Сейчас, когда все московские магистрали, кольца, набережные и множество переулков покрыты асфальтом, эта любовь к показательному километру кажется наивной и трогательной. Но в те времена, когда волнующееся булыжное море заливало громадный город, на этот километр приходили помечтать о том, какой будет Москва через пятьдесят лет, никак не ожидая того, что чудесная дорожная метаморфоза займет всего лишь одно пятилетие.
А тогда на бурных булыжных волнах качались экипажи ванек.
Ваньки вели тревожную жизнь. Они всего боялись: начальства, автомобилей, придирчивого седока, жуликоватых господ, уходящих через проходной двор, не заплатив денег.
Под влиянием всех этих опасностей ваньки часто плакали. Всегда можно было увидеть старого бородатого ваньку, который, путаясь в своей тяжелой синей юбке, с кнутом в руках шел куда-то требовать заработанные деньги.
Ванька и на облучке производил невыгодное впечатление, поодаль от своей вещей каурки облик его, если выполнить сейчас, представляется совсем уже нелепым и ненатуральным.
Зимой и летом он ездил в одном и том же армяке с высочайше утвержденными оборками назади. Над козлами возвышался его важный вид, похожий на очищенный мандарин. Свою лошадку ванька путем долголетних упражнений самым подлым образом приучил к особому аллюру, имеющему все признаки рыси, но не превышающему скорости обыкновенного шага. Двигаясь таким образом, ванька симулировал бешеную езду: чмокал губами, подсвистывал, размахивал кнутом и даже привставал на козлах. Со стороны же нервного седока, торопящегося к поезду, ванька обезопасил себя толстым слоем ваты на спине. Для него были нечувствительны даже удары палкой.
Торгуясь с седоком, ванька держался так, будто дело шло не о том, чтоб съездить с Варварки в Харитоньевский переулок или с Кривоколенного в Кривоарбатский, а так, словно ему предстояло положить голову на плаху. Тон его всегда был жалостно бесшабашный. В его речи было много всяких «эхма», «что жа», «ехать оно, конечно, можно», одним словом, пропадать так пропадать, двум смертям не бывать, а одной не миновать и так далее в том же плаксивом роде.
Торгу с седоком ванька посвящал большую часть своих сил. Когда же все бывало переговорено и улажено, когда седок, терпеливо выслушав от возницы обычные пошлости о вздорожании овса, сена, соломы и половы, с проклятиями усаживался в грязный и кривой экипаж, ванька всегда сворачивал в первый переулок направо. У них была своя география города. Они любили переулки и опасались магистралей. На магистралях милиция, трамвай, автомобили и тому подобные новшества. А в Кривоарбатских и кривоколенных тихо, спокойно, растет трава на мостовой, там хитрый извозчичий аллюр кажется естественным, и там самый злой, нетерпеливый ездок чувствует свою беспомощность, закрывает глаза и вручает ваньке свою судьбу.
Вечером ванька пьет чай на заезжем дворе, в трактире. На нем все тот же армяк, хотя из тридцатиградусного мороза ванька непосредственно попал в тридцатиградусную жару. В трактире пахнет навозом, валенками, потом и сеном. Трактир называется «Париж».
Но вот под давлением времени и обстоятельств рушилась великая держава извозчиков. Сейчас в Москве их почти нет, а те, которые остались, основанием своей профессии положили несчастье человека.
Они выжидают момента, когда с человеком стрясется какая-нибудь беда и он не сможет обойтись без извозчика: больного надо срочно свезти в больницу, а такси под рукой нет и не предвидится, либо приезжий остался на пустынной вокзальной площади с громадным багажом в руках.
Тут извозчик мстит за все: за трамвай, за автобус, за такси, за строящийся метрополитен. На Сивцев Вражек – пятиалтынный, к вокзалу – четвертачок, в больницу – три гривенника. На извозчичьем языке три гривенника – это значит тридцать рублей. Соответственно этому можно расшифровать стоимость пятиалтынного и четвертачка.
И увозимый соловьем-извозчиком в первый переулок направо московский житель снова бросает нежные взгляды на заборы и вышки метрополитена.
Да, чуть не вылетело из памяти. Ведь в Москве совсем еще недавно, году еще в двадцать восьмом, была очень странная на теперешний взгляд отрасль местного транспорта, так называемый «частный прокат».
Это были машины старинных марок – «бенцы», «минервы», «пежо», древние «мерседесы», а также механические экипажи, давно утерявшие свой первоначальный облик, смонтированные черт знает из чего, с высокими сиденьями и байковыми занавесками. Преимущественно это были закрытые машины, ибо цели, для которых они предназначались, требовали некоторой тайны. Вдоль борта они несли на себе широкую желтую полосу, и по этому отличительному знаку население называло их «желтополосыми».
Они старались обходиться без счетчиков. Цена устанавливалась смотря по пассажиру и по обстоятельствам. И если во время торга с ванькой постоянно упоминалась цена на традиционный овес, то «желтополосый» упирал, главным образом, на стеснения, чинимые частной инициативе безжалостными агентами фиска.
Иногда, впрочем, «желтополосый» приколачивал гвоздями к своей машине большой ободранный таксометр, выисканный где-то на Сухаревке. Этот прибор употреблялся «желтополосыми», как видно, исключительно из эстетических соображений, потому что его работа в корне меняла представление об основах арифметики.
Как только машина трогалась, счетчик начинал громко и хрипло стучать и сразу же выскакивала цифра 84, чтобы сейчас же исчезнуть и дать место цифре 13. После этого внутри счетчика что-то всхлипывало, стук усиливался, и в окошечке медленно появлялась леденящая сумма 48 руб. 12 коп. Но не успевал пассажир ахнуть и схватиться за сердце, как из счетчика слышался металлический стон и выплывала новая, чрезвычайно скромная на этот раз цифра – 8 коп. После этого пассажир махал рукой и отдавался во власть судьбы.
Но бывали случаи, когда пассажиры выходили из такси совершенно седыми.
«Желтополосые» стояли на Страстной площади. На каждую машину приходилось два-три хозяина. Они не доверяли друг другу и ездили все вместе, тесно усевшись возле руля. Установка всей компании была, конечно, не на обычного пассажира. Им нужен был седок, обуреваемый, так сказать, низменными страстями.
День у «желтополосых» проходил безрадостно. При дневном свете они не извлекали особых прибылей, зато вечером появлялся настоящий пассажир.
Его можно было узнать издали. Он двигался нервным шагом от ресторана «Ку-ку», держа курс к памятнику Пушкина. К груди он прижимал расстегнутый портфель. За кутилой бежали так называемые марафоны, жуки и стрелки. Стрелок выпрашивал пятерку, марафон звал в казино, а жуки попросту надеялись, что их новый друг выронит деньги, они, жуки, их поднимут и будут счастливы.
Но пижона перехватывали девки в плюшевых саках и стоптанных ботах. Теперь он был полностью готов для поездки, теперь ему до зарезу нужна была машина.
Троица автомобилевладельцев с треском заводила мотор и усаживалась за руль. Опускались байковые занавески с бомбошками, и грохочущий «бенц» медленно совершал свой обычный рейс к Ленинградскому шоссе и обратно, на ту же Страстную, где сумрачные коты, стоя у темных магазинных витрин, о чем-то совещались, где душераздирающе кричали и пели пьяные, деловито разгуливали проститутки, где кого-то вели в милицию и этот кто-то на всю улицу верещал: «Что ты мине рюки крютишь?»
Все это надо вспомнить для того, чтобы яснее понять, какая одержана победа, как удивительно изменилась и похорошела Москва.
Постройка метрополитена могла вначале показаться лишь созданием нового для Москвы вида транспорта. На самом деле она превратилась в целую метрополитеновскую эру. Ее великое содержание не только в том, что прорыты великолепные тоннели под землей, прорублены новые проспекты, возведены и возводятся монументальные здания на земле, а еще и в том, что вместе с булыжной мостовой исчезает и человеческий булыжник. Вместе с городом совершенствуются и люди, которые в нем живут.
И это замечательное превращение есть самое главное, что заложено во всякой советской стройке.
Директивный бантик
Представьте себе море, шумное Черное море. Сейчас, перед началом отпусков, не трудно вызвать в памяти сладкий образ этого громадного водохранилища. И представьте себе пляж. Теплый и чистый драгоценный песок. Если очень хочется, представьте себе еще и солнце, вообще всю волнующую картину крымско-кавказского купального побережья.
Двое очаровательных трудящихся лежали на пляже. Будем телеграфно кратки. Они были молоды запятая, они были красивы точка. Еще короче. Они были в том возрасте, когда пишут стихи без размера и любят друг друга беспредельно. Черт побери, она была очень красива в своем купальном костюме. И он был, черт побери, не Квазимодо в своих трусиках-плавках на сверкающем теле.
Они познакомились здесь же, на пляже. И кто его знает, что тут подействовало сильнее – обаяние ли самого водохранилища, солнечные ли, так сказать, блики, или еще что-нибудь. Кроме того, мы уже говорили, они были очень красивы. При нынешнем увлечении классическими образцами такие тела заслуживают всемерного уважения и даже стимулирования. Тем более что, будучи классическими по форме, они являются безусловно советскими по содержанию.
Еще короче. К двум часам дня он сказал:
– Если это глупо, скажите мне сразу, но я вас люблю.
Она сказала, что это не так глупо.
Потом он сказал что-то еще, и она тоже сказала что-то. Это было чистосердечно и нежно. Над водохранилищем летали чайки. Вся жизнь была впереди. Она была черт знает как хороша и на днях (узнаю твои записи, загс!) должна была сделаться еще лучше.
Влюбленные быстро стали одеваться.
Он надел брюки, тяжкие москвошвеевские штаны, мрачные, как канализационные трубы, оранжевые утильтапочки, сшитые из кусочков, темно-серую, никогда не пачкающуюся рубашку и жесткий душный пиджак. Плечи пиджака были узкие, а карманы оттопыривались, словно там лежало по кирпичу.