Громадную книгу можно было бы написать обо всем этом, чудную книгу с торжественным эпиграфом…
Такая книга будет полна трогательных и смешных историй, происшествий и случаев, это будет рассказ о том, как Москва очищала себя от грязи, накопившейся со времен царя Салтана, Бориса Годунова и даже Евгения Онегина. Помните, глава седьмая, стр. 365, третья строка сверху: «…Вот уж по Тверской возок несется чрез ухабы, мелькают мимо будки, бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри, бухарцы, сани, огороды, купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки, магазины моды, балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах».
Дворцы и бульвары мы оставляем, сеть аптек увеличиваем, купцы, казаки и ухабы – дело прошлое, а с модой не только перестали бороться, а понемногу вводим ее в обиход. Лачужкам пришел последний час, что же касается галок, то этот вопрос действительно встал во всей своей остроте. Галкам не на чем сидеть, придется им, кажется, за отсутствием крестов устраиваться на шариках и вазах новой гостиницы Моссовета.
Итак, воспоминания, переживания, ряд, так сказать, психологических этюдов, жизнь московского пешехода и пассажира дометрополитеновской эры.
По тротуарам и мостовым, в самых различных направлениях, вправо, влево, вперед, назад, вкривь и вкось, налетая друг на друга, бегут люди. Впечатление такое, будто беспрерывно ловят вора. И только присмотревшись, замечаешь, что никто никого не ловит, а все заняты своими делами. Один бежит, увидев приближающийся к остановке вагон трамвая… третий спасается бегством от стремглав проносящегося по улице грузовика, четвертый выскакивает из распределителя, держа над головой свежего судака с померкшими жестяными глазами, пятый убегает от милиционера, который гонится за ним, чтобы взять штраф за неправильный переход улицы, а шестой бежит и сам не зная почему, бежит, потому что все бегут. Мальчишки и домохозяйки тоже бегут. Такова уж их природа. И одни лишь черноусые айсоры, члены коллектива чистильщиков обуви под названием «Трудассиржец», с восточным спокойствием сидят у своих шкафиков, увешанных резиновыми каблуками, стельками и шнурками для ботинок.
В общем, на улице происходит то, что официально называется «часы пик». Великое множество людей, и всем надо немедленно куда-то ехать.
Жизнь не такая простая штука, и надо быть готовым ко всему. Перед тем как выйти на улицу, московский житель принимает меры предосторожности.
Пуговицы пальто пришиваются сапожной дратвой, предварительно натертой канифолью. Так будет крепче.
В калоши набивается бумага. Они должны так плотно держаться на ногах, чтоб в минуту решительной схватки на подножке трамвая их не могла сорвать никакая сила. В крайнем случае, пусть оторвут вместе с ногами.
Шапки надвигаются на брови. Теперь уши пассажира легкомысленно торчат в разные стороны. Это некрасиво, но зато шапка туго сидит на голове. На худой конец пусть лучше оторвут уши.
И вот он идет по улице, то есть не идет, а бежит. Ветер свищет в его оттопыренных ушах. Пуговицы и калоши блистают на солнце.
Зажмурив глаза и невольно шепча себе под нос «давай, давай», он прыгает в вагон. Первые полкилометра он висит на подножке, кренясь и раскачиваясь на поворотах. Сердце холодеет, когда смотришь со стороны на этого пожилого человека. Но ему не страшно. Поглощенный желанием пробраться внутрь, он презирает опасность.
Внутри вагона тесно. Ну, понимаете, тесно. Тесно, потомки! Почему так беден русский язык? Пятьдесят человек в вагоне, сто человек, триста человек, определение одно – тесно. Разве это слово годится, когда в вагоне двести пятьдесят один пассажир, девять милиционеров, семь матерей с детьми и четыре инвалида. Есть еще, правда, метафоры, разные там «как сельди в бочке» или «яблоку негде упасть». Но и это, товарищи, непохоже, слабо, бледно. Нет, изящная словесность пасует перед таким фактом, как электрический трамвай. Там какая-то особая, высшая теснота, образующаяся наперекор физическим законам. Мы не умеем рассказать, как там тесно. Хотели это сделать, но вот не вышло, не хватило таланта. Пусть будущий историк литературы обвинит нас. Да, не хватило изобразительных средств для описания трамвайной тесноты в дометрополитеновскую эру.
Значит, триста человек в принудительных объятиях друг у друга едут по своим делам. Конечно, идет обмен резкими репликами, раздаются крики с мест, слышатся стоны, кряхтенье и, наконец, голос доведенного до отчаяния кондуктора, который вдруг заговорил стихами:
«Двиньтесь, граждане, вперед, станьте между лавочек!»
Просим вспомнить трамвайного кондуктора. Вспомните, что мимо него за день работы проносилась лавина в двадцать тысяч человек и что каждый из этих двадцати тысяч награждал его толчком или раздражительным словечком. И если кондуктора не были ангелами, то вспомните, пожалуйста, что и пассажиры оставляли свои крылья дома.
Нет, грубость в трамвае неудивительна. Скорей даже естественна. Удивительно то, что в этой сердитой каше, где перемешались руки, гривенники, ноги, бидоны, животы, корзины и головы, очень многие молодые люди читают книги. И эти книги называются не «Картуш, атаман разбойников» и не «Дневник горничной», а это «Органическая химия» или «История партии». Либо сидит в своем углу, зажатый донельзя старичок и читает книгу, состоящую только из одних цифр. И такая, видно, удивительная гармония заключена в этих таблицах, что старичок иногда улыбается или даже легко и радостно вскрикивает. И уж конечно, он не замечает, что давно ему оторвали карман драпового пальтишона и что на коленях у него сидит трубочист с лопаткой, перышком и с черным ядром на цепи.
Но вот, наконец, пассажир сходит на землю.
Первое мгновение он растерянно озирается, потом делает глубокий вдох и начинает себя ощупывать. Экстренные мероприятия, проведенные перед выходом из дому, оправдали себя полностью. Пуговицы на месте, калоши на месте, уцелела и шапка. Но зато погибли очки (их сорвало и унесло трамвайным течением), болит колено (очевидно, трубочист зацепил лопаткой), а грудь залита молоком.
Ну что ж, завтра пассажир учтет и это. Прикует очки к ушам собачьей цепочкой, наденет под брюки футбольные щитки и выйдет на улицу с клеенчатой слюнявкой под бородой. Да, слюнявка – это очень некрасиво, но как иначе уберечь пальто от молока?
И он с надеждой смотрит на заборы и вышки Метростроя.
Выброшенная из тоннелей порода течет по конвейерам и ссыпается в грузовики. Ловко и быстро работают метростроевки в беретиках, брезентовых штанах и резиновых сапогах.
Московский житель смотрит в витрины и видит там красиво иллюминированные проекты подземных станций, вестибюлей, видит разрезы тоннелей и выглядывающие оттуда вагоны приятной обтекаемой формы.
Он раскрывает газету и сразу же ищет заметки и статьи о метро. Он в курсе всех дел, знает, где изготовляют эскалаторы, кто строит вагоны, какой архитектор оформляет станцию «Красные ворота», какая шахта впереди и какая отстает, со вкусом говорит о плывунах, о проходке щитами и о необходимости строить вторую очередь метро исключительно закрытым способом. Ему так хочется поскорее спуститься под землю, что он часто подходит к заборам шахт и смотрит в щелку.
Оторвавшись от этого увлекательного занятия, он видит, как из еще нетронутого, девственного старомосковского переулка выезжает извозчик, мрачное видение прошлого.
Уже через год или два обитатель столицы будет глядеть на извозчика примерно с таким же удивлением, с каким львы, антилопы, носороги и страусы, стоя в очереди к водопою, заметили бы подлетающего к ним доисторического птеродактиля, унылую и страшную птицу с огромным количеством старомодных перепонок из потрескавшейся не то кожи, не то клеенки, с давно не чищенным хвостом, птицу древнюю, да к тому же, кажется, еще и пьяную.
Товарищи, необходимо описать извозчика. Ведь уже их почти нет.
Казалось, царству извозчиков не будет конца.
Их было множество – лихачи на дутиках, просто лихачи, ваньки приличные и ваньки совершенно невозможные, дневные извозчики и извозчики ночные.
Лихачи установили по отношению к седокам тон издевательской сверхпочтительности. Даже в советское время они титуловали седоков.
Лучшим седоком считался пьяный. Лихачи заманивали его радостными криками: «Ваше сиятельство, ваша светлость». Им было все равно. Они могли назвать своего клиента даже «ваше императорское величество».
Седоков похуже, то есть трезвых, но в порядочной одежде и с покупками, называли «ваше благородие». Если же человек носил маленькую полуответственную бородку, то ему давался новый чин:
– Пожалуйста, ваше преосвященство.
Кстати, наиболее жизнерадостные из лихачей никогда не говорили «пожалуйста», они выражались более кратко и энергично:
– Пожа, пожа. Я вас катаю.
А если наивный и неопытный, только что прибывший в Москву рабфаковец с фанерным чемоданчиком в руках по ошибке подступал к роскошным дутикам, лихач совсем без воодушевления выкрикивал:
– Пожалуйте, ваше здоровье. Прокачу на резвой. Восемь рубликов.
И рабфаковец, содержавший себя на двенадцатирублевую пенсию, в страхе падал на скромный чемоданчик.
Особенно же румяны и толстозады бывали лихачи зимой. Они ристали на площадях, описывая круги, чтобы показать горячность своих рысаков, чтобы зеленая сетка, заброшенная на лошадь, затрепетала перед глазами изумленного пешехода, чтобы никакой силы не было отказаться от поездки на крошечных санках в Петровский парк, в особенности если рядом шагает какое-то существо диаметрально противоположного тебе пола.
И вот уже лихая выносится на прямую линию шоссе, бешено стучит о задок саней медвежья голова теплой и жестковатой полости, и резвая лошадка раскидывает копытами молодой снег, под которым лежит асфальт так называемого показательного километра.
Еще несколько лет назад Москва гордилась одним лишь километром усовершенствованной мостовой. На этот километр люди специально ездили кататься, фотографии этого километра печатались в газетах, и кинооператоры снимали в этом месте урбанистические кадры из американской жизни.