– …И вот посудите, как же тут не быть счастливым, когда лоб горит…
– …как от излишка уксуса в винегрете.
* * *
Забудем числа наших встреч,
листок дубовый,
и не покатим реки встречь
своим истокам,
и не покатим время вспять
к былой любови,
и не дадим себя распять
ни снам, ни строкам.
Бессонный стих и тихий стон
равно убогой
поземкой вьется через сон,
к утру стираясь,
а что забыть нам не дано,
листок дубовый,
ты – позабудешь все равно,
я – постараюсь.
* * *
О тяжесть безвоздушного паренья,
о легкость угасающего плеска.
У райских врат мы обрастаем в перья,
дрожит свеча, трепещет занавеска.
О радуга дождливого терпенья,
о наледь на тропинке перелеска.
У райских врат мы отрясаем перья,
парит полуизмятая повестка
на Страшный суд, замри у райских врат,
у райского блаженства на пороге,
здесь долги сроки, колки проволо́ки,
как проволкой опутанный стократ
Уральских гор заворожённый клад -
легкое перышко в завьюженной берлоге.
* * *
Я спешу эту теплую медь
протереть золотистой фланелью
и задуть, задышать, и уметь
затрубить, и застыть в умиленьи.
Только щеки со старых гравюр,
как две розы ветров розовея,
раздуваются, не разумея,
что обрублен язык-говорун.
* * *
Не вырасти листве на пустоте,
на вакууме сплющенных желаний,
на меж страниц засушенном листе
не записать ничьих переживаний.
Не выпасть прошлогоднему дождю
на талый пласт грязнеющего снега,
сощурив глаз и прислонясь к ружью,
не распонять, где альфа, где омега.
Едва дыша, остановясь с разбегу,
ни к роднику припасть и ни к ручью,
запрягшись в бесконечную телегу,
не выиграть и не сыграть вничью.
За частоколами рукопожатий
не доглядеть раззявленных пустот
и не учуять в привкусе пожарищ
летучей дымки неисписанных листов.
* * *
Флейта в метро исполняет равелеподобное нечто,
не Болеро, но берущее за душу тоже.
Утро набито битком, как вагон второго класса,
отзвуком битв ночных, перекисшим запахом кваса.
Нищий слепой и слепой настоятель почтенного причта,
сбившись с толпой, воздыхают оба «О Боже!»
Выдав плевком билет, в падучей забилась касса,
сдачу кулаком выбивает борец угнетенного класса.
Всё ж на челе найди различенье того, что непрочно и прочно,
как на челне развлеченье оплескивать жаркую кожу.
Не говори красно́, не говори прекрасно,
но сотвори, вжавшись в окно, крест возле рта троекратно.
* * *
Когда «вот в чем вопрос» переводится
с заменой вопроса на проблему,
а проблема разумеет постановку проблемы,
формулировку программы
и последовательность шагов решения,
электроника умеет много гитик,
человек без арифмометра паралитик,
свои мозги у него отсохли
или вытекли через нос как сопли,
он всё расставляет по ранжиру,
гололед к на борще застывшему жиру,
Достоевского к мусорам с Петровки,
мою мелодию к белой головке,
и, даже вернувшись на истинный путь верлибра,
я не стану чем-то лучшим, чем поллитра
пустая, а то и четвертинка,
носком башмака
откаченная под флиппер,
близоруко отсчитывающий очки
мозгом, который за полным отсутствием головы
помещается в брюхе,
и в том же мозгу
за полным отсутствием сердца
щелкает прожорливый пульс,
о нет, не волнуйся, я не вопрусь
с гамлетовскими вопросами
к стойке с папиросами,
я лучше язык проглочу,
чтобы быть хоть на вечер тебе по плечу,
но больше, чем на́ вечер, меня не хватит.
* * *
Смотри, сегодня Сена – серо-
буро-зеленая, а я,
иссиня-бледная, весенне
гляжусь в течение ея.
Когда нехватка витаминов
дрожит в слабеющей скуле
улыбочкой псевдоневинной,
скользящей ангельскою миной,
едва заметной, еле видной,
землисто-бледной половиной
Царства Господня на земле,
тогда уткни и лоб, и плечи
в перила Нового моста,
не отразясь ни в том, что плещет
под ним, ни в том, что так трепещет
над нами, там, где ловчий кречет
простор сурового холста
рвет с треском. Поклянись немногим,
своим имуществом убогим,
своим истертым кошельком,
полуразвеянной подушкой,
полупровальной раскладушкой,
затоптанным половиком,
но поклянись, что этот день
в жемчужной сырости февральской,
как свою собственную тень,
до самой подворотни райской
ты донесешь, до тех сеней,
до той ни в свет, ни в цвет прихожей,
куда одни лишь души вхожи,
одни, не только что без кожи
и глаз, но даже без теней.
* * *
Спать, только спать,
упаси Боже с кем-нибудь, только
накрениться и косо упасть,
как расшатанная пристройка.
И когда засыпает лицо,
как труха засыпает крыльцо,
никакой на земле короед
надо мной не одержит побед.
* * *
Не гонись за призраком чего бы то,
не хватай ладонью пустоту,
в облаке обманчивого опыта
ласточку не словишь на лету.
Ласточку не словишь, и не высловишь
соловья, и не совьешь сове
в свете дня гнезда, и – и не вызволишь
скрытых сил в словесности своей.
Словеса не станут небесами, как
не добыть ни из какой травы
древесины, и завозим санками,
как и встарь, дровишки на дворы.
Из лесу, вестимо. И не вымолвишь,
на дворе творенье ли, в траве
тварь ползучая ли, только щеку вымоешь
от варенья – ан на рукаве
акварель, утрешь слезу и вымажешь
ту, вторую, выполнив Завет.
Как в Москве слезам не верят, так и тут
(тут – не «здесь», а тут, в попытке слов!).
Только часики так тикают и такают,
словно ждут подсчитывать улов.
* * *
Раствори же засне́женные веки
в восходящем сиянии дня,
глянь-ка, около калитки
перехожие калики
стих о Божьем человеке
завели, веригами звеня.
Ты не слушай, не прислушайся – услышь,
натекла в сенях седая лужа с лыж,
не в пол-уха, в полуужасе, не в полу-
глухоте, прижав другое плотно к полу.
Переливчато накрапывает с крыш,
та и оттепель теплее, что не в пору,
ты не слушай, не прислушайся – услышь
хрипло-сладкий скрип лыжни по косогору.
* * *
Ничего и не сыщется проще
процарапать хвостатый щекочущий росчерк,
ничего и милее,
чем уметь свое имя, его не имея,
по слогам, по растянутым гласным
интонировать горлом безгласным
в клочковатом пространстве
анонимных страстей и троллейбусной тряски,
перепойного транса и транспортных петель,
в третий раз в этом горле удушенный петел
на заре не кричит и зарю не вещует
и, не чуя себя от бессонницы, щурит
слепотою куриной припухшие веки…
И в разлуке навеки голос в клетке, пичуга на ветке.
* * *
Помяни меня пока я жива
пока не сползла по откосу рва
пока надо рвом ли над прорубью
руки за спину стянуты проволкою
но всё еще над а не в
не вой на гробу и не выпь на болоте
не вал поверх рва и не верб
натыканы прутья по плоти
еще шевелящей песок
скачками вдыхаемый в нёбо
Помяни же меня ради Бога
Помяни пока не поздно ради Бога
пока на западе не заалел Восток
* * *
А может быть, я еду не туда,
и поезд ни к чему по рельсам скачет,
и досточка Париж-Констанца значит
на самом деле ниоткуда никуда.
А может, вовсе ход колес не начат,
и мы не скачем, а подскакиваем – Да! -
как тот бумажный на резинке мячик
в день празднованья мира и труда.
Взойдет же в ум такая ерунда!
Взгляни в окно – пейзаж бежит обратно.
Понятно? Я гляжу, гляжу в окно,
и кто-то тянет мимо полотно,
где все как есть точь-в-точь нанесено:
горы, и озеро, и облак белых пятна.
* * *
Верона в дождь равна самой себе,
Джульетта пластик на голову вскинет,
Ромео шлем едва не на нос сдвинет,
и оба мчатся встречь своей судьбе.
Запахнет илом горная река,
на повороте с мо́ста взвизгнет тормоз,
судьба, судьба, от прошлого отторгнись,
войди, войди в другие берега.
Согрей, судьба, ее застывший лоб,
летите мимо, во́роны и галки!..
Но неподвижно около мигалки
дорожный знак Джульетту тянет в гроб.
* * *
Ах ты, Бог ты мой, с бухты-барахты
от машинки сбегаю, как с вахты,
окунаюсь в уличный гам,
уличаю безличных встречных,
что вовек им не ходить в поперечных,
в настоящих, какие только там.
Что такое, впрочем, там? Что такое
эта вечная припевка о проколе
на билете в один конец?
Не пора ли точку отсчета
перенесть из откуда-то во что-то,
а иначе – тебе конец.
Повздыхавши о барьере языковом,
не примеривайся к новым оковам,
не пристегивай жилет на скелет.
Ты же – та же, тут ли, там ли, так ли, сяк ли,
так негоже нам разыгрывать спектакли,
да еще самим себе, на склоне лет.
* * *
Милый мой, милый, что происходит,
что происходит, когда не приходит
час, когда застревает стрелка
и время подергивается мелко
на месте, не в силах ни миллиметра
подняться выше… Как парус без ветра,
я обмираю в твоих ладонях
незримых, неснимых и отдаленных
на полный солнцеворот циферблата
от меня, как когда-нибудь от когда-то.
* * *
Господи Боже мой,
Свете во мгле!
Мокрого крошева
в черном стекле,
мокрого месива
под колесом,
оклика бесьего
в некрепкий сон,
марева дымного
от сигарет,
друга единого,
коего нет,
зверя столицего
именем Труд -
дай нам сторицею,
пока мы тут.
* * *
Пламя тысячи свечей
опрокинуто в ручей,
и ручейная Мадонна
улыбается бездомно
по дороге в Вифлеем,
обхватив живот руками,
воск шипит, вода кругами,
вем ли, Он ли, иль не вем,
но, лелеемая плоть
под лилейным шелком мышцы,
крепкой ножкой бьет Господь,
свечку надвое сломивши
в прислонившейся руке,
отразившейся в реке,
в море, в океане, в небе,
в белой соли, в черном хлебе.
* * *
Всю жизнь, всю жизнь твердить и забывать,
припоминать, как по слогам, и снова
рот разевать, задремывать, зевать,
прокидываться, встрепываться, словно
совсем недавно услыхала звук
будильника, лудильщика и будто,
продравши буркалы, сообразила вдруг,
что это та же самая минута,
которая уже была давно
и так давно несбыточно сбывалась
и убывала, ускользала, но
так явственно, так явно забывалась.
* * *
Плавленое золото дождя под фонарем,
явленное торжество листвы запрошлогодней,
волглой и слежавшейся, но этим январем
веемой по сквознякам околицы Господней.
Давняя стремительность подкидывает вверх,
сдавленная диафрагма щелкает наружу,
видимо, обыденный, непраздничный четверг
высвободил из подвала скованную душу.
Ставнями прихлопнешь только ящерицын хвост,
черенок надламывая, не удержишь силой
тенью раскружившийся вдоль тротуара лист.
…И становится оставленность почти что выносимой.