* * *
Я и до сих там брожу,
брежу, грежу и тужу,
в ту же сдвоенную решку
зачарованно гляжу.
Все свое ношу с собой:
этажи в пружинных сетках,
вечное отчаянье,
ежедневное житье.
Только тень в стране теней
все яснее и плотней,
и сгущается над нею
прежний иней новых дней.
* * *
Как и́скрится черемуховый ворох
в окно наддавшей ходу электрички,
в поспешных проводах, оборванных укорах
одна к одной, ломаясь, гаснут спички.
Тебя уносит мутное стекло,
пустой перрон меня назад относит,
мне – сумерки, мне – сумрак на откосе,
лишь бы тебе, лишь бы тебе светло…
* * *
Взлетаю вверх усильем слабых плеч
и, колотя по воздуху кистями,
в туман стараюсь, в облако облечь,
что одевалось мясом и костями,
да говорят, игра не стоит свеч,
и дружескими, милыми горстями,
пока я набираю высоту,
сырая глина скачет по хребту.
Из теплых туч не выпаду росою,
и стебельком асфальт не прорасту,
смерзается дыхание густое
в колючий столб и хвалит пустоту…
Чего я сто́ю? Ничего не сто́ю,
но всё как на столпе, как на посту
в пыли морозной висну без опоры,
взирая слепо книзу на заборы,
на изгороди, проволки, плетни,
на разделенье мира, на раздоры,
извечные колодца и петли
бесплодны за меня переговоры,
и, вытолкнута из-под пят земли,
я все лечу, лечу туда, где скоры
расправы и суды, где, скомкав речь,
на вечной койке разрешат прилечь.
* * *
Но чем мы себя мним,
когда целый мир – мним
и даже реален ли прах,
когда, отражаясь в воде,
видение, кто ты и где? -
и призрачен даже страх.
Наверное, только смиренье
спасает кого-то из нас,
отдавшего смертное зренье
за трижды единственный глаз…
* * *
Остаться одною
из малых сих.
Умри, перекован
в оралах стих.
Так вроде бы вечный
в каналах лед
кончается в таяньи
шалых вод.
* * *
Тверд выговор, да топок разговор,
неверная срывается подошва,
подпочвенная тянет глубина,
тем временем в засаде под кустами
двустволки щелкает затвор,
два ока вороненой стали
ползут за нами неоплошно,
мы оба, оба мы устали,
две пули – смерть одна.
Страшней всего – не всплыть со дна.
* * *
Как хочется мне
вам
в дар принести балладу,
да дождь на складу́ по дровам
сбивает со складу и ладу,
по мелкой лежалой щепе,
по грязной шершавой бересте,
и дует из дыр и щелей,
ломя фортепьянные кости.
Чахотка бескорыстного Шопена
в наручниках невидимых, но ржавых -
не тема, не мелодия, но сор, труха и пена…
Ни дома, ни двора, одни руины в травах.
Весна, вихляясь, пляшет на погосте,
и до того жирна зола столицы,
что ты поймешь: мы не проездом в гости,
мы здесь в гостях, ненадолго, как птицы.
* * *
О, как на склоне
жестка стерня,
на небосклоне
ночного дня.
В полнеба тень и
в полнеба темь,
судьбы сплетенья,
как лесостепь.
Но, влажным сеном
шурша впотьмах,
помедли нетленным,
продлись не во снах.
* * *
Жужжание жука, журчание ручья,
язык, звуча, значенья в звуки
влагает так, как в раны руки,
вдыхает так, как душу в глину,
где ничего наполовину,
где тонкая стрела разлуки
застынет, застонав на луке,
но силой меткого плеча
метнется в небо сгоряча.
* * *
– Так ты летишь, смешная?
Куда и для чего?
– Да я сама не знаю,
не знаю ничего,
туда, где я не знаю,
не знаю никого,
ни друга, ни подруги,
ни милого моего.
Под круглое окошко
вползают облака,
на них наверняка
не вырастет морошка
холодные бока,
накатана дорожка,
одно смешно немножко -
прощальное «Пока»...
* * *
Хорошо, я подчиняюсь,
я признаю вашу власть,
моторы, гудящие в голове,
и турбины, бурлящие в горле.
Речь идет не о таланте, зарытом или не зарытом в землю,
но о смирении
(где-то же оно вьется,
а в руки не дается).
* * *
Не до жиру, быть бы живу,
быть бы живу, мой дружок,
не отдать сухую жилу
заплести в чужой смычок.
* * *
Не встретила бы нас Москва дождем,
но лучше уж дождем, чем вязким зноем,
но лучше зноем, чем по ребрам батожьем,
но лучше батожьем, чем сломленным устоем
и ненадежной крышею на трех
от зноя и дождя сгнивающих опорах,
где выдувает сено из прорех
пустой сквозняк, чей звук – не звон, а шорох.
Не встретила бы нас Москва вобще,
но лучше уж Москва, чем холм безлесный,
чем тот сквозняк, ползущий из щелей
зернохранилища развалины бескрестной.
отрывки
Ни любви и ни разлуки,
просто время все слизнет,
и в задраенные люки
голос мой не проскользнет.
*
Хоть каким, хоть нарочно неласковым,
хоть чужим, как буддийский храм,
эту кляксу любовь хоть ластиком,
все равно останется шрам.
* * *
Эта пасмурная белая ночь,
озаренная мерцанием туч,
эта праздная нерезкая печаль,
запечатавшая губы сургучом.
Подожги свое сухое ремесло,
чтоб его и пепел ветром разнесло
над гранитом долгим и над оловом вод,
над границею дыши-и-не-дыши,
подожди прощаться с голодом души,
это над тобою влажен небосвод.
* * *
Недостоверная весна,
четырехмерная темница,
сквозь кожу прорванного сна
на грудь просыплется землица,
на город высыплется мга,
сквозь сон удвоится денница,
в очах улягутся снега,
и леднику очаг приснится,
и подо льдом блеснет блесна,
подтает наледь на подушке,
и, разверзая ложесна,
ты раздерешь свои клетушки,
своей теснины берега,
своих созвездий постоянство,
солено-горькое пространство,
ободья погребной кадушки,
борта дощатого струга,
и, приподнявшись от подушки,
швырнешь булыжник, как гранату,
в четвертую координату,
в непогребенного врага.
* * *
Мое любимое шоссе
в рулон скатаю, в память спрячу,
как многолетнюю удачу,
как утро раннее в росе.
И даже Вышний Волочёк,
где ноздри только пыль вбирают
и где радар с холма взирает,
как глаз, уставленный в волчок.
Еще и на исходе дня
тревожный тяжкий сон в кабине,
и вздохи в зное и в бензине,
и берег, милый для меня…
* * *
Мы верим, что умрем, мы верим, но не знаем,
пока не проплеснет заря крылом сухим,
покудова на грудь горячим горностаем
не кинется печаль, взывая Элохим.
Как об косяк висок, дыханье рассечется,
а в этой трещине бесцветная, без звезд
зияет бездна… Ляг, она с тобой сочтется,
она тебе под свой расчет подгонит рост.
* * *
Прощай, и если навсегда…
Неужто навсегда,
и дней небывших череда
отступит, как вода
отхлынувшая, отразив
не звезды на залив,
но тени вётел, тени ив
на плоский, скользкий ил?..
* * *
Господи Исусе, Пресвятая Богородица,
что за народец от нас наро́дится?
Как свернутый в трубочку листок смородины,
гонимый ветром через колдобины,
через овраги и буераки,
где подвывают одни собаки.
Что за народец, что за отечество
и что за новое человечество?
Как перестоявшая, запрошлогодняя,
верба виле́нская, богоугодная[3],
верба раскрашенная, верба сухая,
песок лепестков на меня осыпая…
* * *
Как мне справиться с напастью,
звуков выдержать обвал?
Кто меня такой-то властью
из ничтожества воззвал
и зачем? Для порожденья
бедных недорослей-слов,
для бесплодного уженья
водорослей в море снов.
Кто меня, как рыбу, держит
на невидимом крючке,
ждет – раздастся звон и скрежет,
ручка дернется в руке…
* * *
Безымянные, безъязыкие,
как просыпанная зола,
как растоптанная брусника,
как погода на позавчера…