И оргкомитет имеет сейчас, перед писательским съездом, возможность стряхнуть с себя литературную пыль, выставить из писательской шеренги людей, ничего общего с искусством не имеющих.
Людям, в литературе случайным, писать романы или рассказы – долго, трудно, неинтересно и невыгодно. Кататься легче. А вместо писательского труда можно заняться высказываниями. Это тоже легко. К тому же создается видимость литературной и общественной деятельности. Фамилия такого писателя постоянно мелькает в литературных органах. Он высказывается по любому поводу, всегда у него наготове десять затертых до блеска строк о детской литературе, о кустарной игрушке, о новой морали, об очередном пленуме оргкомитета, о связи искусства с наукой, о мещанстве, о пользе железных дорог, о борьбе с бешенством или о работе среди женщин.
И никогда в этих высказываниях нет знания предмета. И вообще обо всех затронутых вопросах говорится глухо. Идет речь о себе самом и о своей любви к советской власти.
Что уж там скрывать, товарищи, мы все любим советскую власть. Но любовь к советской власти – это не профессия. Надо еще работать. Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной.
Хороши были бы Каманин и Молоков, если б, вместо того чтобы спасать челюскинцев, они сидели в теплой юрте перед столом, накрытым зеленой скатертью, с походным графинчиком и колокольчиком и посылали бы высказывания о своих сердечных чувствах к правительственной комиссии, ко всем ее членам и председателю.
Летать надо, товарищи, а не ползать. Это давно дал понять Алексей Максимович. Это трудно, ох, как трудно, но без этого обойтись нельзя.
Иначе любовь не будет обоюдной.
Осатаневший драмкружок
«Севильский обольститель» – сочинение Тирсо де Молины в переделке Николая Михайловича Горчакова и Павла Александровича Маркова. Постановщик – Ник. Волконский, Директор ГОМЭЦ – Александр Морисович Данкман. Московский мюзик-холл.
На премьере «Севильского обольстителя» в мюзик-холле было два иностранных гостя – голландец и эстонец.
– Ну, как? – спросили гостей, когда в последний раз опустился шелковый занавес – гордость ГОМЭЦ.
– Плоохо, – ответил голландец.
– Плохоо, – сказал эстонец.
Других русских слов они не знали. Но большего и не надо было для определения художественных достоинств этого спектакля. Плоохо, плохоо и просто плохо.
Ну, что? Кричать, топать ногами, громко заявлять, что мюзик-холл не сумел дать Испанию сегодняшнего дня, что не дал даже Испании вчерашнего или позавчерашнего дня, не вскрыл, не поднял на высоту, не ударил, не трахнул? Стоит ли? Не в этом дело. Мюзик-холл – не Комакадемия.
Но почему-то было скучно, и взгляд все время направлялся к дверям, над которыми сверкали синие фонарики с надписью «Запасный выход».
Пожалуйста, не обижайтесь, – так было. Очень хотелось убежать домой, «нах хаузе». Не пугала даже мысль о том, что придется возвращаться в трамвае. Лучше трамвай, чем красочное испанское действо в постановке Волконского. А городская железная дорога не такое уж приятное развлечение! Но все-таки там интереснее, больше красок, темперамента и веселой возни. Наконец, в трамвае острят удачнее, чем на сцене мюзик-холла. И стоит дешевле. Билет любого ряда – от 10 до 20 коп.
Это – не беспринципная травля передового театра, это – не беспочвенные наскоки, это – простая жалоба зрителя.
Зритель удивлен. Так любить эстраду и быть так обманутым!
Есть такое выражение – «положа руку на сердце». Так вот, положа руку на этот важнейший орган человеческого тела, можно сказать, что так разыграть спектакль, как это сделали в мюзик-холле, может всякий старатель драмкружок.
Это было непрофессионал.
На сцене все занимались не своим делом. Драматический актер Мартинсон пел, танцовщица Чернышева говорила. И также пела. Актер Тенин, который умеет и говорить и петь, главным образом бегал.
В ниспосланных им природой рамках удержались только Лепко и Бугров. Спасибо вам, товарищи, за тактичное поведение!
Даже зрители, зараженные дурным примером, делали не то, что им полагается. Вместо того, чтобы смирно сидеть на своих местах, они подымались и уходили из театра.
Дорогой Мартинсон, вас все любят. Но не пойте. Это комнатное пение. Так поют инженеры, техники, ответработники, портнихи, художники, электромонтеры на своих стремянках, рыболовы у тихих речек, личные секретари, отдельные дворники и все соседи по большой коммунальной квартире.
Дорогая Чернышева, помните, было такое время, вы танцевали? А теперь вы вдруг заговорили. Не отбивайте хлеб у народной артистки Блюменталь-Тамариной. И не пойте, не отбивайте хлеб у народной артистки Неждановой. Танцуйте. Отбивайте, по мере сил, хлеб у народной артистки Гельцер. Вот это действительно будет величественное зрелище.
Глубокоуважаемый и дорогой Тенин, вам, наверно, хотелось играть, говорить смешные слова, но вас заставили бегать. А слов вам не дали, реплики все вычеркнули. Худо вам пришлось. Ох уж этот Волконский. А еще из Малого театра, из дома Щепкина! Он всех заставил бегать в мудром предвидении, что если «Севильский обольститель» и провалится, то уж, во всяком случае, все участники спектакля блестяще сдадут норму на значок ГТО.
Эта беготня и была главным художественным приемом режиссера. Когда артисты убегали со сцены, зритель испытывал неподдельную радость. Но беда в том, что они сейчас же прибегали назад. Кроме того, сцена все время вертелась. Очевидно, только по той причине, что она вертящаяся, – других причин не было.
Стыдно, живя в одном городе с Мейерхольдом и Станиславским, заманивать московского зрителя, приученного к блестящим работам советского театра, на спектакль однообразный, утомительный, неталантливый. В текстильной промышленности изделия такого сорта помещают в витрине брака с унизительными и самобичующими объяснительными надписями.
Кстати, о текстиле. Давно не случалось видеть таких некрасивых, даже уродливых костюмов, как «Севильском обольстителе». Можно подумать, что их шили по эскизам управляющего делами какого-нибудь швейного треста, человека, занятого преимущественно сочинением так называемых цифровых данных и докладных записок. Так что глаз страдал наравне со слухом.
Особенно беспомощным казалось это рядом с точной, полной стремительности и ритма работой Лос-Амбатос на трапециях, работой чистой и профессиональной. А наверно, были покушения со стороны постановщика заставить их петь, декламировать изодранный в клочья текст Тирсо де Молины.
Была сделана попытка приковать к испанскому действу Смирнова-Сокольского. Но ему удалось отбиться. Смирнов-Сокольский вышел на сцену, как ему полагается, в бархатной толстовке и с пышным козьма-прутковским бантом на шее.
Сокольский – весьма популярный представитель эстрадного фельетона, но за ним числится грешок. Он всегда острит насчет того, что писатели получают гонорар.
Николай Павлович, писатели всегда получают гонорар. И будут получать до тех пор, пока не отменят деньги. И ничего ужасного здесь нет. Вы ведь тоже, Николай Павлович, получаете гонорар за работу. И мы не острим по этому поводу. Получайте на здоровье, что тут смешного!
Жалоба кончается.
Артисты и вообще люди, близкие к театру, ужасно любят, когда их называют по имени-отчеству. Ну, просто обожают. Ругай его, вскрывай его корни, делай с ним что угодно, но называй по имени-отчеству. Это как-то смягчает удар, вносит в дело какую-то такую уважительность.
Николай Михайлович! Павел Александрович! Ну зачем вы переделывали Тирсо де Молину для эстрады? Ну что вам сделал Тирсо Федорович? Это, наконец, не в традициях МХАТа. Что скажут Константин Сергеевич с Владимиром Ивановичем? Неудобно! Что подумает Антон Павлович?
Александр Морисович! Вы же – покровитель искусств, старый работник цирка. Неужели долгая совместная работа со львами, тиграми и другими гадами не приучила вас к осторожности? Александр Морисович! Как это у вас театр оказался без актеров? Ах, как вышло нехорошо! Некрасиво вышло!
Странности великих людей
Оперные артисты – люди по большей части суеверные, чудаковатые, за ними водятся странности.
Итальянский певец в день спектакля с утра бегает по городу, выискивая горбуна. Если он увидит горбуна, это принесет ему счастье, удачу – на спектакле он ни разу не сорвется, не будет накладок, все пройдет благополучно, будет успех.
Это традиционное суеверие. От него не могут отделаться даже знаменитости, даже Карузо, которому насчет голоса и триумфов беспокоиться было нечего. Даже он чувствовал себя несчастным, если до выхода на сцену ему на глаза не попадался горбатый.
Хорошо, если дело происходит на юге, в Неаполе, где горбунов, зобатых и колченогих великое множество. А что делать на севере, где-нибудь в Турине, население коего отличается статностью и пропорциональностью частей тела? Худо там живется какому-нибудь драматическому баритону или меццо-характерному тенору.
На севере приходится прибегать к другим хитростям. В Милане, в галерее Виктора Эммануила, на мраморном полу выложен мозаичный бычок. Если артист себе не враг, он, проходя по галерее, наступает на бычка и поворачивается на каблуке. Это тоже приносит счастье. В музыкальных кругах считается, что бычок даже более верное средство, чем встреча с горбатым.
Каждые несколько лет бычка реставрируют, но неумолимые чудаки снова протирают в нем ямку своими каблуками.
Очень, очень странные люди оперные певцы. Например, один столичный бас перед выступлением справлялся, полный ли сбор и куда администратор спрятал деньги. Без этого условия он петь не хотел, не мог. Такая у него была примета.
Итак, горбун, бычок, кассовая наличность. Все это невинные странности высоко одаренных людей.
Но больше всего чудачеств не в миланской опере, и не в московской, а в киевской. Киевское бельканто сопровождается множеством действий, не предусмотренных ни партитурой, ни авторским текстом, ни правилами внутреннего распорядка.