если вы хотите рисовать, рисуйте светские изображения, а не иконы». И велел сорвать самую красивую икону Божьей Матери, которую жители Константинополя очень почитали. Но когда солдат полез снимать икону, то прихожане, женщины главным образом, выбили у него лестницу из-под ног, и он разбился.
И с этого началось. Воинственные, храбрые, прекрасные организаторы, императоры-малоазиаты требовали, чтобы икон не было и чтобы люди молились абстрактным идеям. Исавры считали, что иконы – это идолопоклонство. Жители европейской части империи – греки, славяне, албанцы – говорили: «Как! Наши святые иконы разрушать? Что за безобразие!» Но у правительства в руках были вся власть, армия и финансы, чиновничий аппарат. Выступали против них монахи Студийского монастыря и все любители изобразительного искусства. М.Я. Созюмов в очерке «Трагедия иконоборчества»[565] показал мировоззренческие противоречия малоазиатов и греков. Иконоборцы считали почитание икон идолопоклонством, утверждая, что икона – материализация исконной реальности, отображение сверхчувственного мира: связь изображения с прототипом осуществляется не естеством, а благодаря божественной энергии. И они обвиняли иконоборцев в манихейской тенденции – отрицании причастности материи к Божеству. Позднее, в конце фазы надлома, при императоре Феофиле, в Малой Азии появилось движение еще более крайнее, уже не христианское – павликианство. Павликиане считали всю материю творением сатаны, грабили монастыри и города, а пленных юношей и девушек продавали арабам. Так они боролись с материальным миром[566].
Эта война унесла очень много жизней и стоила Византии больших потерь, потому что соперники мешали друг другу сопротивляться внешним врагам: арабам, болгарам, западным европейцам, берберам, которые тем временем захватили Сицилию; тем не менее внутренняя война продолжалась. Только кончалось в Византии все это несколько быстрее, чем в Европе, потому что сам по себе массив Византии был меньше, и в 842 г. иконоборчество было отменено. Все эти споры погасли, и началась здесь четвертая фаза этногенеза – инерционная, о которой разговор впереди.
Я сказал сейчас о переходе Византии в инерционную фазу как о чем-то само собой разумеющемся. А это не так, вернее, не совсем так. Вероятность перейти из одного состояния в другое есть всегда, но в этногенезе, как и в каждом природном явлении, вероятность состояния еще не предопределенность. В надломе обычно бывает короткий период депрессии – разгула субпассионариев. Надо суметь его пережить, чтобы выйти в инерционную фазу. В Византии с этой задачей справился Василий Македонянин, в Риме – Октавиан Август, в Древнем Китае – Лю Бан (основатель династии Хань), во Франции – Людовик XI, а вот в Арабском халифате попытки халифов Мамуна (813–833), Мутаваккиля (убит в 861 г.) и Мутамида (погиб в 870 г.) навести порядок кончались трагическими неудачами. Фактически уже в X в. Багдадский халифат Аббасидов перестал быть арабским по этносу, хотя и оставался таковым по языку[567].
Ослабление, а потом и унижение такой мировой державы, как Багдадский халифат, трактовались неоднократно и разнообразно. В аспекте этнологии мы уже говорили об этом, и проблема ясна: полигамия и привоз разных рабов из Азии, Африки и даже Европы создали в арабских странах этническую пестроту, для удержания которой в рамках системы требовалась огромная затрата энергии, то есть высокий уровень пассионарного напряжения.
Но и это не спасало, потому что дети грузинок, половчанок, гречанок и африканок наследовали пассионарность своего арабского отца и вкусы своих матерей, вследствие чего часто становились врагами друг друга. При спаде пассионарности в фазе надлома это усугубилось, и наиболее сильными оказались этнические монолиты, например дейлемиты, захватившие Багдад в 955 г.
Так арабам X–XIII вв. не повезло, хотя они сами в этом были не виноваты.
Фаза надлома– это возрастная болезнь этноса, которую необходимо преодолеть, чтобы обрести иммунитет. Этнические коллизии в предшествующей, акматической, и последующей, инерционной, фазах не влекут столь тяжелых последствий, ибо не сопровождаются столь резкими изменениями уровня пассионарности, как при надломе, и раскола этнического поля в этих фазах не происходит.